Князь

Оба сына погибли — старший в краткой рубке с новгородцами, младшего нашла стрела в мордовской засаде за Вороной-рекой. Жена не снесла смерти второго, любимого — слегла и не встала, хоть и ездил боярин Никифор в Чернигов за лекарем, хоть и привёз его, и лечил тот за совесть, не за страх.

А вот чудно — и жену, и сыновей любил Сухман. Но не плакал над ними. А тут...

Старею, что ли?

Будет ли он — мир, в котором можно суметь просто жить? В котором можно будет показать вот такому Васильку море, которым грезит он и тех крабов среди камней в зелёных водорослях? Или не может быть такого мира, и вечно будут ухать в стены городов пороки, и вечно будет литься кровь, и вечно будут люди терять тех, кого любят?!

Спросить бы о том у боярина Евпатия Рязанского. С ним только и поговорить о таком было можно... да где он — Евпатий? Сгинул в неведомой схватке за свою Рязань. Или, может, уцелел и прибился к тому молодцу, Коловрат прозвищем, что, слышно, ещё месяц после гибели Рязани терзал Орду, как обезумевший от ярости волк-одиночка — вдесятеро более сильного врага.

И тоже погиб. (1.)

1. Сухман не может знать, что рязанский боярин Евпатий и сражавшийся против ордынцев загадочный для него Коловрат — одно и то же лицо. Я считаю, что прозвище "Коловрат" ("Страж Врат" и одновременно — диалектное название священной для русичей свастики) Евпатий принял после гибели родного города как символ непримиримости к врагу.

Останутся ли люди на Руси, когда схлынет Орда?

Хрястнуло вдали. Не по-обычному — долго, с переливами, с рокотом и гулом.

Взвыло — всё сильней и всё ближе, многоголосей, определённей.

Метнулись по стенам бегущие отсветы факелов из узкого, высокого слюдяного оконца.

Спавший на этот раз у постели князя Белолоб мгновенно проснулся. Сел. Поднял голову в сторону окна (сверкнул с вечера надетый шипастый ошейник) — и издал странный, скулящий звук.

Ну вот и всё.

Когда Сухман — один миг — обернулся от окна ко князю, Василько уже приподнялся и тёр кулаками глаза.

— А я спал, дядька, — уже въяве улыбнулся князь и свёл густые светлые брови. Удивлённо засмеялся: — Хорошо так спал — и сон видел добрый... не помню только — какой... — оборвал он сам себя и сел в постели. — Ты что пришёл? Пора, да?

Его лицо потемнело, но в васильковых глазах, окончательно очистившихся ото сна, не появилось страха.

— Пробьют сейчас побольше — всей силой вдарим навстречу, — сказал Сухман. Кашлянул — голос был сиплым, задавленным. — А ты, княже, в тереме последний рубеж...

— Ой, брось ты эти слова, дядька, — беззаботно ответил Василько и потянулся со сладким подвывом. — Пустыыыыые это слова. Не останусь я тут, и ты знаешь, что не останусь, и все знают... Ты слей мне умыться, а?

— Как скажешь, княже, — буркнул Сухман...

...И умывался Василько, словно не случилось ничего. И толкал пса ногой ("а ну, пусти, не топчись!"), и брызгал ему в морщащуюся от удовольствия черноносую морду водой с пальцев. И улыбался чему-то, пока дядька помогал вздевать бронь. Когда же застёгивал Сухман на плече Василька плащ — спросил князь:

— Не слышал такого слова — "Эркассе"?

— Не доводилось. А что, княже?

— Да так... вроде приснилось... или не знаю...

— Ни на один язык не похоже... — хотел ещё что-то сказать Сухман, но вдали заорало — тысячеголосо, угрожающе, дико. И боярин сказал другое: — Ну вот и прорвались, — и сплюнул: — Теперь — как сбудется.

Они вышли в сени. Навстречу попался Дудка, отвлёк — князь ушёл вперёд, шурша сталью, со свистом метя плащом, неся на локте высокий шлем.

— Чего хотел? — спросил Сухман. — Кончилась твоя служба. Ты беги, прячься, может...

— С тобой пойду, боярин, — буркнул Дудка, поправляя за поясом топор.

— Ну — пошли, — согласился Сухман. Подумал, не дать ли холопу что из оружия или брони... да к чему? Не умеет и не сумеет уже, лишняя обуза, а топором — куда как привычен...

...Внизу, во дворе, стояли полукругом десятеро дружинников. Смотрели наверх, на крыльцо, куда вышел князь — и сейчас подняли факела. Молча подняли. За ними у ворот сидели углом пятеро псов во главе с Белолобом — и тут же поднялись на лапы, словно те же дружинники, вместе и молча. Василько легко — словно и не было на нём пуда с лишним железа да стали — сбежал по всходу с крыльца, отстёгивая плащ, всполохом пламени канувший в тревожную, колеблемую огнями факелов, полутьму. Туда, где ждали у входа на княжий двор его люди.

Теперь мне послужишь, не оборачиваясь, бросил он торопящейся следом Смерти, будто спущенному со сворки псу.

Холодным ветром объяло его на миг — и послышалось бесполое, безликое, безразличное: "Послужу, княже."

* * *

В первые минуты ордынцы и правда ворвались внутрь через пролом в посадской стене. Растаскивая и расширяя его, карабкались внутрь, как чёрные мокрицы. И этим первым злым напором оттеснили растерявшихся козельчан-ополченцев вглубь города вдоль Новгородского тракта.

Но этим и закончилось их ночное счастье.

Они не знали города. В других местах бывало — темники тысячникам, тысячники сотникам, сотники десятникам, а те — своим побратимам чертили на песке или снегу, как расположены улицы и куда надо нажимать, а что оставить на потом. Никто особо не задавался вопросом, откуда у начальников эти знания, главное было — выучить всё и делать так. Но для Козельска почему-то не было таких знаний. Как страшные, но слепые звери, ордынцы тыкались в улицы, но те обманчиво уводили в душные сырые закоулки, в извилистые тупики, и из темноты выскакивали урусы, били, отскакивали обратно, втягивали в тени, резали из этих теней ножами, пропарывали рогатинами и вилами, секли косами из подворотен и узких неразличимых окошек под насупленными соломенными бровями-крышами своих вросших в землю, пропахших чем-то чужим и страшным домиков... И кто-то — ещё вчера непобедимый, с презрением взиравший на копающихся в земле природных рабов-урусов — теперь полз с воем по холодной, липкой, не отпускающей грязи, а слева и справа бежали лохматые мальчишки и, яростно, зло выдыхая на замахе — били по рукам, по голове, по спине теми же палками-киями, которыми ещё вчера играли в лапту, не давая поднять клинок, выхватить нож; забивали насмерть... И кто-то — катался по земле, запутавшись в ловко наброшенную рыболовную сеть, а в руках сгрудившихся над ним трёх баб взлетали и опускались коромысла... И кто-то — хрипел, пуская кровавые сопли, уже не пытаясь отмахиваться, приколотый к забору двумя прочными, старательно навострёнными тройчатками в руках мрачных, громко, деловито сопящих мужиков-соседей...

Ордынцы подавались назад, на широкий тракт — но урусы не хотели отпускать, их отвратительные мохнатые морды лезли из мрака следом, а тех ордынцев, кто, не выдержав, поворачивался, чтобы поскорей выбраться, тут же били в спину. И вот уже все ворвавшиеся в город вытеснены на широкую дорогу — тракт, тракт, так говорят урусы — и по нему нельзя вернуться назад (напирают свои) и нельзя шагнуть вперёд (урусы, урусы, урусы лезут из темноты навстречу, и в их глазах — Смерть...).

И ордынцы не выдержали. Умом они понимали, что их много, что их неизмеримо больше, чем урусов. Но ум меркнул, гас, отказывался служить среди этих полыхающих домов, за которыми была глухая бездонная чернота — и этот огненный путь в молчаливую черноту был подобен пути в мир трёхглазого Эрлика. Да, их было больше, чем урусов — но как заставить себя верить в это, если вдруг ты, стоявший третьим, четвёртым, пятым в привычно атакующей, лишённой страха муравьиной толпе, неожиданно оказываешься первым — а те, кто ещё вот только что, только сейчас был перед тобой живою стеной, неподвижно лежат или в предсмертной муке корчатся в липкой, жирной, блестящей алым грязи... и светлая борода в густой пене, и такие же светлые, страшные глаза с пляшущим в них пламенем, и жуткий рык, и поднятый в руке топор — они рядом, и они — последнее, что ты видишь... И подламываются ноги верного коня сотника, подрезанные с безумным бесстрашием проскользнувшим понизу с ножом в руке мальчишкой, и срывающееся с крыши из слабых, но дружных женских рук бревно ломает надёжно, казалось бы, защищённую пластинчатой бронёй шею...

Урусы умели драться. Они это не раз доказали, беря своё с ордынцев в каждой схватке. И это не пугало, потому что в конце концов победа всё равно была за ними, за детьми Высокого Синего Неба.

Но...

Но и неба не было больше. Была чёрная огненная ночь и стремительно разверзающаяся под ногами пропасть.

И урусы...

... — Антихрист пришёл — лупи его!!! — зверем библейским ревел впереди поп Калитка и — косматый, кряжистый, в пропитанной спереди кровью рясе — без устали махал вокруг себя пудовым ослопом, раскалывая шиты, расшибая в кровавую кашу головы, ломая клинки и руки, раскидывая влево и вправо обмякшие, безжизненные тела.

А обок и под ногами теснящих врага прочь из козельских стен защитников лежали бездыханно и свои.

Лежал с пятью стрелами в боках и спине усатый шрамолицый дружинник — подмявший под себя чэрига с чёрным от удушья лицом, смешно-длинноязыкого и пучеглазого.

Лежал проколотый копьём холоп боярина Никифора Дудка — замахнувшийся в последний раз топором, сурово свёдший брови на спокойном яростном лице.

Лежала с мужниной рогатиной поперёк груди женщина без лица — срубленного ударом дамасской сабли, ненадёжной в холодной северной земле, но не давшей осечки по горячей плоти.

Лежал свернувшийся калачиком мальчишка — зажавший втиснутой во вспоротый живот левой рукой свою последнюю в коротенькой жизни боль. И длинный источенный нож в его правой руке был чёрным от крови врага.

Лежал рядом с ордынцем, облитым стынущей кровью из перерванного горла, разрубленный почти пополам и так и не разжавший могучих челюстей Белолоб.

Десятки лежали. И проломившие стену ордынцы не сумели, не нашли в себе силы — переступить через их тела.

Спеша, огрызаясь, сейчас они вытягивались в заваленный трупами пролом. Они не бежали, нет.

Но они отступали. Штурм был отбит...

...Сухман огляделся — быстро, с той стремительностью, которую дарит военачальнику многолетний опыт. Трещали горящие брёвна. Метались тени. Вокруг сейчас были почти все, кто мог держать оружие. Десяток уцелевших дружинников тонул в тяжело дышащей, сжимающей в руках самое разное оружие, толпе горожан, среди которых едва ли не половину составляли отроки и... и бабы, похоже. Да, бабы и девки. Много... а всего людей — мало. И трёх сотен не будет.

Но это все. Все, кто может стоять на ногах и держать оружие.

Он ещё не знал, что делать, когда взгляд наткнулся на одно-единственное лицо.

Князь Василько стоял здесь же и Сухман мысленно проклял себя за то, что не велел увезти его силком, когда было можно. А теперь... а теперь, похоже, уже всё. Эх дядька-дядька, всерьёз думал, что ли, будто воспитанник твой станет, словно красна девица, в тереме у окошка сидеть-глядеть?!

И Сухман отступил в сторону и тихо сказал:

— Веди, княже.

Не было ни одного человека в скопище людей вокруг, кто не понял бы, что значат эти слова.

И не было ни одного, кто попятился бы или бросился бегом назад — в родной город, где ещё можно было прожить час, два... а то и больше.

Шепотком пробежало по людям... а потом превратилось в крик-клич — просьбу и приказ:

— Веди, княже!

Василько, чавкая сапогами по грязи, прошёл к пролому, по пути подобрав из-под ног вместо своего, изрубленного в щепу, лишь чуть побитый взрослый щит. Прикинул его на руке и. прежде чем бросить на перемазанное гарью и потом лицо забрало шлема, вскинул в правой руке горящий холодным синим пламенем меч и крикнул звонко, обернувшись к людям (стоявший среди прочих поп Калитка подумал: "Ангел Господень во главу нам снизошёл... ну и на том спасибо тебе, Господи...):

— На слом!

— На слооооом!!! — неистово заревело вокруг над бросившимся в пролом людьми...

...Тьма сотрёт наши лица -

И память о нас

Поруганью предаст и разбою...

Не печалься.

Мы гибнем.

Кончается бой.

Навсегда уходящему Солнцу -

Великому Солнцу Героев! -

Помаши на прощанье рукой...

...Меньше всего ордынцы, выбитые из города и переводившие дух невдалеке от стен, ожидали хоть чего-то подобного.

Из разбитых городских ворот, прыгая по трупам и через них, перелетая через раскатившиеся горящие брёвна, стремительно скользя по склону, размахивая оружием и жутко ревя, одетыми в пламя и мрак тенями рванулись урусы и было их — не счесть.

Впереди бежали покрытый кровью ужасно орущий бородатый шулмуус (1.) с дубиной, огромный стальной багатур с долгим мечом и похожий на юркую металлическую ящерку мальчишка с пылающими синим пламенем через глазницы островерхого шлема над верхним обрезом большого щита глазами и сияющим мечом в руке.

1. Злой дух в мифологии народов Забайкалья.

А следом наваливалась на Орду ревущая многолико-безликая Смерть.

И тогда ордынцы побежали.

Побежали все.

Все сразу.

И те, кто был у ворот. И те, кто стоял дальше. И те, кто ещё не покинул огромный лагерь.

Побежали, забыв о страшных и твёрдых правилах "Ясы" — и их десятники, сотники, тысячники бежали вместе с ними.

Все вместе — каждый порознь, спасая только себя.

Они думали сейчас только об одном — чтобы убежать. Не важно, как. Не важно, куда. Не важно, что станется потом.

Убежать.

И, как не может убежать бегущий от своего страха во сне, они не могли сделать этого.

И страх настигал их.

И убивал.

Одного за другим. Десятками. Сотнями.

Тысячами.

* * *

Он только-только успел опуститься на высокий трон и чуть повернул голову, чтобы спросить у кого-нибудь (родичи, слуги и рабы заполнили шатёр быстро, тихо и полностью, как правильно наливаемое опытным служкой в чашу чёрное густое вино...), что происходит, когда неуловимо и отчётливо при этом изменившийся шум боя перекрыли быстрые, уверенные шаги.

Субэдэй. Но шаги ещё и слишком торопливые...

Одноглазый Пёс Темучина (1.) с порога роскошного шатра склонил голову, упал на колено, на другое — всё ещё продолжая движение вперёд — и припал лбом и ладонями к устланному хорезмийскими коврами полу.

1. Четверо любимых полководцев Темучина (Чингисхана) носили прозвище "псов". Самый опытный и опасный среди них — одноглазый Субэдэй, бывший одновременно воспитателем Батыя.

— Позволяю подняться, — сказал Батый, Бату-хан, внук Потрясателя Вселенной и добровольный изгнанник (1.) . — Что там ещё случилось? Город взят... наконец?

1. По некоторым данным, зимний поход Батыя на Русь был отчаянной попыткой проигравшего династическую борьбу юного хана обрести свой собственный улус.

Субэдэй встал — легко, как молодой. И хан замер внутренне. В единственном глазу темника был...

...страх?!

Да нет. Не может быть.

— Урусы вышли из города, — сказал Субэдэй. И добавил с еле заметной заминкой: — Наши бегут.