П С Ы Ж

— Вроде того. Не взаправду, а как бы, ну... не знаю. Говорила: ты не один.

— Любишь ее? — Иванов вдруг вскочил. Стоял, скособочившись, в неудобной позе, сверлил, не моргая, тяжёлым взглядом.

Хесус смутился. Подобный вопрос вгонит в краску кого угодно, особенно в пятнадцать лет.

— Я... мы...

— Ладно. — Старлей замялся. — А вы... спите?

— Не твое дело.

— Не мое, — согласился Иванов. — Ваше. Но имей в виду, сейчас нельзя, опасно — для нее, не для тебя. Пока облик не проявится полностью, пока ты не научишься его контролировать, я запрещаю любую близость. — Лицо старлея, рябое и невзрачное, исказили судороги, скулы набухли каменными желваками, во рту блеснул металл. — Даже за сиськи трогать не смей, понял?!

Смотреть на Иванова было страшно, по-настоящему, до одури и рези в животе, и мокрых подмышек. Хесус не мог объяснить — почему; внутри что-то ёкнуло, сжалось, заскулило побитым псом. Если бы старлей превратился в чудовищного паука, в монстра с ощеренной клыкастой пастью, с шипами, чешуей и костяным гребнем, причина была бы понятна. Но Иванов просто приподнял его за грудки и слегка встряхнул.

— П-понял, — с запинкой ответил Хесус. — Я н-не буду, Саймон.

— Еще раз назовёшь меня так, — процедил старлей, — зубы вышибу.

Не вышиб. Бессмысленно же, новые вырастут.

Фонарь над головой мигнул и разгорелся ярче. В жёлтый круг света вышла кошка, мявкнула, уселась в отдалении, принялась вылизываться; за углом прогудела машина, весёлая компания на балконе пела вразнобой, зато от души, тлели огоньки сигарет, бренчала гитара. Эй, уймитесь, засранцы! — заорали балконом ниже. Наверху расхохотались. Хесус огляделся, район вроде знакомый: автомойка, кафешка напротив детской поликлиники — если срезать дворами, до дома рукой подать. Он поднялся с бордюра, убрал в портфель упаковку салфеток, покосился на зловонную лужу. Картинка двоилась. Лужа крови на полу камеры СИЗО, стены в красных потёках, пятна, брызги... Его брали на выходе: омоновцы били в упор, на поражение. Внезапно сквозь волны дурноты отчётливо вспомнилось — из гранатомёта стрелял Иванов, стрелял не в него, в тварь, полностью утратившую человеческий облик. Труп отвезли в крематорий и сожгли. Тело корчилось в огне, он... видел. Затем обрыв, пустота, тишина ночного леса; луна в облаках. Бледное сияние заливает поляну, серебрит стволы высоких сосен. Тут прохладно, свежо и пахнет хвоей, под ногами хрустят шишки. Призрачно мерцает паутина. Неужели?..

Фрактальный лабиринт. Охота на себя. Боль, пустота, одиночество.

Подобное состояние было после перелицовки. Да, точно. Кого перелицовывали в этот раз? Мертвеца?!

Хесус достал телефон и набрал старлея Иванова.

— Ты?! — ошарашено просипели в трубке.

— Я, — ответил Хесус. — Не спишь?

— Уже нет, — проворчал Иванов. — Поспишь с вами. Это точно ты?

— А кто?

— Откуда я знаю, кто? Прошло три дня, как ты умер.

— Но я же тебе звоню.

— И что?

— До меня алкаши докопались, — не к месту пробормотал Хесус. — Я их не тронул.

Старлей выжидающе молчал. Потом хмыкнул:

— Мог бы ухо сломать или нос. В назидание.

— Не мог, — бесцветно откликнулся Хесус. — Мог изувечить, убить. Этой скотине повод не нужен.

— Дошло наконец? Люди ругаются, Игорь, угрожают, дерутся. Убийство — крайний случай.

— Я загнал тварь обратно. Не хотел, чтобы...

— Ухо, нос, — повторил Иванов. — Фингал под глаз. Рвать не обязательно. Молодец, что загнал.

Хесус переложил телефон в другую руку. Откашлялся:

— Говоришь, я три дня как мёртв, но вот же — стою, дышу, и в животе бурчит. Значит, старшие что-то придумали.

— Ничего они не придумали, — усмехнулся старлей. — Плевать им.

— И ни сборов, ни ритуала не было?

— Какие сборы? Ты соображаешь, что несёшь?! Повторная перелицовка запрещена. Игорь, тебя сожгли, прах развеяли.

— Допустим. Тогда объясни мне...

— Объяснить? — перебил Иванов. — Ты умер и теперь звонишь мне посреди ночи, а я должен что-то объяснять? Кому, покойнику?

— Я живой и есть хочу, — возразил Хесус. — Мне, блин, реально хреново. К тому же мёртвые не блюют, понял?

— Убедил, — то ли согласился, то ли пошутил Иванов. — Не блюют, железный аргумент.

— Так я зайду?

— Давай. Посмотрим, что ты за птица. Но имей в виду...

— Прекрати, Саймон.

— Ладно, не обижайся. Жду. Только тихо. И это... погоди минут двадцать, с матерью утрясу. Часы-то есть? Тьфу, у тебя ж телефон.

— Ага. — Хесус отвлёкся на пробегавшую мимо овчарку. Тощий, в репьях пёс нырнул в подворотню, там что-то загремело, покатилось, дребезжа и подпрыгивая. — Часы, телефон, даже галстук, и салфетки в портфеле. У тебя пожрать найдётся? Я голодный, как собака.

— Хлеб, сало, — предложил Иванов. — Картошка вчерашняя. Греть не буду.

— Годится, — одобрил Хесус.

Поддёрнув брюки, уселся на бордюр, засёк время — идти недалеко, меньше четверти часа. Или завернуть к Галкиной семиэтажке, постоять под окнами? Крюк небольшой, к Иванову успеется. Нет, лучше завтра, когда родителей не будет, — с цветами и правдоподобной версией своего воскрешения. Три, мать их, дня. Фрактальный, мать его, лабиринт. Поляна, сосны, паутина... Он ослабил узел галстука, шёлкового, в крапинку; помассировал виски. По соседней улице изредка проносились машины, засранцы с гитарой перебрались с балкона в квартиру; кошку спугнула овчарка.

Помнишь, Саймон, ты советовал осведомиться у старших насчёт неприглядной семейной тайны? Я не стал. Сначала из принципа, потом из уважения к тебе. Не моё дело, кого ты предал и зачем. Как-то сомнительно менять хорошее отношение на чьи-то скелеты в шкафу. Фонарь опять мигнул, в конусе света роилась мошкара; Хесус, уперев подбородок в кулак, невидяще смотрел на горящие окна. Я мечтал, чтобы у меня был отец. Он бы учил меня играть в футбол и гонять на велике, драться и крутить бочку на турнике, мы бы запускали змея, ходили на рыбалку и за грибами. Разговаривали на равных. Не срослось.

Ты держался со мной на равных, Саймон, с глупым, наглым щенком. Наставлял, предупреждал, втолковывал. Говорил, подрастёшь — поймешь. Когда дурь из башки выветрится. Похоже, выветрилась. Понадобилось всего лишь... умереть. Может, ты прав, и я — уже не я. Не знаю, запутался. Чувствую — что я, ощущаю — что я. Вот родинка на мизинце, вот шрам у запястья, я тоскую по брату, переживаю за мать и за Галку, волнуюсь перед встречей с тобой. Что еще нужно?! Да к чёрту!

Я подрос, старлей, на целых четыре года. Совершеннолетний, дееспособный. Опасный. Могу выбить дурь из любого. Ну, или дух, без разницы. Я был не самым способным учеником, извини. Многое пропускал мимо ушей, отвлекался, ленился, во что-то вообще не вник. Впрочем, речь не о том. Речь о хищниках — о тебе, обо мне. Всех нас.

У меня есть вопрос — детский, наивный, глупый. Я его задам, а ты ответь, пожалуйста.

Мне надо.

5. Во имя бойца (ни сном ни духом)

Иногда после перелицовки снилось странное, чужое. Предназначенное не для него.

Будто сны перепутали.

Такое должно сниться не нормальным пацанам вроде Хесуса, а съехавшим с катушек от чрезмерной зубрёжки ботаникам. Аудитория с высоким потолком, длинные ряды парт, кафедра лектора; огромная, в полстены доска со створками. На центральной секции неровные строчки формул, системы функциональных уравнений, интегралы с дифференциалами; на боковых — диаграммы и линии графиков. Отдельно — на интерактивной панели кружится, меняя форму и размеры, причудливый клубок переплетающихся линий.

Интегралы в школе еще не проходили, но Хесус знал, как они обозначаются — видел у брата в тетради, когда тот корпел над заданиями по вышке. Задавали в университете много.

— Образ будущего влияет на сегодняшний день. — Лектор окидывает взглядом пустую аудиторию, делая паузу. Слышимость прекрасная, усиленный микрофоном голос разносится до задних рядов; под потолком холодно мерцают люминесцентные лампы. — Предстоящее состояние системы детерминирует ее настоящее и...

— Говори попроще! — кричит ошалевший Хесус. — Я не догоняю!

Лектор не слышит, он неспешно прохаживается вдоль доски, проговаривая материал. Хесус силится уяснить хоть что-то: выхватывает из потока слов знакомые, складывает вместе, будто кусочки пазла. Будущее влияет на настоящее. Почему?! С какой стати? Да ты с ума спрыгнул, чувак! Лектор поворачивается к доске, стриженый затылок перечёркнут дужкой гарнитуры.

— Парадокс заключается в том, что состояние еще не достигнуто, его нет. В то же время...

Картинка с клубком разворачивается в ажурную сеть, замирает как на стоп-кадре. Она похожа на морозные узоры, ледяные цветы, покрывшие стёкла, загадочный лабиринт. На... паутину, сплетённую гигантским пауком. Вызывая неприятные ощущения, по нитям пробегает слабая дрожь. Пугающая, сверхъестественная красота завораживает и отталкивает. В глубине серебристых нитей таится бездна — от нее веет безумием, запредельной, нестерпимой мукой. Сердце дико стучит, колотится; перехватывает дыхание, на лбу проступает испарина. Хесус чувствует: это ловушка, западня. Попади в неё человек, с ним случится нечто ужасное.

— Выбор в пользу определённой альтернативы усиливает паттерн, увеличивая вероятность события. Любая мелочь может привести к изменению состояния системы.

Чё ты грузишь, думает Хесус, у меня трояк по физике и с математикой швах. Хорош по ушам ездить, умник. Альтернативно, блин, одарённый. Лектор направляет лазерную указку на центральную секцию; красное пятнышко скользит по строчкам формул, огибает небрежно намеченные оси координат и упирается в знак бесконечности.

— Малые возмущения обычно гасятся, но при динамическом неравновесии эта особенность не работает. Нелинейность процесса ведёт к неустойчивости, следовательно, если превышен порог чувствительности...

Лампы ярко вспыхивают и тут же гаснут — аудитория погружается во тьму, в которой молочно-белым, потусторонним свечением переливаются тенёта на интерактивной панели. Невидимый лектор, ничуть не смущаясь, продолжает:

— Вблизи точки бифуркации...

Сон обрывается. Через неделю-полторы он повторится почти в том же виде: отрывки одной большой лекции, раздёрганной на куски.

Хесус не понимал, что это? Зачем? Для чего? Андрей бы, наверно, понял, только он — не Андрей, и не силён ни в физике, ни тем более в математике. Вышка для студентов, а не школяров. Ему бы по алгебре хвосты сдать, да с геометрией разобраться. Не такой уж он лоботряс и тупица, как утверждает толстомясая Мымра. С биологичкой вполне себе ладит, и с училкой русского и литературы. Просто зубрить не любит, и формулы с теоремами тяжко даются, не то что брату. Сны с лекциями Хесус называл "не тот фильм"; голова от них реально пухла, утром он вставал разбитым и еще часа два не мог очухаться. Хорошо, что подобную тягомотину включали редко.

Кроме лекций было еще кое-что — абсурдные, но до жути правдоподобные истории, со скрытыми в мелочах намёками.

— Тебе будет сниться чушь, — предупредил старлей на следующий день после знакомства. — Иногда про тебя. Может, про Галку. Не обращай внимания, это так... остаточные явления. Варианты, версии.

— Версии чего?

— Будущего.

— Моего?

— Нет, вымышленного. Искажение информации, эхо, иллюзия вроде кривого зеркала. В комнате смеха был?

— В парке аттракционов, что ли? Был, не понравилось. Зачем коверкать-то? Ну, информацию.

— Низачем. Таков, э-э... механизм, типа подгонки деталей. Перебор комбинаций и сценариев, подстройка шаблонов. Короче, будет сниться, потом перестанет — обычное дело. Считай, в кино задарма сходил, интерактивное.

Хесус пожал плечами. Сны? Кино? Пусть.

— Не сбудется, не переживай. Ни у кого не сбылось, если только... — Иванов осёкся.

— Что?

— Ты же в девятом? Тебе пятнадцать? — Старлей поморщился, будто надкусил кислое яблоко. — Боюсь, боком выйдет.

Иванов ничего не говорил про лекции, сухие и нудные. Аудиторию без студентов, уравнения и графики, а главное — про невыносимую, наводящую тоску заумь выступлений. Она конкретно бесила. Впрочем, обещанные интерактивные фильмы, крутые и очень крутые, тоже были, но с подвохом. От них тоже хотелось избавиться — уже по другой причине.

Ему снилось то, чего не было. Прошлое будущее.

Снилось ярко, подробно и красочно, но в отличие от лекций без звуков и запахов. Как в кино, цветном немом кино. Диалоги приходилось домысливать, сочинять на лету. Получалось не слишком достоверно, картонно. Реплики отдавали жёваной бумагой.

По ночам он бесплатно смотрел фантастические блокбастеры — немудрёные, нелепые, зато с уймой спецэффектов. Там были суперзлодеи и супергерои, и даже Галка — в роли спутницы героя. Хесус ничему не удивлялся, разве что себе.

Ведь героем часто был он.

...Узкая пожарная лестница ведёт на чердак небоскрёба. Люк открыт, с чердака веет опасностью. Двое подростков в масках спорят, обсуждая план действий. Камера откатывается назад, в детали хитрого плана зрителей не посвящают.

На улице, далеко внизу воют сирены, и толпится народ. Лифты в здании не работают; по лестничным пролётам, пыхтя, карабкаются полицейские. Что-то обязательно произойдет, прямо сейчас.

Девушка упрямо встряхивает чёлкой:

— Я дам знак.

(В роли девушки — Галка. Ее нетрудно узнать, маски в форме очков почти не закрывают лицо.)

Руки скрещены на груди, взгляд колючий-колючий и складка меж бровями.

— Он тебя убьет, — угрюмо повторяет парень.

(В роли парня — Хесус. Мускулистый, крепкий, с короткой стрижкой и шрамом на щеке.)

— Вряд ли.

— Или меня. Крендель в курсе насчет блокировки и "стопов". Оборвёт морфинг — и кранты.

(Что такое блокировка, морфинг и "стопы" зрителям не объясняют. Пусть сами догадаются, так интереснее.)

— Сам нарыл?

— Куда ему, сам. Подсказали крендельку.

— Кто?

— Известно, кто. — Парень наклоняется к девушке, что-то шепчет на ухо.

— Посмотрим, — фыркает девушка.

Смена плана. Над крышей дома провода и антенны. День клонится к вечеру, и от антенн тянутся длинные тени. Красноватое солнце как бы намекает, что хэппи-энда может и не быть.

Раненый Хесус лежит на парапете. Внизу колышется пёстрое людское море, где-то стрекочет вертолет, спешит на помощь. Здесь холодно, наверху, и дует ветер.

Хесус отважно глядит в камеру, цепляясь за гладкую облицовку. Он на самом краю и может упасть при любом неловком движении. Лицо его полно решимости, волосы растрепались, на лбу пролегла жесткая складка. Симпатии зрителей целиком на стороне героя — молодец, борется до конца. Давай, парень, надери им задницу.

Рваные облака в закатном небе, сумятица теней, порывы ветра. Напряжение в кадре растёт и готово выплеснуться в кульминации строго по законам жанра. Сплетение проводов похоже на паутину. Злодей прячется в укрытии, в обойме у него три патрона — Хесус считал. Галка в заложниках. Злодея пока не показывают, рано.

— Тебе когда-нибудь пели колыбельные? — хрипит Хесус, обращаясь к врагу. В груди сипит и булькает. — Родители? Дед с бабкой? Нет? Мне мать пела. Я не помню, конечно, мал был. Отец-то мать бросил, одна воспитывала. Никогда не жаловалась, понял? И я не буду. — Он с трудом сплёвывает на бетонные плиты. Из уголка рта сочится кровь.