Человек, которого нет

И я спросил Стилу: чем я отличаюсь от этого Симона?

Ты теплее, сказала Стила. Живее и теплее.

Мне этого хватило, я готов был схватиться за любую мелочь — и схватился, и успокоился. Но ненадолго. Потому что от этого текста как будто истончилась стена между мной и моей памятью, и какие-то звуки, какие-то краски и чувства как будто стали проникать с той стороны. Это если предположить, что я есть, и моя память есть на самом деле, и я не сочиняю себя, а я есть.

Я даже вспомнил тогда, что я не просто "жила была девочка, оказалась мальчиком". Я вспомнил то странное и страшное ощущение, когда я и это тело были друг другу испуганными незнакомцами. Я согласился признать, что я не всегда был здесь. И это был отчаянный, отважный и безумный шаг.

Потому что до того у меня был паспорт, в котором не про меня была только строчка "пол женский".

Но с этого мгновения все строчки в моем паспорте стали не про меня. И подтвердить свое существование — не кому-то, самому себе подтвердить! — мне стало нечем.

Это было самое долгое и самое кошмарное время для меня, когда я не просто не знал, кто я. Я не знал, есть ли я вообще. Или я — та же самая женщина, которая и жила здесь раньше, но которая сошла с ума и считает себя литературным героем.

Литературный герой казался мне слишком красивым, слишком умным, слишком благородным. Образцово-прекрасным, слишком блестящим, чтобы я мог позволить себе вольготно и радостно успокоиться, считая себя им. Я-то совсем не такой! А он-то! А я-то...

Но душа снова и снова откликалась на это имя, душа рубила с плеча: на самом деле все было не так, на самом деле все закончилось гораздо хуже, на самом деле и цвет волос был совсем не такой, как описано. Я знаю! — твердила душа.

Кончилось тем, что я перекрасил свои (её) прекрасные темно-русые волосы в белый — чтобы соответствовать моему представлению о герое, хотя он был описан в книге темноволосым. Я всегда считал — потому что она всегда считала, что этот цвет ей категорически не идет, — что этот цвет не идет мне. Но я просто понял в один отнюдь не прекрасный день, что если я сегодня же не стану светловолосым — сойду с ума. И я пошел в магазин, прошелся вдоль полок с красками и выбрал наобум что-то более-менее подходящее, просто по картинке на коробке.

Потом я стоял перед зеркалом, смотрел на еще влажные обесцвеченные волосы и считал себя самым красивым человеком на свете, так мне нравилось на это смотреть. Это было... уютно. Вот теперь мне было спокойно и совсем не страшно смотреть на себя в зеркало. Хоть что-то во мне было мое.

Но ужас неизвестности отступил совсем ненадолго. Я все еще не знал, существую ли я на самом деле.

Я не сомневался в том, что я — настоящий я. Никем, кроме себя, я и быть не могу и не мог. Я не могу быть вами, я не могу быть Васей, Машей, кем-то еще. Конечно, поскольку я как-то существую, образуются приметы и следы моего существования. Поскольку я люблю чем-то заниматься, что-то делать, остаются следы моей деятельности, вполне материальные следы. Я настоящий кто-то, это бесспорно.

Но если я еще говорю, что я не просто кто-то, а кто-то определенный — здесь уже возникает тонкий момент: я, конечно, настоящий я. Но являюсь ли я тем самым конкретным кем-то?

Имею ли я право называться тем именем, которым называюсь? То есть не просто таким же, не просто общедоступным именем из святцев — а именем этого конкретного человека?

Имею ли я право называться этим человеком, присвоив его счастье и его боль, его победы и его потери, его смерть, его дело, его гордость и его слабость?

У меня не было ответа на этот вопрос. И так прошло еще около десяти лет.

Неокончательный диагноз: Где-то есть город

Фотографии этого города всегда казались ему окнами — неплотно прикрытыми окнами, как будто находишься где-то на очень высоком этаже, и если неосторожно наклониться, высунувшись в окно — можно выпасть из него.

Вот так же у Лу кружилась голова, когда он смотрел на город через эти фотографии, множество их он перелистал на мониторе. Целенаправленно отыскивая в поисковиках или совсем случайно натыкаясь во френдленте — он узнавал этот город сразу, не путая с похожими. Совсем похожих нет, однако некоторые уголки других городов... могут напоминать. Но от них не кружится голова, от них никогда не кружится голова. Разве только на миг, если зацепить картинку краем глаза, вздрагиваешь — не он ли? Но стоит сфокусировать взгляд, волнение рассеивается: не он, безразлично.

Как будто с этим городом связана история. Может быть, целая жизнь. Или даже смерть.

У города есть имя: Вальпараисо.

Выписки:

"— Бытие это связность всех видов реальности: физической, социальной и виртуальной. К бытию относят то, что можно потрогать, увидеть, или как-то с этим взаимодействовать. Бытие завязано на человека, поскольку лишь он осознает, что с чем-то взаимодействует. Кажется, вы не склонны вникать в такие абстракции. Я прав?

— Честно говоря, да, я не склонен, — подтвердил майор.

— В таком случае, — сказал Гюискар, — вот вам простой пример. Когда я был в одиночной трансантарктической экспедиции, вопрос о бытии вселенной стал жизненно важным. Я находился среди белой холодной пустыни, под незаходящим солнцем, день за днем, и неделю за неделей. Можно было подумать, что я уже на той стороне Стикса, где время ничего не значит, и движение никуда не приводит. Но я заранее знал о такой проблеме, поэтому позаботился о психологической защите. Я все время держал под рукой простой блокнот и ручку, и записывал все приметы, встречавшиеся на пути, с указанием даты и времени. Каждый раз на отдыхе я листал блокнот, и убеждался, что нахожусь в бытии, взаимодействую с объективной реальностью, и продвигаюсь в некотором направлении. Попробуйте угадать: какой был самый страшный сон за три месяца этой экспедиции?

Отто Турофф задумался буквально на три секунды, и брякнул:

— Вам приснилось, что вы потеряли этот блокнот-дневник!

— Браво! Почти в точку. Мне приснилось, что в блокноте исчезли все записи. Я листаю страницы, а все они чистые. Я утратил историю своего взаимодействия с реальностью, следовательно, я стал никем и ничем, провалился в небытие. Жуть, верно?

— Да, пожалуй, — согласился майор."

Розов. "Золотая жаба Меровингов"

Записки сумасшедшего: Я это моя история

Совсем не сразу я понял и сформулировал, что мужской род связан с другой историей, что я не просто "он", а вполне определенный человек. Я есть я, этот определенный человек... или меня нет вообще.

О ней здесь речи уже не было.

Меня не интересовало, что здесь останется, если не будет меня. Я мог бы дополнить лукрециево "где есть я, там нет смерти, где есть смерть — нет меня". Я сказал бы: где нет меня, там смерть. И что мне за дело до того, что есть, когда нет меня? Это точно не мои проблемы.

Я, кстати, довольно часто пытался себя здесь аннулировать, и у меня находились вполне весомые причины для этого. Меня нет, я муляж, симуляция личности, психологическая защита. Меня нет, потому что тот, чьим именем я называюсь, слишком хорош, не по Сеньке шапка. Меня нет, потому что так не бывает.

Упорство, с которым я этим занимался, меня самого поражает.

Не то чтобы "если я не тот человек, то кто же я?", а с размаху — "я тот человек или меня нет" и даже "я тот человек, но меня нет".

Гораздо позже я смог понять, по крайней мере — довольно уверенно предположить, с чем это связано. Но об этом я потом расскажу.

Однажды, несколько лет назад, я записал в своем дневнике такое:

"Сегодня я утром проснулся и думал о том, каково это — требовать от людей, чтобы они видели то, чего нет.

Видеть меня, мужчину.

Как же так, разве меня нет? Я же есть. А есть ли я на самом деле? А вдруг я просто хитро выстроенная психологическая защита?

Эти мысли побежали по очередному кругу, причиняя мне тоскливое и безнадежное страдание.

Я думал: одни говорят — женщина как женщина, только не в своем уме.

Другие в это же время говорят — как можно тебя не замечать?

Кто же прав? Те, кто видит очевидное, или те, кто не видит его? И что здесь является очевидным?

Я думал и думал, страдал и страдал, и постепенно приходил к выводу, что я зря тревожу людей, надо бы уже смириться с действительностью и принести свои извинения всем, кого я ввел в заблуждение...

И завел свою мантру "меня нет". И стал поочередно и методично перечислять всё, чего нет. Отказывался от себя последовательно и в деталях. Начал с грамматического рода, в котором я говорю о себе, продолжил характером, перешел к достижениям. С человеческими качествами трудностей не возникло. Умный я или умная я, добрый или добрая, сильный или слабый, или я сильная и слабая, с этим оказалось очень просто разобраться: поменять родовые окончания у прилагательных. Хотя оттенок фальши все равно присутствовал: я смутно чувствую, что женщина умна иным образом, чем умен мужчина, что доброту они чувствуют по-разному, к силе и слабости относятся не одинаково. И все-таки это было выполнимо. Переписать на нее результаты моей деятельности оказалось еще проще: сделал ты дело или сделала — результат уже является фактом. В каком-то смысле, он лежит отдельно, и он рода не имеет. Полученное образование остается образованием, выращенный сад — садом, написанная книга так же шелестит страницами. Зачет.

Я аккуратно переводил все от себя к ней, одно за другим. Все, совершенное мной здесь, на ее территории, приписывалось ей без ощутимых помех. Но, покончив со здешними достижениями и провалами, я вспомнил, что есть еще кое-что. То, что принадлежит только мне, а ей не принадлежит. Но раз меня нет, оно не принадлежит и мне. Моя история. Моя жизнь когда-то давно. Этого просто не было никогда, не было совсем, раз не было меня.

Даже вспоминать об этом нелегко. Как я думал об этом и не исчез насовсем?

Я думал: меня же нет и не было никогда. Это все выдумки. Человеческий разум и не такое может изобрести. Защиты, психологические защиты. Меня нет. Я отказался от себя и

отказался от Вальпараисо.

И перестал дышать.

Я лежал и не дышал. Чистая правда: лежу и не дышу, и как будто не собираюсь. И меня это не беспокоит. Я и шевелиться не могу — да и не хочу, собственно, даже не то чтобы не хочу, а мне как-то незачем.

И вот я так лежу, не дышу, не шевелюсь и сердце внутри как нечто постороннее, потому что шевелится, бьется — и это любопытно, но только самую малость.

Это, конечно, на самом деле продолжалось считанные мгновения. Но для меня-то время как будто остановилось.

Тот, кого я люблю, проснулся и спросил: эй, ты чего? что с тобой?

И я вдохнул, как будто очнувшись.

Я не знаю, что все это значит.

Но я решил: может быть, меня и нет, но Вальпараисо точно есть. И я там точно был.

Вот я сейчас написал это, сижу и смеюсь. И дышу-дышу. Как будто получил помилование".

Но на следующий день я снова думал, что это все неправда.

Неокончательный диагноз: Смена точки сборки

А теперь совершим еще одно действие.

Представим себе, что этот человек существовал на самом деле — сначала когда-то, лет сорок назад, а потом снова — уже сейчас. И если бы это его странное существование было для него непрерывным, то как бы он чувствовал себя?

Предположим, он участвовал в некоторых событиях там и тогда, и в результате этих событий, как я уже упоминал, попал в руки врагов — и его допрашивали, долго и со знанием дела. А он сопротивлялся, как мог, а мог он, по всему выходит, много. И в результате попыток добиться от него информации его очень сильно испортили. Практически невосстановимо. То есть, он там умер от пыток. Хотя, может быть, его застрелили, после того как он свел себя с ума, лишил себя доступа к своей памяти и стал для них бесполезен. Так или иначе, он сначала был истерзан пытками, лишился памяти и сознания, а потом был убит.

И вот, если бы в результате описанного в предисловии обмена он снова оказался живым, как бы он себя чувствовал?

Давайте попробуем посмотреть на эту историю с такой точки.

Выписки:

"Я слишком большой скептик, чтобы отрицать возможность чего бы то ни было".

Томас Генри Гексли

Записки сумасшедшего: Милые кости

Однажды мне приснился страшный сон.

Как будто я подхожу к дому (а место вокруг было мне совсем незнакомое, слева передо мной была большая голубятня, а прямо за ней во всю ширину — большой овраг и за ним поднимающийся по склону лес) и вижу, что некий страшный человек запаковывает в пластиковый прозрачный мешок девушку. Это как будто бы мой, то есть ее, сосед по дому, про которого говорили, что он "ненормальный", что у него "справка". Он бросает мешок с девушкой перед голубятней и уходит за топором. Я подбегаю и вижу, что девушка плачет внутри мешка и тело ее покрыто ранами. Я выхватываю ее — она как будто завернута в несколько слоев пленки, но я срываю только верхний, хватаю ее и бегу через овраг к лесу, уверенный, что там маньяк нас не догонит и не найдет. Далеко в лесу я останавливаюсь, чтобы распутать девушку и освободить ее от мешков. И вижу, что несу в руках прозрачный сверток с человеческими ребрами, на которых осталось немного окровавленной плоти, разделенными и аккуратно сложенными одно к другому. Небольшой такой сверток, с десяток ребер. И я понимаю, что смог унести только часть девушки, расчлененной маньяком. Тогда я думаю, что надо отнести сверток в милицию, чтобы они нашли маньяка, чтобы он больше никого не убивал. И долго иду туда по городу, и никак не могу найти. И встречаю знакомую. Она чего-то от меня хочет, какой-то помощи, но я не могу ей помочь: мне надо отнести в милицию ребра, спрятанные в рюкзаке.

Я несколько раз просыпался, когда звенел будильник и когда мой любимый обнимал меня.

Но я засыпал снова — и снова нес окровавленные ребра в рюкзаке, и никак не мог дойти до милиции: то проходил мимо, то не решался войти в дверцу — железную, в желтой оштукатуренной стене. И опять оказывался там, где та женщина что-то от меня хочет, и отказывался ей помочь, а она сердилась. И наконец я рассказал ей про ребра и показал сверток. И заплакал, а она обняла меня.

Потом я лежал и думал, что бы мог означать этот сон? Я стал думать, что есть очевидный ответ: этот маньяк — мое безумие, моя фантазия о Вальпараисо, которая убивает и расчленяет мой разум, вот уже совсем немного осталось — эти ребра, сохранилась хоть какая-то критика и понимание, что что-то не так.

Но когда правильно понимаешь, о чем сон, наступает такое тихое, но очень ясно ощутимое состояние, как будто ключ подошел к замку — и чик-трак, что-то провернулось внутри и сошлось. Дыхание становится широким, тело — спокойным и сильным, наступает внутреннее согласие.

А тут вообще ничего не шевельнулось. Ни согласия нет, ни несогласия. Вроде бы формально, по науке, оно должно быть правильно — а как будто ко мне не имеет отношения. Я стал говорить, что это странно, потому что смысл такой простой и на поверхности лежит, почему же так безразлично? И тут оно немножечко довернулось, на малюсенькую долю градуса — и вдруг сразу как будто перевернулось на все триста шестьдесят.