Девчонка, появившись из тумана — он тянулся следом, завивался тающими нитями — на ходу выжимая длинные волосы, быстро и бесшумно поднималась по ранее незамеченной сторком лесенке. Руки выше локтя и ноги выше колен и ниже щиколоток уже были загорелыми, почти неразличимыми даже в этом полусвете; остальное — совсем белое. Картина была настолько неожиданной, что Унэйри не сразу понял: девчонка — совсем голая.

А в тот миг, когда он это понял, девчонка почуяла его присутствие и, резко остановившись, подняла голову.

— Кто тут? — спросила она без страха, но с явным неудовольствием. Ей — снизу — не было видно вверх стоящего на фоне парковых деревьев Унэйри. — Мишка, я же сказала, чтобы ты не ходил за мной!

— Я не... Мишка, — опуская глаза, сказал Унэйри. — И я не ходил за тобой! — это получалось слишком поспешно и испуганно. Слова куда-то попропадали, он подобрал объяснение с трудом и было оно — так себе. — Я просто гуляю...

— Сторк? — девчонка немного смущённым жестом перебросила волосы вперёд и стала опять подниматься, но уже медленней. — Ой. Я думала, это Мишка.

Бесстыдница, сердито подумал Унэйри. Даже не попросила отвернуться! Но кроме этого праведного гнева на девчонку было и ещё кое-что — перед мысленным взором сторка белел отчётливо запомнившийся силуэт. К которому воображение старательно дорисовывало всё, что он не успел увидеть. "Красивая," — подумал Унэйри и сам себе изумился. Красивыми могут быть девушки его народа, а тут...

Шаги прошуршали мимо, к правой скамейке. Девчонка завозилась одеваясь — ну вот кто мешал посмотреть внимательней, ведь там лежали её вещи!

— Я люблю купаться ночью, когда туман, — голос девчонки был спокойным. — А ты тоже купаться шёл — или правда просто гуляешь?

Унэйри легонько кашлянул на пробу — чтобы голос не сорвался, когда он заговорит.

— Я ещё ни разу не выходил из дома...

— Почему? — удивилась девчонка. — Тебе же не запрещают, я знаю.

Ну вот вышел и наткнулся, про себя выругался Унэйри. Но... нет, ему не хотелось ничего менять сегодня. Начиная от бесчисленных блёсток в камне крыльца — и кончая белеющим в свете здешней не-ночи девичьим станом.

— Не хотелось, — глупо, но честно ответил Унэйри. И поднял голову, повернулся.

Ночная купальщица стояла около скамейки — уже одетая — и натягивала на ногу лёгкую туфлю (вторая нога была обута). Ночной полусвет шутил странные шутки — Унэйри вроде бы хорошо видел её лицо, но не мог запомнить его черт.

— Если будешь купаться — осторожней, там есть омуты и быстрое течение, — предупредила девчонка. — Хочешь, я тут постою?

— Я не собирался купаться, — сказал Унэйри.

— Ну как знаешь, — безразлично ответила девчонка и это безразличие неожиданно обидело мальчишку. Если бы он попросил её остаться-постоять — она бы осталась. И, будь на его месте какой-то землянин — осталась бы. Доброжелательное равнодушие... Разве что этот... Мишка — может, к нему бы она отнеслась по-другому? А может, это и не равнодушие — просто он чего-то не понимает в этих землянах и ему кажется равнодушием что-то иное, одинаковое для всех общее... нет, запутался.

Он спохватился — девчонки уже не было видно. Но ощущалось, что она ещё тут, недалеко.

— Как тебя зовут? — решившись, спросил в темноту Унэйри. Послышался вновь загадочный смешок и ответ:

— А может, никак. Может, я русалка, откуда ты знаешь? Пока!

И больше — ни звука.

* * *

День Светлов проснулся около семи часов утра.

Так, как привык за последние восемь лет, хотя сейчас никакой нужды в этом не было, и он в принципе мог бы проспать ещё час — до завтрака. Или даже больше — отец не был бы против. Отец, ещё сонно подумал День. И на миг перестал дышать от счастья — то, что отец был жив, на миг постыдно показалось даже важней того, что отец — победитель...

...В комнате было свежо, хотя и полутемно — окна День оставлял на ночь открытыми настежь, но задёргивал плотные золотистые шторы. Могло показаться, что там, снаружи, ещё только-только рассветает, но птичий тарарам подтверждал, что день давно начался.

"День начинает день," — подумал мальчик, хихикнул, перевернулся на живот и потянулся — сразу во все стороны, постарательней и подлинней. И тут же подумал, что сторк, конечно, спит на спине, руки по швам поверх покрывала, голова точно по центру подушки, кончик носа — 90" к плоскости потолка.

Странно (День опять перевернулся на спину, лёг удобней, глядя в потолок). С чего это я про него думаю с утра пораньше? Хотя... наверное, понятно. Это просто-напросто первый сторк, которого я вижу так близко — вот уже раз. Два — он пленный и мне интересны его реакции на окружающее. Немного стыдно, он же не подопытная мышь, но с этим я поделать ничего не могу — интересно.

Как и любому лицеисту, Дню доводилось в своей недолгой жизни и недосыпать, и испытывать нешуточные боль, голод и жажду, и жить в очень некомфортных условиях... Бывал он и в плену, правда — пока без наведёнки (1.), годами ещё не вышел — это его ждало как раз на будущий учебный год. А сторк в плену — уже сейчас. И даже не в наведённой реальности — в самой обычной, объективной. Каково ему?

1. Наведённые ощущения используются в Лицеях (и Публичных Школах Англо-Саксонской Империи) для спецтренировок — с согласия ученика его гипнотизируют, внушая ту или иную личность. Но это делается лишь с 13 лет.

Взрослые враги, сведённые судьбой в таком положении, могут сохранять вежливую дистанцию сколь угодно долго. Это было бы для них вообще наилучшим выходом, позволявшим спасти лицо и побеждённому, и победителю. Но от мальчишки вряд ли можно требовать такого, даже если он лицеист. Мысли о сторке, если честно признаться, занимали немалое время у Деньки — просто потому, что сторк был интересен. Интерес здорово мешался с враждой, но вражда была не к этому сторку конкретно, и потому интерес оказывался сильней.

Пленник-гость вёл себя совершенно незаметно, почти ничего не говорил и большую часть времени проводил в своей комнате. Но почему-то Дню казалось, что сегодня что-то изменилось.

Интересно, что?..

...День потом не сразу вспомнил — пришлось прилагать тренированное усилие — зачем заглянул в библиотеку. Библиотека была не по дороге в столовую и в неё люди заходили редко — любую литературу легко можно было получить прямо в комнату в электронном варианте. Но антураж библиотеки — скорей даже Библиотеки — делал её чем-то вроде сакрального центра поместья, даже больше, чем кабинет главы семьи. Там часто проводились какие-то важные собрания, а на книгах не было ни единой пылинки.

Но заходил туда День не часто. А в тот раз... да. Ему просто стало ясно, что туда надо зайти.

И всё-таки День был по-настоящему поражён, когда, зайдя внутрь (высокие резные двери открылись легко и бесшумно), почти столкнулся со сторком.

Тот сидел у рабочего стола и читал книгу. Книга была бумажная, хотя и не старая — и на самом деле, не "бумажная", а коллекционное переиздание на пластике. Это День только и успел заметить, потому что сторк тут же вскочил и повернулся лицом к землянину.

Сколько-то времени они так и стояли — друг против друга, и это было глупо. Денька чувствовал, что сторк рассержен, растерян и неуверенно себя чувствует; последнее доминировало. Его впервые кто-то застал за пределами его комнаты... И кончилось молчание тем, что День спросил напрямую то, что думал и что его действительно заинтересовало:

— Что ты читаешь?

Сторк чуть наклонил голову к плечу, глаза его стали немного удивлёнными. Он помедлил и, отступив чуть в сторону, поднял книгу. "А.Твардовский. Василий Тёркин".

— Вот. Тут стихи про войну. Я посмотрел, это была ваша старая война, Вторая Мировая.

— Была такая большая война, — подтвердил День. — Основная её часть называлась Великой Отечественной, мы, русские, воевали тогда с германцами.

— Да, кажется, — с явным нетерпением ответил юный сторк, и День удивлённо понял, что тому... да. Ему просто хочется поговорить. — Я не об этом. Тут хорошие стихи, они легко читаются и понимаются и очень... как это... образные. Но я не понимаю, — он чуть пристукнул по открытой странице пальцем. — Вот, я не понимаю... — он чуть прикрыл глаза и прочёл на память:

— Бой идёт, святой и правый,

Смертный бой — не ради славы,

Ради жизни на земле... — и снова открыл теперь уже недоумённые зелёные глаза. Недоумённые, не бесстрастные — у взрослых сторков глаза всегда бесстрастны... — Разве может быть бой — не ради славы? Ради чего же тогда ещё? Даже если ты проиграл и погиб, ты всё равно оставил славу, больше того — нередко славу куда громче той, что взял себе победитель. При чём тут вообще жизнь? Разве она важна? — он резко отложил книгу и, поднявшись на ноги, прочёл, чуть вскинув голову:

— Эй, трубачи, играйте тревогу —

Враг наступает! Щиты крепите!

Высшая честь — заступить дорогу

Смерти! И чести иной не ждите!

Ветер нам в лица швыряет пепел —

Только от ветра на лицах слезы!

Взгляд уходящего — будет светел,

Ему навстречу прольются звёзды! (1.) — прочёл он металлически-звонко и гордо. И свысока посмотрел на внимательно слушающего его землянина.

1.На самом деле это — стихи Тинкаса.

— А как же те, кто останется после гибели воинов? — тихо спросил День. Унэйри удивлённо посмотрел на него, стоящего по другую сторону стола. — Как же женщины, дети, старики? — настойчиво продолжил День. — Ты погиб со славой, а их оставил на милость врагов? И об этом даже не стоит думать, потому что главное — погибнуть со славой? Это хорошо, когда враг — честный и справедливый. А если он грозит не только тебя убить, но и растоптать твой мир? Тогда слава ни при чём, Унэйри. Тогда бой идёт уже за жизнь. За право жить всему, что для тебя дорого, а не за право умереть с честью. Вот так. И это вы нас хотели сломать. Не наших воинов победить, а нас всех сломать. И теперь получили то, что заслужили, — голос землянина стал жёстким, глаза сверкнули серым льдом.

Унэйри сжал и разжал кулаки. Потом сказал негромко, очень спокойно:

— Легко смеяться над побеждённым.

— Я не смеюсь над тобой, — День присел на широкий подлокотник старинного кресла. Подумал, продолжал серьёзно: — Никому на Земле не придёт в голову назвать сторков трусами или посмеяться над ними за то, что они проиграли. Я просто объясняю тебе, в чём смысл так удивившей тебя строчки.

— Мы не проиграли, — резко ответил Унэйри, снова сжав кулаки. — То, что я побеждён — не значит, что побеждён Сторкад. Сторкад не может проиграть.

Кажется, он ждал возражений. Похоже, не просто ждал — хотел их. Но вместо этого День спросил — с искренним интересом.

— А ты воевал?

Сторк посмотрел удивлённо. Потом сказал:

— Я забыл, что на этой планете не было войны... Да, я воевал. Не в армии. Просто пришлось сражаться за свой дом. Уже никто не смотрел, кому сколько лет и вообще. Даже женщины взяли оружие.

День смутился. Как и все мальчишки, он сам мечтал воевать, с огромным пиететом относился к воевавшим, и то, что его ровесник-враг уже сражался, как бы ставило его самого по сравнению со сторком в приниженное положение. И, чтобы избавиться от смущения, поскорей задал другой вопрос:

— А я думал, ты никуда не выходишь...

Теперь уже почему-то смутился Унэйри. И так же быстро ответил:

— Командир Светлов не против.

— Да я-то что, — пожал плечами День. — Ты идёшь завтракать-то?

Сторк молча поставил книгу на место — аккуратно, даже уважительно. "Это книга про бойца..." — вспомнились Деньке строчки стихотворения. Наверное, Унэйри этого достаточно, чтобы уважать книгу. Даже если она непонятная.

Он сам боец. И от этого очень завидно. Так завидно, что неприлично, так, что даже забываешь — он воевал с нашими. Но за свою планету. За Родину? Да, за Родину... а ведь эту планету сторки отняли у её настоящих хозяев...

Всё очень сложно в этом мире, заключил День, закрывая за собой дверь библиотеки. Даже если ты восемь лет отучился в Лицее — оказывается, всё очень, очень сложно.

* * *

Он почти не удивился, когда второй раз за час натолкнулся на сторка — тот, как обычно, вышел из столовой первым, но вот оказалось, никуда не ушёл — стоял сразу за дверями столовой, в зале, смотрел наружу, на подъездную аллею, через застеклённые двери. На землянина он посмотрел через плечо, быстро отвернулся... слишком быстро.

День помедлил. И, решившись, подошёл к пленнику. Предложил — спокойно, радушно:

— Хочешь, я покажу тебе наше имение?

— Д... да, — не сразу, но искренне ответил сторк. Не поворачиваясь — но День ощутил, что у него на миг изменилось бесстрастное лицо. А потом всё-таки повернулся и подбородком указал на герб на балкончике. — Странный герб. Это ведь руль машины?

— Да, руль грузовика, — охотно пояснил Денька. — Мой прадед был дальнобойщиком.

— Дальнобойщиком? — тщательно выговорил сторк. — Кто это?

— Ну, значит, он возил по стране грузы на большой машине, вот такой, — уважительный жест в сторону большой картины под гербом; Унэйри только сейчас обратил на неё внимание. — И сейчас такие есть, но машины у них, конечно, другие... А когда началось Безвременье, он спас много людей и создал из них боевой отряд. Потом ему пожаловали дворянство, и он взял для герба рисунок руля своего грузовика. И ничего странного. Это у вас гербы странные.

— Ничего странного, — повторил сторк слова землянина и, подняв руку, повёл пальцем другой по манжету с вышитой вязью. — Вот, смотри, тут написано всё, что сделал наш Род, легко читается...

Они говорили об этом, уже идя по коридору в правое крыло. Собственно, День ничего и не показывал, а Унэйри не спрашивал — они просто... шли и говорили, как идут — никуда — и говорят — зачастую ни о чём — приятели-мальчишки. Землянин внимательно смотрел на палец сторка и благожелательно слушал его рассказ о делах дальних и нередко давних, как слушают обычный интересный рассказ. Как будто не о врагах...

— Сейчас из Рода остался, наверное один я, — сказал Унэйри и резко опустил руку. Быстро посмотрел на Дня сразу застекленевшими, неживыми глазами. Они стояли в коридоре напротив дверей охотничьего зала и День молчал. И, может быть, именно потому, что он молчал, Унэйри заговорил дальше — хотя явно не собирался делать этого ещё миг назад. — Моя мать погибла. Все погибли, но... но и она, — сторк явно хотел сказать что-то важное, но у него не хватило слов и он продолжал. — Мы отбили разведку землян. Много ваших погибло в лесу вокруг. Но тут началось восстание рабов и она руководила обороной нашего дома. Мы отступали всё дальше и дальше, ушли на Башню Полёта и держались там ещё сколько-то. Младших и раненых мы привязали к накьятт и отпустили лететь — просто подальше от того, что происходило; так спасся мой старший брат, по крайней мере, я верю в то, что он спасся... даже если не спасся — всё равно буду верить, это слишком... слишком страшно — быть последним в Роду... — он помолчал, всерьёз кусая губы, с усилием начал говорить снова: — Мы отстреливались, несколько раз сходились врукопашную и отбрасывали рабов. Потом драться... стрелять стало нечем. Узви и Крогар, наши родичи, моих лет и младше меня, прыгнули на врагов с клинками и их разорвали в клочья, раненый Аллаэк... он был мой лучший друг... просто скатился с края площадки вниз. Я уже лежал тоже раненый в живот и в обе ноги... и я видел, как мать тоже подошла к краю, скрестила на груди руки, улыбнулась и шагнула вниз — прямо из рук наших рабов, которые ворвались наверх наконец-то. Больше я не видел её. Даже мёртвой.