Олухи во Вселенной

Николай протянул ей стакан с водой, ее зубы выбили дробь по стеклу, но потом она все же смогла сделать несколько больших глотков.

— Поклянитесь мне, — она сжала руку мужа, — поклянитесь, что вы не отступите ни на шаг и не позволите никому даже помыслить мешать вам! Даже вашей матери! Что за ужасная страна, здесь только один друг всегда с вами — и это я. Всех, всех убийц, которых нам назовут, надо повесить! И... — она снова зарыдала, с трудом выговаривая, — я знаю... он должен быть здоровым, должен!..

Двери в гостиную залу с шумом распахнулись, разлетаясь обеими половинками. Стремительно вошедший, чуть ли не ворвавшийся Зубатов, неожиданно скоро вернувшийся из столицы на неприметную чухонскую дачку, где поселены были потомки, явно был не в духе. С видимым остервенением стал он сдирать с себя прорезиненный макинтош, ходя взад-вперед по поскрипывающим половицам и оставляя на них следы забрызганных мокрой грязью сапог.

— Чем это вы занялись? — коротко дернул он головой в сторону закинутого зеленым шерстяным пледом стола.

Шилов начал неспешно собирать рассыпанные по пледу четыре колоды карт, не торопясь с ответом, Алексей же поспешил сказать, и легкость его ответа показалась Зубатову чуть ли не издевкою:

— Да вот, косынку гоняем. Конечно, плохо без мышки, но на улице все равно дождь, скучно...

— Без мышки? — макинтош был отброшен в кресло, гнев из Сергея Васильевича уже просто выплескивался, — Будут сейчас и мышки, и кошки... Где все?

Шилов отложил карты в сторону и стал докладывать:

— Игорь в саду упражняется из револьвера...

— В контру рубится... — чуть слышно добавил Алексей, не скрывая иронии и, видимо, не понимая, как трудны для Зубатова эти две недели в Петербурге.

— Девушки наверху с Надеждой Васильевной просматривают модные журналы, — Шилов не обратил никакого внимания на брошенную реплику, — Она все еще намерена уговорить их одеваться более благопристойно...

— К чертовой матери благопристойность! Где Петров?

— За Николаем с утра была прислана машина из Царского, против такого приглашения, — последовала значительная пауза, — я возражать никак не мог и поездку разрешил.

— Просто замечательно, просто замечательно... — Зубатов грузно сел на стул и глубоко вздохнул.

— Что случилось, Сергей Васильевич?

— Много что случилось. Леонид Алексеевич Ратаев рассказал мне чудесные новости — германское посольство сообщило в Берлин о появлении у нас выдающегося источника информации о политических и военных делах. Причем не просто "у нас" — прямо указано, что источник мой, что к этому причастен Великий князь Сергей Александрович, и даже точная дата прибытия источника в столицу указана. А "источник" — это вы, господа, — он указал пальцем на Нечипоренко.

— Однако, Сергей Васильевич, — Шилов вновь взял карты и начал мерно тасовать колоду, — каков подлинный размер сведений, известных Берлину?

— Боюсь, что очень большой. Им известно даже то, что источник представляет собою группу из шести молодых людей. Кроме этого Леонид Алексеевич получил достоверные сведения о необычайном оживлении в посольствах британском и французском. Следовательно, через самое непродолжительное время сведения из будущего станут известны в Лондоне и Париже.

— Что знают двое — то знает и свинья.

— Вот именно, — Зубатов был мрачен.

— А что же теперь будет? — Алексей Нечипоренко даже побледнел. — А почему вы их всех не арестуете?

— Кого? — тяжелый вздох был ему ответом. — Алексей, помилуйте, как можно арестовать иностранное посольство?

— Ну не арестовать, так отправить обратно. У нас так часто делают.

— А заодно, для верности, отправить в фатерлянд несколько тысяч петербургских немцев. — Зубатов покивал головой. — А Витте — в Минусинск, да?

— А кто такой Витте?

— Ох-хо-хонюшки... Витте — это министр финансов. Впрочем, гораздо важнее то, что сегодня меня пригласила к себе Ее Величество...

— Александра?

— Нет, к счастью — Мария Федоровна. Перед нею я всегда склоняю голову, а вот Александра Федоровна меня на дух не переносит, особенно в последние дни... Так вот, Мария Федоровна была обеспокоена недавней продолжительной беседой своей невестки с германским посланником, князем Радолиным, вроде бы с очередными поздравлениями по поводу рождения дочери. Леонид Алексеевич не отбрасывает мысль, что с Радолиным также мог связаться и Витте, подобно тому, как он уже встречался с Чирским два года назад, стремясь повлиять на дело с Киао-Чао, но я надеюсь, что Витте сейчас больше занимает банкротство Мамонтова.

— Ки... чего? — сбитый с толку Алексей перебил Сергея Васильевича.

— Киао-Чао. Два года назад Германия заняла в Китае эту область, и мы, пользуясь этим, тоже обзавелись хорошей базой в Китае. Витте же выступал против этого, и, воздействуя через германское посольство, пытался изменить нашу политику в отношении приобретений в Китае. Впрочем, это уже дело прошлое, а вот что касается Николая... Не слишком ли часто его стали звать в Царское Село? Чем он там занят?

— В гараже лазит, на байке гоняет перед царем. Понтуется, в общем.

— Что делает?

— Ну, выделывается на мотоцикле каком-то. Ему там то ли трайк, то ли квадру пообещали.

— Что???

— Ну да, вчера как раз сказал, типа царица обещала трайк подогнать, немецкий... Ой. Так это Колька шпион, что ли?

— Свой среди чужих, чужой среди своих, — меланхолично заметил Шилов.

— Нет, Алексей, ваш приятель, скорее всего, просто несдержан на язык. Понимаете?

— Так а делать что теперь? Это значит, Кольку теперь посадят?

— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Зная, что шила в мешке не утаишь, Мария Федоровна предложила явить вас миру.

— Это что, опять всем мобилы показывать?

— Нет, Мария Федоровна справедливо полагает, что Маркони, Эдисона, Бэлля и Сименса будет достаточно. Думаю, их ожидает неплохой сюрприз...

Дмитрий Сергеевич Сипягин сюрпризов не любил. Если говорить вернее — он не любил сюрпризов, происходивших без его ведома и не для его пользы. Так ведь недолго дождаться и почетной оставки, и какой-то проныра займет его место в кабинете. А разве для того он столько лет работал, поднявшись еще совсем в молодые годы — какие-то там сорок один — до места товарища министра внутренних дел? И ведь не лестью, не интригами, а исключительно тем, что государь уверился в его исполнительности и решительности по наведению порядка. Четыре года тому назад, когда Иван Николаевич Дурново покинул кабинет министра внутренних дел чтобы при поддержке императрицы Марии Федоровны и обер-прокурора обосноваться в кабинете премьер-министра, Дмитрий Сергеевич полагал себя достойным претендентом на кресло министра, семьдесят пять тысяч жалования и пятьдесят тысяч на представительство, однако же государь счел нужным вручить ему бразды правления в собственной Его Величества канцелярии по принятию прошений. Что же, всякий пост, определенный государем, заслуживает того, чтобы все дела исполнялись с наибольшим тщанием, и, главное, с наибольшим охранением того святоотеческого духа, которым сильна власть в России: отеческое управление государя есть лучшее из всего, а подданые его, яко дети, которых можно и должно отечески увещевать, неслухам же вольно изведать розог.

Тем более Дмитрий Сергеевич считал это верным и единственно правильным в настоящее время, когда корабль государства стал несколько сбиваться с курса, с опасным уклоном в сторону либеральщины. Хуже того было видеть, как министры, вместо того, чтобы преданно и безукоснительно выполнять волю государя, крутят штурвал всяк в свою сторону. Сипягин вступил в управление канцелярией на Мариинской площади будучи твердо уверенным в своей правоте, именно поэтому была им составлена всеверноподданнейшая записка, в которой излагал он свой замысел по приведению государства с стройный порядок: установить в виде общего обязательного правила, чтобы министры все свои принципиальные меры и имеющие политический характер законодательные предположения, ранее испрошения царского согласия на их осуществление, передавали в канцелярию по принятию прошений, с тем чтобы он, Дмитрий Сергеевич, как главноуправляющий канцелярией, докладывал их государю, отделяя зерна от плевел.

Среди прочих министров Дмитрий Сергеевич особо выделял Ивана Логгиновича Горемыкина, и не только потому, что тот и занял в девяносто пятом году кресло министра внутренних дел, а еще потому, что еще служа под началом Горемыкина, Сипягин вполне уяснил главные его особенности.

Первейшим из всего для Ивана Логгиновича было убеждение в том, что лучшее действие из возможных — это не предпринимать никаких действий. Более всего в министерском здании у Чернышева моста Горемыкин ценил покой своего кресла. Столь же твердо, как был Сипягин убежден в слабости Горемыкина, сам Горемыкин был убежден что любой вопрос, встающий сегодня, сам собою разрешится или завтра, или третьего дня; любимою поговоркою Горемыкина было "всё пустяки", девизами — Laissez faire, laissez passer Не мешайте, дайте дорогу и Quieta non movere Не трогайте того, что покоится. Особенно ярко проявился результат такого отношения к министерской деятельности в случае с тверским земством: по убеждению Дмитрия Сергеевича именно Иван Логгинович со своей недопустимой слабостью был причиною того, что земский вопрос оказался чрезмерно раздутым, а само земство — выведено на первый план и едва лишь не оттеснило на задворки роль и смысл власти губернаторской. Допустимо ли было подобное? Никак не допустимо: сам Дмитрий Сергеевич был крайним противником земства, считая его досужей и противной российскому устройству выборностью снизу.

Что же! Свершилось!

Вызванный третьего дня к государю для доклада, Дмитрий Сергеевич полагал этот день днем совершенно обыкновенным, однако же день этот решительно переменил его судьбу — и теперь Дмитрий Сергеевич был уверен, что и судьба России переменится правильным образом. Вновь и вновь вспоминал он, как государь принял его в кабинете, как предложил сесть в кресло и как на полуслове прервал доклад. В какое-то мгновение Сипягин счел это проявлением нерасположения государя, однако же последовавшая беседа оказалась прямо противоположной ожидаемой критике. Против ожидаемого, государь в очень лестной манере вспомнил его предшествовавшую деятельность, особо отозвавшись о деятельности в Курляндии, где немало было приложено усилий по наведению порядка. Но не успел Сипягин даже обдумать мысль, что, видно, придется вновь оставить Петербург, как государь просто и спокойно сказал, что отставляет Горемыкина от министерства, и что не предполагает лучшего для этой должности, кроме как самого Дмитрия Сергеевича.

Так же спокойно, как уже твердо установившееся мнение, государь прибавил, что находит Горемыкина человеком чрезвычайно либеральным и недостаточно твердо проводящим консервативные, в дворянском духе, идеи — и в ответе Сипягина о полном согласии с мнением государя о курсе, необходимом для России, не было ни капли неправды или лицемерия. Наконец-то! — возрадовался Дмитрий Сергеевич — не вслух, разумеется, возрадовался — заканчивается эта ничтожная либеральщина, отметившая начало царствования. Более никаких послаблений! — а вслух поспешил чистосердечно уверить государя, что наведет порядок по малейшему монаршему слову.

Свершилось! Сегодня он находится в министерском кабинете как хозяин. Сегодня курс министерства — это его курс. Сергей Дмитриевич не спеша встал из-за стола, прошелся по кабинету, как бы примеряя его под себя, огладил рано облысевшую голову, усмехнулся: впору кабинет, впору!

Теперь земство с его выборностью, студенты, инородцы, зубатовские рабочие кружки — все будет приведено в строжайший порядок. Впрочем... государь особо оговорил, под конец беседы, что Зубатову поручено какое-то особое дело, да и Витте, который поспособствовал укоренению государя в выборе единственно достойного министра внутренних дел, тоже дал понять вчера, что Зубатов занят чем-то особым. Что же... пусть Зубатов в фаворе — он все равно в подчинении у него, у министра. Странно лишь, что Зубатов связан так же и с Великим князем Сергеем Александровичем, которого государь, а в особенности государыня, совершенно не переносят, особенно в последние дни, и терпят в Петербурге лишь вынужденно. Что же, пусть Зубатов будет сам по себе, а вот по Великому князю нанести удар и можно, и должно — но со стороны министра юстиции Муравьёва, о котором Витте намекнул как об одном из претендовавших на нынешний министерский кабинет Дмитрия Сергеевича. Да, именно с него, тем более, что от юристов да правоведов, таких как Горемыкин с Муравьёвым, ничего хорошего ожидать нельзя, и государь так же полагает, раз твердо указал на него, на Сипягина, никогда юридического образования не получавшего... А Зубатов, что же, пусть себе. У него какое-то особое дело со студентами, судя по бумагам — должно быть решил затеять студенческие кружки в верном престолу духе, по образцу зубатовских рабочих кружков — так и пусть затевает. Если у него получится так и хорошо, и министру заслуга, а нет — так всех к ногтю! Тем более — загостился он что-то в Петербурге, давно пора обратно на Москву отбыть, в Москве электротехнический конгресс высочайше решено провести — вот пусть перед конгрессом со студентами и поработает...

— Что вы на это скажете? — Владимир Петрович Сербский потряс смятой в гармошку газетой. — Вы уже это читали?

— Что там? — спросил Петр Борисович Ганнушкин, который, в отличие от своего визави, был настроен весьма благодушно, — Я собираюсь идти обедать, может быть составите мне компанию и за столом все и расскажете?

— Какое там обедать! Петр Борисович, вы читали очередную сенсацию от наших бывших пациентов?

— Какую именно? В последние дни у нас всё сенсационно, и всё связано с теми шестью, которых мы полагали сумасшедшими... Что же там еще? Эдисон всё же вынужден был признать поражение своего постоянного тока, и договаривается о повсеместном устройстве для освещения тока переменного, митрополит Иоанникий дал гневный ответ на восторженную телеграмму томского студента Николая Бурденко об использовании в будущем частей тел умерших для лечения больных — об этом всем я уже знаю.

— Да какое там освещение, какое лечение! Вот, полюбуйтесь, в сегодняшних "Московских ведомостях" вся первая страница — об ужасах революции, республиканского строя и либеральных реформ, полюбуйтесь! Я знал, я знал, что к этому всё и идет, что наши держиморды даже самую передовую суть, даже прямой дар из будущего захотят обратить для своей пользы! Однако, какие негодяи! Вначале дали всем поверить в правдивость того, что эти шестеро знают будущее, а затем от их имени сочинили омерзительный пасквиль на прогрессивные преобразования общества!

— Но почему же "дали поверить в правдивость", почему "сочинили"? — Ганнушкин был несколько озадачен и отложил на стул свое так и не надетое пальто, — Вспомните, они рассказывали о революции и мировых войнах еще во время наших бесед в клинике...

— Именно! Именно в клинике! Я наконец-то понял, кто эти шестеро — это же безумцы, они лишились разума еще там, в будущем, и, попав сюда стали говорить о будущем со своей, безумной точки зрения. И их полностью поддержали наши сторонники сатрапии и азиатчины — взгляните только на вторую страницу, — Сербский стал разворачивать мятые газетные листы, — Полюбуйтесь, вот она, статья нового министра, Сипягина, это же не статья, а приговор! Он пишет, вы только вдумайтесь, что он пишет, ничуть не стесняясь — "Определенные меры уже приняты, задержаны многие государственные преступники". Каково, а? Теперь любого, любого могут арестовать — достаточно лишь будет сослаться на этих шестерых безумцев. Сегодня эти некие "многие", а завтра уже мы с вами. Я собираюсь писать опровержение в газеты, чтобы все узнали о безумии этих шестерых, и соберу под ним подписи наших коллег...