— Эд не был похож на большинство физиков. Он был компетентен в самых разных областях. Писал статьи о международных отношениях для Комментэри и Харпер'с; об орнитологии и системном анализе, о Малколме Маггеридже и Эдуарде Гиббоне.
Он легко вскочил со стула и потянулся за парой толстых томов в грязно-коричневых переплетах. Это был "Упадок Римской империи", старое издание "Современной библиотеки". — Он единственный человек, которого я когда-либо знал, который действительно читал эту книгу. — Он перевернул обложку первого тома, чтобы я мог увидеть надпись:
Хатчу,
в искренней надежде, что мы сможем удержать травку и свиней.
Эд
— Он подарил мне это, когда я уходил из SETI.
— Кажется, это странный подарок. Вы читали это?
Он отшутился в ответ на вопрос. — Тебе понадобится год.
— А что это за история с травой и свиньями?
Он встал и небрежно подошел к дальней стене. Там были фотографии военных кораблей и самолетов, Чейни и президента Файна, комплекса Сэндидж. Казалось, он сосредоточился на последнем. — Я не помню. Это фраза из книги. Он объяснил мне ее в то время. Но... — Он вытянул руки ладонями вверх.
— Спасибо, Хатч. — Я встал, чтобы уйти.
— Сигнала не было, — сказал он. — Не знаю, откуда взялись эти записи, но Эд Дикинсон отдал бы все, что угодно, за контакт.
— Хатч, возможно ли, что Дикинсон смог бы расшифровать сигнал? Если бы он был?
— Нет, если ты не можешь. У него была такая же программа.
Я не люблю города.
Все книги Дикинсона вышли из печати, а букинистические магазины были сосредоточены в Кембридже. Даже тогда окраины Бостона, как и весь город, были завалены битым стеклом и выброшенными газетами. Угрюмые дети толпились у баров. Окна повсюду были разбиты или заколочены досками. На одном перекрестке я проехал на красный свет, вместо того чтобы узнать намерения приближающейся группы оборванных детей с жесткими взглядами. (Вряд ли их можно было назвать детьми, хотя сомневаюсь, что среди них был хоть один старше двенадцати лет). Осыпающиеся кирпичные стены были покрыты ненормативной лексикой до уровня, до которого можно было дотянуться рукой. Большая часть текста была написана с ошибками.
Бостон был городом Дикинсона. Мне было интересно, о чем думал великий гуманист, проезжая по этим улицам.
Я нашел только одну из его книг: "Малколм Маггеридж: Вера и отчаяние". В магазине также имелся экземпляр "Упадка". Повинуясь внезапному порыву, я купил и его.
Я был рад вернуться в пустыню.
Мы вступили в период необычайного прогресса, в течение которого, наконец, начали понимать механику строения галактики. Маккью нанес на карту ядро Млечного Пути, Остерберджер разработал концепцию единого поля, а Шауэр сформулировал свою знаменитую революционную гипотезу о природе времени. Затем, прохладным октябрьским утром, команда из Калифорнийского технологического института объявила, что у них есть новый набор значений для гиперинфляции.
В разгар всего этого у нас случилась чрезвычайная ситуация. Однажды вечером в конце сентября у Эрла Барлоу, который руководил группами Калифорнийского технологического, случился сердечный приступ. Я приехал незадолго до прибытия скорой помощи, около двух часов ночи.
Пока машина скорой помощи с Барлоу спускалась с горы, его люди беспомощно наблюдали за происходящим, попивая кофе, слишком расстроенные, чтобы работать. Эта возможность не застала меня врасплох. Я сообщил Брэкетту о его новой цели. Едва мигающие огни машины скорой помощи скрылись из виду, как параболы развернулись и направились на Процион.
Но услышали только разрозненный треск межзвездных помех.
Ночью я совершал долгие прогулки по пустыне. Параболы прекрасны в лунном свете. Время от времени тишину нарушает жужжание электромотора, и антенны грациозно скользят по своим направляющим. Я подумал, что это был новый Стоунхендж с мягко изогнутыми формами и плавным движением.
Книга о Маггеридже была небольшой по объему. Это была не биография, а скорее анализ убежденности философа в том, что Запад стремится к смерти. Это был старый аргумент, что Бог был заменен наукой, что человек приобрел тривиальные знания и в результате потерял цель.
В целом, это было удручающее чтение. В своем заключении Дикинсон утверждал, что истина не будет зависеть от удобства человека, что если человек не сможет приспособиться к нейтральной вселенной, то эта вселенная действительно начнет казаться враждебной. Мы должны довольствоваться тем, что имеем, и принимать истину, к чему бы она ни привела. Современный собор — это радиотелескоп.
Сэндидж участвовал в процедуре проверки работы Маккью и уже ставших спорными уравнений КалТеха. Все это — отдельная история. Важно то, что это заставило меня задуматься о проверке, и я понял, что кое-что упустил из виду. Нигде в банках данных с момента первоначального приема не было совпадений с показаниями "Проциона". Но записи "Проциона" сами по себе могли быть подтверждением более раннего сигнала!
Поиск занял пять минут. Было два совпадения.
Оба были фрагментами, продолжительностью не более пятнадцати минут, но каждого из них было достаточно, чтобы снизить вероятность ошибки до менее чем одного процента.
Первый случай произошел за три недели до приема "Проциона".
Второй был зафиксирован в 2007 году в Сан-Огастине. Оба были на частоте 40 гигагерц. У обоих были идентичные импульсы. Но между ними была существенная разница, тщательно скрытая в целевой информационной строке. Передача 2007 года была получена, когда радиотелескоп был направлен на Сириус!
Когда я вернулся в свой офис, меня била дрожь.
Сириус и Процион находились всего в нескольких световых годах друг от друга. Боже мой, я не переставал думать, что они существуют! И они совершают межзвездные перелеты!
Остаток дня я провел, слоняясь без дела, пытаясь погрузиться в отчеты об использовании топлива и бюджетные прогнозы. Но в основном я наблюдал, как свет пустыни, пробивающийся сквозь занавески, становится все ярче, а затем меркнет. Два тома Эдуарда Гиббона были зажаты между "Вебстером" и несколькими черными переплетами. Книги были тридцатилетней давности, такие же, как в логове Чейни. Некоторые страницы, неправильно обрезанные, все еще были сцеплены по краям.
Я открыл первый том, примерно на середине, и начал читать. Или попытался. Но Эд Дикинсон продолжал вытеснять римлян. В конце концов я сдался, взял книгу и пошел домой.
В городе был такой же мост, и я застрял на нем на пять часов. Затем, лежа в постели, все еще немного ошеломленный, я попробовал "Упадок" еще раз.
Это была не пыльная перекличка давно умерших императоров, которую я ожидал. Там императоры, которые колют, душат и совершают грубые ошибки. И время от времени пытаются что-то улучшить. Но там же есть и торговцы рыбой. И бюрократы, и епископы.
Это мир, наполненный вином и потом легионеров, бесхозяйственностью, спорами об Иисусе и невозможностью передать власть, и все это происходит под безжалостный барабанный бой распада. Неопределенный исторический прилив, время от времени останавливаемый героем или мудрецом, захлестывает людей и события, унося их в море (интересно, задавался ли я вопросом, сбивали ли матрон римские дети на роскошных импортных колесницах? Были ли стены Дамаска осквернены богохульством?)
В конце концов, когда варвары вторглись на внешние рубежи империи, от нее остались только пустые развалины, которые обрушились вниз.
Маггеридж был там.
И Дикинсон, служка у алтаря, среди огня и разрухи имперского города, должно быть, во второй раз утратил веру.
Однажды ночью у нас произошел сбой в электроснабжении. Это не имеет никакого отношения к этой истории, за исключением того, что в результате меня вызвали в 4:00 утра не для того, чтобы восстановить подачу электроэнергии, для чего требовался хороший электрик, а чтобы успокоить некоторых разгневанных людей из Нью-Йорка и иметь возможность сказать в своем отчете, что я был на месте.
Покончив с этими делами, я вышел на улицу.
Ночью пустыня не нарушается ни цветом, ни движением. Это композиция из песка, камня и звезд; фриз, стиль Моне, незамысловатая, неизменная. Это обнадеживает в эпоху, когда мало что еще кажется стабильным. Упорядоченная вселенная середины двадцатого века уже давно распалась на множество нейтронных галактик, сталкивающихся черных дыр, обращения времени вспять и Бог знает чего еще.
Под ногами твердая пустыня. Предсказуемая. Упрек квантовой механике, которая отражает зыбучий космос, в котором физика сливается с Платоном.
На самом краю неба, охраняя свои тайны, сверкали Сириус и Процион, яркая пара. В это время года в Арройо сухо, и пейзаж покрыт теневой рябью. Луна была во второй четверти. За административным зданием серебрились контуры парабол.
Мой собор.
Мой Стоунхендж.
И пока я сидел, потягивая вино Кур и размышляя о затерянных городах, служках у алтаря и подсчете частот, я внезапно понял значение последнего замечания Чейни! Конечно, Дикинсон не смог прочитать передачу. В этом-то и был смысл!
Мне нужен был Чейни.
Я позвонил ему утром и вылетел во второй половине дня. Он встретил меня в Логане, и мы поехали в сторону Глостера. — Там есть хороший итальянский ресторан, — сказал он. И затем, не отрывая взгляда от дороги: — В чем дело?
У меня с собой был второй том Гиббона, и я показал его ему, чтобы он увидел. Он моргнул.
Был ранний вечер, холодный, сырой, с запахом приближающейся зимы. Ледяной дождь барабанил по ветровому стеклу. Небо было серым, тяжелым, оно нависало над городом.
— Прежде чем я отвечу на какие-либо вопросы, Хатч, я хотел бы сам задать парочку. Что вы можете рассказать мне о военной криптографии?
Он ухмыльнулся. — Немного. То немногое, что я знаю, скорее всего, засекречено. — Мимо, натужившись, прогромыхал тягач с прицепом, разбрызгивая воду на окна. — Что конкретно тебя интересует?
— Насколько сложны коды военно-морского флота? Я знаю, что они совсем не похожи на криптограммы, но какова их общая структура?
— Во-первых, Гарри, это не коды. Коды — это одноалфавитные системы. Как и криптограммы, о которых ты упоминал. Буква "Г" всегда звучит, скажем, как "М". Но в военной и дипломатической криптографии буква "Г" каждый раз будет выглядеть по-другому. И алфавит шифрования обычно не ограничивается буквами; мы используем цифры, знаки доллара, амперсанды и даже пробелы. — Мы свернули на пандус и выехали на межштатное шоссе. Оно было приподнято, и мы смотрели на ряды унылых крыш. — Скрыты даже границы отдельных слов.
— Как?
— Путем зашифровывания пробелов.
Я знал ответ на следующий вопрос еще до того, как задал его. — Если алфавит шифрования абсолютно случайный, а я предполагаю, что так и должно быть, то частотность будет одинакова. Верно?
— Да. При достаточном трафике так и должно быть.
— И еще кое-что, Хатч. Внезапное увеличение трафика предупредит любого слушателя о том, что что-то происходит, даже если он не может прочитать текст. Как вы это скрываете?
— Легко. Мы передаем непрерывный сигнал двадцать четыре часа в сутки. Иногда это трафик, иногда это мусор. Но ты не заметишь разницы.
"Боже, помилуй нас", — подумал я. — "Бедный Дикинсон".
Мы сидели за маленьким угловым столиком, подальше от основной столовой. Я дрожал в мокрых ботинках и мокром свитере. Перед нами весело горела маленькая свечка.
— Мы все еще говорим о Проционе? — спросил он.
Я кивнул. — Один и тот же сигнал был получен дважды, с интервалом в три года, до приема с Проциона.
— Но это невозможно. — Чейни напряженно подался вперед. — Компьютер сопоставил бы их автоматически. Мы бы знали.
— Я так не думаю. — Полдюжины одетых в пальто преуспевающих мужчин с избыточным весом ворвались внутрь и толкали друг друга в маленьком проходе. — Два отрывка пришли от разных целей. Они были похожи на эхо.
Чейни потянулся через стол и схватил меня за запястье, опрокинув чашку. — Сукин сын, — сказал он. — Ты хочешь сказать, что там кто-то живет?
— Не думаю, что у Эда Дикинсона были какие-то сомнения.
— Зачем ему держать это в секрете?
Я положил книгу на стол по левую руку от себя. Она лежала там, и в ее пластиковой обложке отражался мерцающий красный свет свечи. — Потому что они воюют.
Краска отхлынула от лица Чейни, и оно приобрело бледность, которая в тусклом свете казалась почти мертвенной.
— Он верил, — продолжил я, — действительно верил, что разум приравнивается к морали, а интеллигентность — к состраданию. И что же он обнаружил по прошествии жизни? Цивилизацию, которая покорила звезды, но не свои страсти и глупости.
Появился высокий молодой официант. Мы заказали портвейн и пасту.
— Ты на самом деле не знаешь, что там идет война, — возразил Чейни.
— Значит, враждебность. Секретность в массовом масштабе, какой она должна быть, имеет зловещие последствия. Дикинсон рассказал бы нам всем, если бы видел порядок и разум...
Серые глаза встретились с моими. Они были полны боли. Две девушки-подростка в соседней кабинке захихикали. Принесли вино.
— При чем тут "Упадок"?
— Эта книга стала его Библией. Она пробрала его до костей. Вам следует прочитать ее, но с осторожностью. Она способна подавить душу. Дикинсон был рационалистом. В трагедии Рима он постиг высшую истину: как только прекращается экспансия, упадок становится постоянным и необратимым. С каждым падением разума или добродетели все больше теряется почва.
— Мне не удалось найти его книгу о Гиббоне, но я знаю, что он скажет: Гиббон писал не только о римлянах и не только о британцах своего времени. Он писал о нас. Хатч, оглянитесь вокруг. Скажите мне, что мы не скатываемся в темные времена. Подумайте, как это знание, должно быть, повлияло на него.
Несколько минут мы пили молча. Время остановилось, и мы сидели неподвижно, а мир вокруг нас застыл.
— Я говорил вам, — сказал я наконец, — что нашел ссылку на его надпись? Должно быть, он очень уважал вас. — Я открыл книгу на последней странице и перевернул ее, чтобы он мог прочитать:
Форум римского народа, где он собирался для принятия своих законов и избрания магистратов, теперь закрыт для выращивания зелени или открыт для приема свиней и буйволов.
Чейни печально уставился на меня. — Во все это так трудно поверить.
— Человек может пережить потерю веры во Всемогущего, — сказал я, — при условии, что одновременно он не потеряет веру в самого себя. Это было настоящей трагедией Дикинсона. Он пришел к вере исключительно в радиотелескопы, как некоторые люди верят в религии.
Еда, когда ее принесли, осталась нетронутой. — Что ты собираешься делать, Гарри?
— С сигналом Проциона? С вероятностью того, что у нас есть сварливые соседи? Я не боюсь такого рода информации; все это означает, что там, где вы найдете разум, то, вероятно, обнаружите глупость. В любом случае, пришло время отдать должное Дикинсону за его открытие. — И я подумал, что, может быть, это даже послужит ссылкой на меня.
