4 - Eigenlicht

Спустя несколько недель она смогла найти в себе, в чём ни за что бы ни призналась вслух, достаточно сил, чтобы встретиться с Ферре-Валидом — от него и узнала, что легат отстоял как сам спецотряд, так и каждого, кто в него входил, хотя далось это ему нелегко.

Урбин заговорил с нею не сразу. Она не винила его: только не после того, как в глазах остальной центурии, если не легиона, оказалась то ли изменницей Империи, то ли той, кто не уберегла своего командира... и ещё неизвестно, что для них — хуже.

Урбин заговорил с нею, только тяжело и пристально посмотрев в глаза... кивнул чему-то и поприветствовал — воинским салютом. Белле показалось, что от этого простого жеста словно ослабились слишком туго затянутые ремни невидимого доспеха, и она смогла вздохнуть.

Впервые с той ночи.

Луна говорит, это правильно — что несмотря ни на что, она не забудет тех, с кем рядом годами испытывала и боль, и радость. Луна говорит, за улыбкой скрывая не однажды испытанный страх, что однажды Белла оставит её и вернётся туда, где хочет быть. 'Глупая девчонка, — думает в такие моменты Беллатрикс, — теперь ты — мой долг, семья и родина'.

Мать Хэндри, видимо, тоже чувствует это. Она приезжает каждый месяц, порой по несколько раз. Она интересуется всем, что происходило со дня предыдущей встречи — тепло, искренне и так ненавязчиво, что ей хочется отвечать. Рядом с ней Белла забывает, сколько лет и событий оставила позади и чувствует себя не воином, не старшей в роду и доме, а... ребёнком. Дочерью.

Рядом с ней Белла вспоминает, что именно объединило их. Она думает, что Лили Поттер тоже никогда не сможет забыть... И потому старается реже оставаться в доме, если знает, что та приедет.

Временами, когда становится совсем невыносимо, ей хочется закончить всё это — если не так, то иначе. Временами она думает, что если станет относиться к Луне и Лили как к врагу, боли станет меньше. Наверное...

Но потом вспоминает, кто здесь настоящий враг — кто причинила им столько боли. Она чувствует, что смогла бы, не колеблясь, нанести единственный точный удар... и всё закончить, ad patres(7).

Вот только...

Она выводит Сарин(8) в туманно-серое утро сквозь траву, осыпающуюся росой, холодящей кожу. Доводит до дорожки, проложенной вдоль озера, подтягивает ремни, удерживающие шкуру гепарда и одним движением вскакивает на тёплую спину всхрапнувшего животного, направляя ту к следующему 'вечному' фонарю, в только-только начавшейся рассеиваться дымке казавшемуся просто смутным пятном света — сине-зелёным на сером.

Она понукает лошадь идти скорее и скорее — пока та не переходит на рысь, а потом, разделяя нетерпение всадницы, не срывается в галоп. Кентер сменяется карьером так быстро, что фонари уже едва не мелькают перед глазами, и Белла вскрикивает от восторга! Услышав её голос, Сарин прибавляет ещё, и — мир словно исчезает: весь, целиком, с его заботами и печалями, болью, памятью и тоской — растворяется в движении, в чувстве полёта, когда есть только ветер в лицо, и — ничего, совсем ничего!..

Лишь несколько миль спустя, где дорожка круто сворачивает в узкое ущелье к соседней долине, силы оставляют их. Она спрыгивает на землю, чувствуя головокружение — точно стоя в оке бури, пока весь мир движется, гладит Сарин по вздымающемуся от бурного дыхания боку, шепча ей что-то, чего потом даже не запоминает... и понимает вдруг, что этого не должно быть.

Ничего из этого: ни потери контроля, ни кружащейся головы, ни полуулыбки на губах... словно то, что делало её легионером — исчезло. Словно у неё ещё есть выбор, как жить.

Словно она — всё ещё человек.

Это чувство длится одно долгое мгновение, и оно пугает её, ведь за ним кроется что-то ещё, что она, кажется, сейчас поймёт, но... но всего через миг по сердцу будто прокатывается ледяная волна. А с ней — приходит ясность.

Наверное, впервые за десятилетия она жалеет, что стала той, кем стала. Той, кому всем сделанным с нею не позволено испытывать то же, что неизменённым людям — разве что... один краткий миг?.. Той, кому, даже пожелай она понять, понять до конца, как живёт и чувствует Луна, или Лили, или кто-то ещё, никогда не удастся сделать этого.

...на ней долг. Отныне и навеки. Ведь он сказал — заботиться о них. Быть рядом.

И пусть сперва этот долг был лишь — бременем, тяжестью, пригибающей к земле, не дающей ни думать, ни дышать, то сейчас, здесь — он и есть её цель и смысл. Её связь: с Луной, с миром... и с ним.

Многое ли может быть выше этого?..

Разве что...

Ведь она теперь уже не Белла, а Беллатрикс, и это она тоже помнит. Чувствуя всё это, и несмотря на всё это, быть может, однажды она сможет даже...

...жить?

Здесь её и застаёт рассвет первого утра лета — и пока солнце красит червонным золотом древние камни, она возвращается домой. Может, там, у входа, и сегодня обнаружится такая знакомая упряжка, и может, в этот раз она войдёт, и не вздрогнет, когда её встретят улыбкой и теплом...

И они будут пить чай, а она кофе, они — говорить обо всём, а она — обо всём молчать, но... ведь это тоже — правильно? Ведь, может быть, отвыкнуть умирать за что-то тоже — можно?.. Даже ей?

И может, пока за окнами умирает весна, просто жить — это...

'...это ведь не так сложно, да, Хэндри?..'

Ver

Весна. Старик.

Ветер хлопает парусиновыми стенками — песчаная буря, днём казавшаяся лишь облаком пыли на горизонте, к ночи налетела со всей силой. Но внутри палатки спокойно — огонёк единственной свечи, выхватывающий из темноты грубую поверхность походного стола, кувшин с водой, кубок и краешек письма, почти не колеблется.

Мелькает мысль проверить дозорных, и он решительно поднимается на ноги, тянется за плащом, но едва взяв его в руки, зло отбрасывает на пол и вновь возвращается к письму. Очень короткому письму.

'Друг мой...'

Нет, он не сомневается в этих словах — Луций не тот, кто разбрасывается ими. Будь он действительно замешан в произошедшем, письмо начиналось бы... более традиционно. К тому же за десятилетия Акер отлично изучил, как тот пишет — в самом разном состоянии духа.

'...мне немногое удалось узнать, да и в том я сомневаюсь. Однако...'

Буквы немного смазаны — Луций писал второпях. Но твёрдой рукой, не испытывая не вины, ни боли, ни страха. Впрочем, насчёт последнего говорить излишне. Не с таким прошлым, как у них.

'...определённо связан Драко. В ответ на прямые вопросы — отмалчивается или отговаривается государственной тайной. В другое время меня порадовала бы подобная твёрдость, но сама новость о том, что мой сын...'

Легат помнит сына своего старого друга. Помнит, каким тот был в детстве, сколько надежд вызывал у отца острым умом и явно унаследованным от предков характером. И сколько разочарования принёс, спуская свою жизнь на одни развлечения. А оказалось вон оно что...

'...не мог предусмотреть случившегося. Но всё же — на мне вина и я признаю за тобой право взыскать её'.

Вот поэтому они до сих пор друзья, хотя их дороги разошлись много лет назад. Ведь он знает, что речь не о вине перед Империей за то, что в его доме жил предатель и заговорщик. Нет — о том, что он поручил заботам друга того, кто должен был занять его место, когда легат уйдёт в отставку — и друг не справился. Не увидел, не понял. Не остановил.

Впрочем, а мог ли? Сам Акер тоже...

'...тоже неизвестно. Драко заверил меня, что она никак не причастна к последним событиям и вскоре вернётся к прежней жизни. Я вполне готов поверить ему в первом. Что до второго... сын явно хотел успокоить меня. Я разговаривал с Беллатрикс Атери лишь раз, но ты лучше меня знаешь, что такие, как она, не способны принять...'

Конечно, он знает! Проклятье, да ему ли не понимать, что сейчас творится на душе у его подчинённой!

'...добиться для тебя встречи не получилось. СИБ не допускает к нему никого и докладывает...'

Одна из дюжины верёвок, удерживающих полотно палатки, не выдерживает — лопается под напором бури, и ветер проникает внутрь, мгновенно гася свечу да наполняя воздух песком. Легат даже не вздрагивает. Почти сразу кто-то снаружи, ругаясь, закрепляет полог, но Акер и этого словно не замечает — только невесть зачем проводит рукой по письму, чувствуя под пальцами колючие холодные песчинки. Свет не зажигает — он и так знает, что написано дальше.

'...напрямую Императору и только ему. Прости за такую весть. Ты не хуже меня догадываешься, что это означает'.

Луций не пытается лгать, но, щадя его чувства, не пишет прямо понятное им обоим — только от этого не легче. Старый легат, чувствуя, как разгорается внутри гнев, совсем не знает, что делать с отчаянием такого редкого для него бессилия — и оттого гнев становится яростью. Вот только он знает себя, знает, что будет дальше, так что не давит, нет — концентрирует ярость, не давая ей стать пожаром, убивающим разум; привычно обращая её в яркое, добела раскалённое лезвие, направленное на единственную цель. Потому что вести легион — его долг и суть.

Потому что вести легион на Рим — последнее, что он вправе делать.

Даже желая того всем своим гордым, любящим сердцем.

Сминая письмо в кулаке, легат бьёт по столу, разваливая его в щепки, рычит сквозь зубы: 'Щенок, я же приказывал ему вернуться!'

Снаружи шумит буря, и в Империи — тоже.

А ему... Этой ночью ему как никогда за прошедшие годы хотелось забыться.

* * *

Когда-то. In aeternum.

Странники показались на окраине городка в разгар Матарики(9) и было их двое — мужчина в чёрном и девушка в одежде светло-зелёной и яркой, словно в соответствие фамилии, что она носила когда-то.

Может, прибудь они днём... но случайно или нет — дорога привела их сюда в час, когда дневные заботы уже окончены и люди расходятся по домам отдохнуть перед ночным празднеством. Так что почти никто из местных не заметил ни откуда они прибыли, ни когда ушли.

Несмотря на ранний ещё вечер, в зените ясно светлела луна — почти полная, лишь с одного края будто кто-то из многочисленных здешних богов отломил неровный кусочек.

Копыта лошадей бесшумно ступали по утоптанной земле, едва слышно позвякивала сбруя, а сами странники хранили молчание, извилистыми улочками правя в сторону сплошь заросшего травой высокого холма, возвышавшегося поодаль и от городка и от обрывистого берега, за которым распростёрся, сколь хватает глаз, океан.

Так же молча, не сговариваясь и вовсе не произнеся ни слова, они оставили лошадей у подножия, окинув склон похожими взглядами — словно привыкли готовиться ко всему, не делая скидок на внешнюю лёгкость.

На вершине их встретил лишь ветер... но дальше, где противоположный склон плавно переходил в словно вознесённую над землёй долину, поднимались деревья — высаженные полукругом, точно стражи, охраняющие кого-то. Чем ближе они подходили, тем яснее становилось, что — не полукругом, но кольцом. На самой невидимой границе, очерченной зеленеющим на светлой земле подлеском, идущий впереди мужчина остановился, точно не решаясь шагнуть внутрь. Отставшая на пару шагов девушка, всё это время не сводившая со своего спутника внимательного взгляда, приблизилась и положила ладонь ему на плечо. Тот не отстранился, но и не накрыл её своей... просто шагнул вперёд.

Здесь могло быть темно, но деревья не смыкались кронами, оставляя высоко вверху прогал, сквозь который жемчужно светилось серо-голубое небо — а мягкий полумрак внизу рассеивали будто случайно оставленные узорчатые бронзовые светильники, отбрасывающие, как в театре, причудливые оранжево-чёрные тени. В этом смешении цвета казалось, будто поднимающиеся ближе к центру круга неровные камни сами собой вырастают из земли... если бы не где почти стёршиеся, а где отчётливо видимые имена на них, начертанные чьей-то почтительной и твёрдой рукой.

Перед одним из них пришедший сюда мужчина и остановился, впившись взглядом то ли в буквы, складывающиеся в незнакомое имя... то ли в надпись под ними. Медленно, будто во сне, опустился на колено и протянул руку, точно пытаясь убедиться, что те — реальны, но едва коснувшись самыми кончиками пальцев, содрогнулся, словно от боли. Его спутница шагнула было к нему, но на середине движения развернулась пируэтом, привычно потянувшись к висевшему на поясе мечу — за миг до того, как оцепенение этого места разрушил звонкий голос, в котором мешались смущение и любопытство:

— Вы ведь Гарри, правда?..

*

— Вы ведь Гарри, правда? Я сразу догадалась!

Пока тот, кто носит теперь совсем другое имя, с трудом выбирается из воспоминаний, захлестнувших с головой, проходит всего несколько секунд, пусть ему и кажется — много дольше.

Девочка, в своём светлом платье похожая на видение, глядит без страха — словно вовсе ничего не боится, даже встретив в уединённом месте двух вооруженных людей. На вид лет шести, в руках охапка, похоже, только что нарванных где-то цветов — размером едва ли не больше её самой. Цвету щекочут лицо и пахнут так, что девочка забавно морщит нос, стараясь не чихнуть, но не сводит с него горящих любопытством глаз.

Астерия отпускает рукоять меча и, смеясь, отвечает за него:

— Гарри он, Гарри... а ты у нас кем будешь?

Пока та серьёзно обдумывает вопрос, Гарри понимает, что ему ответ уже и не нужен — потому что вот он: смотрит на него такими знакомыми карими глазами.

— Путешественником!

— Прости?.. — чуть растерявшись, уточняет Астерия.

— Не за что прощать! — как ни в чём не бывало, отвечает девочка. — Я точно буду путешественником! Побываю везде-везде! Узнаю всё-всё!

Пока понявшая свою ошибку Астерия, улыбаясь, уже прямо спрашивает, как её имя, Гарри, прикрыв глаза, невольно вспоминает — и думает, как же сильно был неправ.

— Генрих! Вернись к нам! — в голосе Тери звучит лёгкая, незлая насмешка — и ей вторит смех девочки, отчего-то совсем не кажущийся неуместным даже в таком месте. — Знакомься, это — Лето. А кто ты, она уже откуда-то знает...

Девочка с говорящим именем торопливо изображает нечто вроде поклона, зарываясь лицом в цветы и всё-таки чихает, вмиг разрушая всю предполагаемую торжественность момента. Астерия невольно смеётся и даже Гарри не может сдержать улыбку — так забавно та выглядит сейчас.

Лето, однако, и не думает обижаться — не успев ещё выпрямиться, выпаливает:

— Мне бабушка рассказала! Правда... всего раз... — она вновь задумывается, и сердце его сбивается с вечного ритма — эта девочка хмурится с таким похожим выражением... чтобы всего через миг просиять: — А ещё... альбом!

— Альбом?.. — наконец, совладав с собой, внезапно охрипшим голосом переспрашивает Гарри.

— С рисунками! — с готовностью объясняет она. — Там столько всего! Такие дома — высоченные и красивые-красивые! И люди странненькие-странненькие! О, — вдруг округляет глаза, — я же могу показать!