В Третью Стражу(Автономное плавание)

— Борь, глянь, жгут вроде не нужен, давай забинтуем, — на вот промедол, коли выше раны.

Семёнов загнал иглу Колотову под кожу и выдавил шприц-тюбик:

— Ща полегчает, терпи.

Пока бойцы бинтовали раненого, Федорчук с Сафиуллиным выглянули из-за камней. Дорога уходила вниз и там, на дне ущелья творился ад.

В колонне горели уже несколько машин. На дороге, между вставшей техники, на обочине за камнями, видны неподвижные тела, но и шевелящиеся были и огрызались автоматным огнем. Кто-то кричал — страшно, непрерывно — звук долетал даже сюда, в гору, почти за километр, прорываясь сквозь сухой треск очередей. Откуда-то из-за дальней скалы начал бить душманский миномет. Загорелся наливняк — Витька видел, как шарахнулись от него несколько бойцов и попадали, срезанные пулеметной очередью...

— Надо что-то делать, — махнул рукой в сторону позиции душманов Сафиуллин. — Всех ведь перебьют!

— Да, надо бы развернуться и попробовать из пушки их достать, — отозвался Федорчук.

Они вернулись к машине.

— Леха, стрелять из "Грома" сможешь? — спросил Витька Колотова.

Тот попытался шевельнуть рукой и охнул:

— Блядь... нет, очень больно...

— Ладно, садись за командира и попробуй связь установить. Я в башню, — решил Федорчук, и добавил для Рожкова и Семенова. — Вы боевое охранение, пехом — следите, чтоб нас не долбанули из-за угла.

Внизу громко рвануло, пламя полыхнуло выше скал, превратившись в гриб, вроде атомного.

— А-а-а... бензовоз, — заорал Сафиуллин.

— Заводи, разворачивайся! — откликнулся Федорчук.

Боевая машина взрыкнула, крутнувшись на месте, выскочила на дорогу. Федорчук ткнулся в триплекс прицела и зашипел от боли — левая скула уже опухла, глаз почти закрылся, саднила и кровоточила царапина на виске. Дотронувшись рукой до лба, Витька нащупал здоровенную шишку — в горячке и не замечал.

Довернув башню и задрав максимально ствол Федорчук начал выпускать снаряд за снарядом по позиции душманов. И сквозь прицел очень хорошо видел там разрывы и небольшие камнепады. Виктор успел расстрелять большую часть боекомплекта, когда метрах в двадцати от машины рванула первая минометная мина — душманы перенесли огонь на нового противника.

"И то хлеб... пока сюда лупят, там — нашим легче..."

— Леха что связь? — шлемофон остался на лейтенанте, Витьке пришлось кричать во всю глотку.

Колотов откликнулся, казалось откуда-то издалека:

— Только Пятый отозвался, сказал что херово, но подмогу вызвали, остальные молчат!

"Ну, может, просто из машин повыскакивали, укрылись...", — с надеждой подумал Федорчук, нажимая на спуск пушки.

Еще два минометных разрыва и третий — совсем рядом — рванули один за другим. Что-то с визгом и грохотом шарахнуло по броне, корпус вздрогнул.

— Попали! — раздался встревоженный голос механика-водителя.

— Давай назад! — крикнул в ответ Федорчук. — Все равно снаряды кончились.

Машина дернулась и попятилась, но как-то неуверенно, криво, с металлическим скрежетом. Зазвенела сползающая гусеница.

— Пиздец! — крикнул Сафиуллин. — Ведущий каток выбило!

— Сваливаем! — сразу вполне трезво оценил ситуацию Федорчук. — На хер отсюда, сейчас накроют!

Он откинул, было, башенный люк, но тут же передумал:

— Через десантный! Осколки!

Они выскочили из бээмдэшки и, не сговариваясь, метнулись за здоровенную каменюку слева, за которой укрылись Рожков и Семёнов.

— Всё! — сказал Сафиуллин, — Конец машине, сейчас добьют.

— Дай закурить, — попросил он у Рожкова спустя мгновение.

— Последние, — протянул тот полупустую пачку Примы, остальное в машине...

Закурили. Душманский миномет продолжал бить по брошенной БМД, осколки от мин свистели где-то выше, горохом в пустой консервной банке секли по алюминиевой броне, вгрызались в скалу, вызывая мгновенные, но незначительные каменные осыпи. Все это было неопасно, но на нервы действовало...

— Да... — протянул Семёнов. — А лейтенант-то только из Союза, первый выход...

Помолчали.

— Вода есть? — спросил Колотов. — Пить хочу — не могу, и голова... что-то кружится...

— Крови много потерял, — откликнулся Борька Семёнов. — У меня нет.

Фляг не оказалось ни у кого, к машине, естественно, идти не рискнули.

— Терпи, — только и нашел, что посоветовать Федорчук. — Сколько времени-то прошло, как началось?

Пообсуждали, пришли к выводу: минут сорок — не больше.

Стрельба не утихала. Но они уже никому и ничем помочь не могли. Сидели, слушали. Молча. Говорить, собственно, не о чем, да и не хотелось. Это потом, когда и если выйдут из передряги, тогда тормоза и снесет, а пока — как отрезало.

Так и сидели, словно в оцепенении, лишь изредка перебрасываясь отдельными словами. Минут через двадцать с той стороны, куда направлялась колонна, донесся рев моторов, узнаваемый даже сквозь стрельбу — на дорогу выскочила бээмдэшка и "Шилка". Остановились, как раз, у скалы, где засел Федорчук с экипажем, и сходу начали стрелять. "Шилка" обрушила шквал снарядов из всех своих четырех стволов со скоростью одиннадцать выстрелов в секунду на каждый. Словно водой из пожарного брандспойта, поливая снарядами душманский склон горы... С БМД засекли миномет запустили ПТУР и, похоже, накрыли первым же выстрелом. Сразу поддержали "Шилку" огнем "Грома". Разрывы снарядов выбивали из коричнево-серой скальной плоти большие и малые куски породы, вызывая каменные лавинки.

Огонь со стороны душманов ослаб, потом прекратился вовсе. "Шилка", однако, постреливала еще — для острастки, короткими очередями, но БМД стрелять перестала.

Федорчук выждал пару минут и побежал к застывшей на дороге бээмдэшке, настороженно поводившей из стороны в сторону хоботком пушки. Десантный люк машины оказался открыт и оттуда... навстречу Федорчуку неслась песня!

Вот новый поворот и мотор ревет

Что он нам несет пропасть или взлет

Омут или брод и не разберешь

Пока не повернешь

За по-во-рот...

Витька добежал, сунул голову в люк и наткнулся взглядом на белозубую улыбку:

— Заходи, дядя! Не боись! Водички глотни. Давно окопались?!

Но тут говоривший, видно, заметил кровь на лице Федорчука и, изменив тон, сочувственно спросил:

— Зацепило? Давай перевяжу!

— Да не, спасибо братки, ерунда! Просто в броню не вписался... А вы откуда, такие веселые? С песней воюете!

— Второй батальон, — объяснил один из бойцов. — Ща остальные подойдут, раскатаем духов в... пыль!

— Класс! — совершенно искренне выдохнул Федорчук, которого начала отпускать "лихорадка боя". — Дайте, воды, а то у нас ни капли и раненый, — крови много потерял, — пить хочет. И сигарет, если есть...

— В общем, так жрать хочется, что трахнуть некого, — заржали внутри.

Из люка вылез сержант-десантник, покачал головой, рассматривая на солнце Федорчука, отдал флягу и пачку "Кэмэла", и, протянув руку, представился:

— Павел, Пугачёв.

— Федорчук, Виктор, — пожал руку Витька, зажав флягу под левой рукой.

— Ну и рожа у тебя... Федорчук! — улыбнулся и снова покачал головой Пугачев.

Витька непроизвольно дотронулся до лица:

— Млять, — выругался он от боли, левая половина лица опухла и на ощупь скорее походила на мячик.

— Тебя хоть сейчас в банду к Горбатому, "Кривым" там будешь! — сказал Пугачев, и оба заржали...

Так и стояли, смеясь и раскачиваясь в такт смеху, на побитой дороге рядом с шевелящей стволом бээмдэ. Бой кончился. Во всяком случае, здесь и сейчас уже не стреляли, а время подсчитывать потери и хоронить павших еще не наступило. И бойцы стояли и смеялись...

Солнце, уже коснувшись пиков гор, медленно уходило на Запад...

Мгновение счастья посереди войны и смерти.

Доктор философии Себастиан фон Шаунбург, VogelhЭgel, 30 июня 1934

Выйдя из ванной комнаты, Шаунбург несколько мгновений постоял перед зеркалом, рассматривая свое сухое мускулистое тело. Кожа была безупречно чиста, и это ему понравилось. Он надел голубую рубашку, белые брюки и, мгновение поколебавшись, легкий светло-синий пиджак, но повязывать галстук не стал.

"Лишнее", — решил он, заправляя в нагрудный карман пиджака темно-синий платок.

Вместо галстука он повязал на шею платок того же темно-синего цвета. Получилось элегантно: в самый раз для регаты в Кенигсберге или ночного клуба в Берлине... Образ, мелькнувший в воображении, вызвал, однако, мгновенное раздражение, и заставил Себастиана поморщиться. Но, с другой стороны, не сидеть же целый день в костюме-тройке! Поди узнай, когда за тобой придут...

"И придут ли вообще..."

Возможно, Рейнхард не обманул. Может быть, это в его власти. Допустимо, что конфликт удастся разрешить мирными средствами...

"Все в руках божьих..."

— Гюнтер, — сказал он старому слуге, спустившись на первый этаж. — Вы меня крайне обяжете, если заберете женщин и уведете их на день-два в деревню.

— Господин риттер...

— Оставьте, Гюнтер, — улыбнулся Себастиан. — Не вам мне это говорить.

— Я имел в виду другое, — старый слуга оставался чрезвычайно серьезен. — Мой племянник Аксель... У него есть грузовой автомобиль... фургон...

"Ну, что ж, план не хуже любого другого... Аксель довезет меня в фургоне мясника до австрийской, а еще лучше, до швейцарской границы, а в горах демаркационная линия настолько условна, насколько может быть в поросших густым лесом Альпах..."

— Спасибо, Гюнтер, — покачал он головой. — Это лишнее. Мое завещание хранится у доктора Кёне. Надеюсь, никто из близких мне людей не сочтет меня скаредным.

— Ну, что вы, доктор!

Это был хороший признак. Если старик перестал называть его риттером, значит ничто человеческое не чуждо даже таким обломкам минувшей эпохи, как он.

"Мир меняется, меняются и старые слуги".

— Спасибо, Гюнтер! — сказал он вслух. — Спасибо за все. А теперь, берите женщин и уходите, и, ради всего святого, не пытайтесь ничего сделать. Не обращайтесь к властям, и не вмешивайтесь в дела провидения!

Прозвучало мелодраматично, но что поделать, если голоса Шиллера и Новалиса сливались в его душе с музыкой Вебера и Шумана? Себастиан фон Шаунбург таков, каков есть, не более, но и не менее.

— Прощайте, Гюнтер, — сказал он и, не оборачиваясь, ушел в свой кабинет.

Там Себастиан открыл сейф, достал из него пистолет Люгера — тяжелое длинноствольное оружие, достойное немецкого рыцаря, — проверил, вставил магазин и дослал патрон в ствол. Теперь из пистолета можно выстрелить в любой момент, и это более чем устраивало Шаунбурга. Запасной магазин лёг в наружный карман пиджака. Еще утром он понял, что не будет стреляться, как и не ударится в бега. И то, и другое представлялось мелким и унизительным. Нет, если так суждено, он умрет — причем так, как придется, легко или тяжело, — но и беспомощной жертвой кровавых демонов не станет. Он будет стрелять до тех пор, пока обстоятельства не положат предел его мужеству.

Шаунбург вышел из кабинета, даже не потрудившись запереть сейф, прошел в охотничий зал, где достал из застекленного шкафа-стойки охотничий карабин Маузер и коробку с патронами, и отправился в гостиную. Здесь он, прежде всего, положил Люгер на рояль, а Маузер поставил тяжелым прикладом на навощенный паркет, прислонив стволом к полированному боку инструмента, так чтобы оружие находилось в пределах досягаемости. Затем открыл балконную дверь, впустив в помещение воздух лета, насыщенный запахами хвои, трав и плодов, и налил себе полный бокал коньяка. Вечер еще не наступил, будущее скрывала завеса неопределенности в тональности си минор...

Слухи... Это буквально витало в воздухе, но никто не хотел замечать очевидного.

"Горе тем, кто нарушит верность, считая, что окажет услугу революции поднятием мятежа! Адольф Гитлер — великий стратег революции. Горе тем, кто попытается вмешаться в тонкости его планов в надежде ускорить события. Такие лица станут врагами революции..."

Гесс не шутил и не играл словами. С дьявольской откровенностью Рудольф говорил то, что хотел сказать. И горе тем, кто не услышал в его словах залпов расстрельных команд. Гессу вторил Геринг:

"Кто нарушит доверие Гитлера — совершит государственное преступление. Кто попытается его разрушить, разрушит Германию. Кто же совершит прегрешение, поплатится своей головой".

Услышав это по радио, Себастиан отправился к Рему.

— Вы слышали?...

— Успокойтесь, мой мальчик, — по-бульдожьи усмехнулся "железный" Эрнст. — Адольф не посмеет! Мы держим судьбу за яйца, Баст, нам ли пасовать перед этими козлами?

"Нам ли пасовать..."

Вчера с утра в Мюнхене было неспокойно. В казармах СА, словно в растревоженном пчелином улье... Суета, бессмысленные движения, неуловимый слухом, но воспринимаемый напряженными нервами гневный гул...

В старом городе Шаунбург встретил Шоаша.

— Я уезжаю, — сказал Юрг. — И что б вы все провалились в ад!

Слова прозвучали искренне, что называется, от всего сердца. И, в общем-то, старый друг был прав.

"Даст бог, уцелеет..."

А утром сообщили, что в город приехал Гитлер, и Шаунбург понял, что это — конец. Рем спешно убыл в отпуск. Командиры СА разбрелись, кто куда, и только люди Гейдриха не зевали: они знали, чего хотят.

"Уехать?" — подумал тогда Баст, накачиваясь коньяком в кафе "Европа", но малодушие отступило, даже "не войдя в прихожую", а ночью позвонил Рейнхард.

— Уезжайте из города, Баст, — сказал он. — Езжайте, что ли, в VogelhЭgel. Я скажу вам, когда наступит время...

Себастиан сделал глоток коньяка и, поставив бокал на рояль — в считанных сантиметрах от вороненой стали Люгера, — неспешно закурил. За окном запела птица. Не соловей, но все равно приятно.

"Пой, птичка, пой..."

Он достал из кармана пиджака и выложил перед собой на подставку для нот "Шеврон старого бойца" и значок "Нюрнберг"...

"Так проходит слава земная..." — Шаунбург выдохнул дым сигареты, бросил окурок в хрустальную пепельницу, и положил руки на клавиши. Первый звук возник, казалось, сам собой, но на самом деле во всем, что делал Себастиан, ничего случайного никогда не было. И репертуар, включавший Вебера и Вагнера, Дворжака, Шуберта и Чайковского, сложился в его воображении еще тогда, когда он готовил оружие.

Шаунбург играл, а в Бад-Висзее, Берлине и Бремене звучали выстрелы. Вчерашние друзья и соратники расправлялись с товарищами по партии, и просто сводили счёты. Поставленный перед выбором: армия или штурмовые отряды, Гитлер выбрал прусский милитаристский дух, окончательно похоронив даже намёк на социальную революцию в Германии. И выбор этот был замешан на крови единственного человека, которого новый рейхсканцлер называл на "ты", и ещё многих сотен людей, стоявших на пути новоявленного фюрера германской нации...

Автономное плавание

Декабрь 1935 года.

Из досье:

В декабре, как известно, завершается календарный год. Происходит это 31 декабря, и 1935 год не был в этом смысле исключением. Однако если не считать новогодних праздников и католического Рождества, месяц этот оказался чрезвычайно беден на события. Судите сами: война между Италией и Эфиопией — серьезное событие — началась еще в октябре и к декабрю, потеряв свежесть, превратилась в рутину. Первая партия баночного пива ("Krueger Cream Ale") поступила в продажу (Ричмонд, США) еще в январе. Трудовой подвиг А.Г. Стаханова (а так же и Мирона Дюканова, и сестер Виноградовых: Дуси и Маруси) уже свершился, и Стахановское движение вовсю набирает обороты. И кот Шрёдингера гулял сам по себе еще с ноября месяца, и первые станции Московского метрополитена успели открыться в мае. Даже плебисцит в Сааре уже состоялся, а возрождение Германии из области фантазий перешло в плоскость практических дел. Что еще? О, много чего. Например, именно в 1935 году (но не в декабре, а опять-таки в ноябре) в РККА введены персональные звания, так что в декабре уже блистают звездами пять первых красных Маршалов и один Генеральный комиссар государственной безопасности. Между прочим, в декабре Генрих Ягода все еще нарком НКВД, а вот Ян Берзин уже не начальник РУ РККА (с апреля).