— И больше царской крови никого нет, — сказал Антигон, — если бы тогда оставили в живых Аминту... Единственный реальный и законный претендент. Уж Олимпиада расстаралась, упыриха. Кончились Аргеады...
Он постепенно приходил в себя, свыкнувшись со случившимся, и вновь приобретал способность мыслить здраво и взвешенно. Боль, не отпускавшая с тех пор, как вернулось сознание, отступила на второй план. Он вновь был стратегом, одним из самых старших по возрасту военачальников. Александр поставил его командиром эллинских союзников и во время битвы при Гранике Антигон находился на левом фланге в подчинении Пармениона. Бой там вышел не слишком жаркий, однако ему вот хватило...
— И тогда вы созвали собрание войска, — уверенно предположил стратег.
— Да, — подтвердил Птолемей, — собственно, это случилось ещё до того, как мы нашли бездыханное тело Арридея. Пехота назвала его царём. "Друзья" пытались возражать, а Парменион молчал. Когда стало ясно, что Аргеадов больше нет, выступил Филота. Он напомнил всем о древнем обычае...
— ...и предложил в цари своего отца.
Птолемей внимательно посмотрел на стратега.
— Акарнанец уверил меня, что ничего не говорил тебе.
— Думаешь, я придуриваюсь, изображая неосведомлённого? Нет, Лагид, я просто почти на двадцать лет старше тебя. Нет здесь ничего удивительного. Филиппа ведь тоже избрало войско. Он не мог царствовать по праву рождения и стал первым среди нас лишь, как опекун малолетнего Аминты. А потом взял и задвинул своего племянника подальше. Войско называет царя, Птолемей, и оно выберет того, кто способен побеждать. Филипп был способен — выбрали его. Парменион способен, что доказал многократно. Я не удивлён.
— Ты прав, — согласился Лагид и с выражением продекламировал, — Аргеадов нет более, зачем же искать царя среди знатных, но ничем не проявивших себя людей? Выберем же царя среди мудрых и прославленных полководцев! Пусть царём будет тот, кому вы доверяете безраздельно и кто никогда не подводил вас на поле брани!
— Слова Филоты? Никогда не сомневался в его красноречии.
— Да, его слушали, затаив дыхание. Потом началась буря. Старика подняли на щитах.
— Думаю, не ошибусь, если предположу, что далеко не все разделили энтузиазм Филоты.
— Я не разделил. Вот почему сижу здесь, в Лампсаке, у твоей постели, вместо того, чтобы топать сейчас к Пелле, объяснять Антипатру: "Ты уж извини, друг Антипа, так получилось. Отдавай-ка свою государственную печать".
Антигон молчал некоторое время, потом спросил:
— Значит, Парменион убрался в Македонию? И давно? Сколько я вообще тут валяюсь?
— Валяешься дней пятнадцать. А они, да, возвращаются. Сейчас топчутся у Абидоса, а может уже переправились.
— Но не все?
— Не все, — кивнул Птолемей, — большая часть эллинов всё ещё в Троаде. Почти все корабли достались Пармениону и вернуться в Элладу без него сейчас непросто. Мы тут стоим тремя лагерями, если не считать тех, кто пошёл за новым царём. В Лампсаке часть "друзей", почти девятьсот человек, кое-кто из отрядов Пердикки и Кена. Ситалк с одрисами, но эти скорее не с нами, а просто поблизости. Агриане ушли с Парменионом, а все прочие рассеялись. Окрестности грабят. Мы, кстати, тоже. Местные звереть начинают.
— Это владения Мемнона. Александр не зря приказал щадить их и не обижать жителей: увидев, что земли родосца не пострадали, персы заподозрят его в предательстве. Это при любом раскладе разумно и полезно. Если, как ты говоришь, он жив и сбежал, то немало ещё нашей крови выпьет.
— Нас тут почти три тысячи человек, лошадей много, жрать что-то надо.
— Кого избрали старшим? Тебя?
— Мы с Пердиккой командуем. Остальные пока слушаются, но начинают огрызаться. Ждут, когда ты в себя придёшь. Ты старший, тебя хотят вождём. Все.
Антигон выдержал паузу.
— И ты?
Тишина, пронзительная настолько, что слышно сердце, мерно отбивающее:
"Раз, два, три, четыре..."
— И я, — ответил Птолемей.
Вздох.
— Вы решили, что я за Парменионом не побегу?
Птолемей кивнул, забыв, что Антигон его не видит, однако стратегу подтверждения не потребовалось.
— Ну да... Если бы здоров был тогда, на том вашем собрании... Не знаю. В себя ещё не пришёл. Осмотреться надо, — Антигон дёрнул уголком рта, — подумать. Эллины что?
— Которыми ты командовал, весь Коринфский союз и фессалийцы впридачу, стоят у Дардана. С этими всё понятно — при первой возможности свалят на родину. Наёмники где-то под Илионом. Они чего-то отделились, не знаю, почему.
— Понятно, а персы?
— Мы сначала их очень опасались. Боялись, что они соберутся с силами и скинут нас в море. Но потом катаскопы[6] и кое-кто из местных, перебежчики, сообщили, что при Гранике мы уничтожили все персидские рати по эту сторону Тавра. Остались гарнизоны в городах, но они не высовывают носа. При погребении побитых персов пленные опознали трупы зятя Дария и внука Артаксеркса. Лидийского сатрапа, убийцу нашего царя, Клит лично изрубил в куски, я сам видел. Потом пришли известия, что сатрап Фригии-на-Геллеспонте, Арсит, не выдержал позора и наложил на себя руки.
[6] Катаскопы — разведчики в Древней Греции.
— Эх! — Антигон ударил кулаком по постели, — какая победа! Какие плоды она могла принести...
— Ну, насчёт плодов ещё не всё потеряно, — усмехнулся Птолемей.
На следующий день, вечером, Филипп осторожно снял повязку. Он предпринял необходимые меры для того, чтобы не ранить глаз Антигона, но, несмотря на полумрак в комнате, освещаемой единственной свечой, стратег зажмурился и дёрнулся прочь, отворачивая лицо, словно взглянул прямо на солнце. Привык уже к темноте.
Рана не гноилась и уже начинала затягиваться. Антигон, отчаянно моргая, вновь привыкал к свету. За два дня бесед с Птолемеем он смог всесторонне оценить сложившуюся ситуацию, но так и не принял решения, как действовать дальше. Вернуться? Прямиком к междоусобной грызне? Продать свой меч тому, у кого хватит денег? Что ж, профессия наёмника после Пелопоннесской войны привычна в Элладе. Но наёмники — перекати-поле, люди без родины, а в Македонии остались жена и любимый сын. Что этим птолемеям и леоннатам? Их семьёй был Александр. Они молоды, рвутся в мир. Тоска по родине — удел стариков. Тоскуй — не тоскуй, а есть ли она теперь вообще, родина? Нет, он не мог принять решения.
Антигон активно налегал на еду, восстанавливая силы, и Филипп, наконец, разрешил ему встать с постели. Наутро Птолемей провёл стратега по узкой потайной лестнице в подвальное помещение мемнонова дома. Здесь, возле крепкой дубовой двери стоял молодой человек, на вид чуть старше двадцати, облачённый в льняной панцирь, обшитый железными пластинками, вооружённый гоплитским щитом и кривым мечом-кописом. Масляный светильник, подвешенный на крюк возле двери, освещал гладко выбритое лицо стражника: впалые щеки, прямой нос с небольшой горбинкой, острый подбородок.
— Радуйся, Антигон! — поприветствовал стратега страж, — хвала богам, ты вновь на ногах!
— Радуйся, Селевк, — кивнул стратег.
— Открой, — попросил Птолемей.
Селевк отпер дверь и посторонился. Птолемей и Антигон вошли внутрь маленького помещения, очевидно, погреба, почти половину которого занимали какие-то сундуки.
— Что это? — спросил стратег.
— Серебро, — ответил знакомый голос из-за спины.
Антигон обернулся: возле двери, рядом со стражем стоял Гарпал, сын Махата. Он был одним из друзей детства Александра, в числе прочих собирался вступить в ряды "царской илы", но из-за перенесённой болезни, которая частично обездвижила его левую руку, оказался непригодным к военной службе. Царь, однако, нашел Гарпалу другое занятие, по способностям, назначив его хранителем казны, и в этой должности юноша изрядно преуспел. Во многом благодаря его предприимчивости, умению складно врать с честнейшими глазами, царю удалось получить заем в восемьсот талантов у храма Аполлона Делосского и некоторых других. Правда, почти все эти деньги уже утекли из казны, превращённые в военное снаряжение и припасы.
— Серебро? — переспросил Антигон, — откуда?
— Это царская казна, — ответил Птолемей, — вернее, её часть.
— Вы, что, похитили её?!
— Не всю, — усмехнулся Гарпал, — всю воровать слишком рискованно. Здесь сорок талантов из тех шестидесяти, что царь взял в поход.
— Сорок талантов?! — лицо Антигона вытянулось от изумления, — и Парменион не хватился пропажи?
— Судя по всему — нет. Раз мы ещё живы. Те сундуки, которые он тащит в Македонию, почти не облегчились. Филипповы полновесные золотые статеры там только сверху, а под ними свинцовые снаряды для пращей. Ну, кое-где просто камни навалили.
Стратег хотел возмутиться столь наглым грабежом, но вовремя опомнился. А почему, собственно, царская казна должна доставаться Пармениону?
Сорок талантов серебра... Антигон заглянул в смеющиеся глаза Птолемея и понял, что уже не очень хочет присягать новоявленному царю. Гарпал, звякнув ключами, отпер ближайший сундук. В тусклом свете факела блеснули новенькие тетрадрахмы с профилем Александра.
— Зачем вы их в подвал стаскали? Не вечно же в Лампсаке сидеть. А если придётся быстро убираться отсюда? Как такую тяжесть наружу быстро вытащишь?
— Надёжнее тут, — сказал Гарпал, — меньше глаз и разговоров.
— Кто ещё знает?
— Немногие, — ответил Птолемей, — Селевк, Леоннат, Неарх. По очереди охраняют.
— Больше никто? Не доверяете товарищам?
— Не доверяем, — согласно кивнул Гарпал.
— Пердикка тоже не знает? Он же вроде у вас тут главный.
— Ты у нас главный, Антигон, — нарушил молчание Селевк, покосившись на Птолемея.
Тот и ухом не повёл.
— Мутит чего-то Пердикка, — сказал Гарпал, — мечется. И то ему надо и это. К Пармениону не хочет, хочет к Антипатру, к Олимпиаде поближе. Всё надеется на что-то. Уж два года прошло, как голубку нашу замуж выдали, а он всё вздыхает. Думает, Олимпиада ему Клеопатру отдаст. Ага, только все и ждали худородного любовничка с распростёртыми объятьями.
— Из-за Клеопатры? — Антигон поскрёб подбородок, — ну, он не совсем дурак. Я бы сказал, что сейчас высока вероятность того, что Олимпиада уберется в Эпир. С Парменионом ей точно нечего ловить. Если Пердикка хочет быть при Олимпиаде... Логично рассуждает, коли так. Ну, с недоверием понятно. Он эти деньги царице-матери с поклоном поднесёт, только бы ему дали, чего вожделеет.
— Вот и мы так рассудили.
— А Гефестион? — Антигон посмотрел на Птолемея, — кстати, ты ни разу не упоминал его. Где он?
Птолемей посерьёзнел.
— Рядом с царём.
— С Парменионом?.. — удивился стратег и осёкся, поняв, что означали слова Лагида.
Гарпал покачал головой.
— Мы собирались отвезти Александра в Илион, похоронить рядом с курганом Ахилла. Он бы хотел этого. Но пехота воспротивилась. Что им какой-то Ахилл... — мрачно сказал Птолемей, — Прах Александра должен упокоиться в Эгах, в гробнице царей. Костёр сложили больше, чем у Филиппа. Гефестион лично возложил тело царя на вершину, а спускаться не стал. Достал меч и...
— Понятно...
— Урну с прахом Парменион забрал с собой. Но внутри не только прах Александра, они там оба. И в Аиде не разлучатся.
Некоторое время все молчали, рассматривая сундуки, потом стратег поднял глаза на Гарпала.
— Ты сказал, что золото оставили Пармениону. Почему не серебро?
— Это очень интересный вопрос, — вместо казначея ответил Птолемей.
— "Филиппики" серебром по весу оцениваются, как один к двенадцати, — объяснил Гарпал, — его, Филиппа, серебром, не афинским. Александр отчеканил свои тетрадрахмы немного тяжелее. Понимаешь?
— Нет, — совершенно искренне ответил Антигон.
— Эти монеты, — Гарпал зачерпнул горстью несколько блестящих кругляшей, — дороже эллинских, тех, что мы заняли в храмах и у богатейших ростовщиков Афин и Коринфа. Заёмные деньги мы потратили, а свою чеканку приберегли. У персов монета золотая. Мы рассчитывали на то, что когда возьмём все сокровища Азии, золото упадёт в цене.
— А серебро вырастет! — подхватил Птолемей, — теперь понял?
Антигон медленно кивнул. До него действительно начинало доходить, куда ведут эти плуты.
— Но мы не взяли сокровища Азии, — сказал стратег.
— А вот тут возникает самый главный вопрос, — хитро прищурился Лагид, — чего ты хочешь, Антигон?
3
Власть народа
Афины
Первым её заметил, разумеется, проревс триеры Морской стражи, что курсировала между Пиреем и островом Эгиной, охраняя Саронический залив от пиратов, никогда не переводившихся в водах Эгеиды, особенно в непосредственной близости от таких торговых гигантов, как Афины и Коринф. Длинный силуэт на горизонте сразу привлёк внимание вперёдсмотрящего, и патрульная триера немедленно отклонилась от курса, повернув на восток, навстречу неизвестному, явно военному кораблю.
"Саламиния" шла на вёслах, пурпурные паруса, самый большой из которых украшен вышитой серебром совой Афины, притянуты к опущенным на подпорки реям. Именно это обстоятельство и послужило причиной повышенного внимания Морской стражи, не сразу опознавшей "священную" триеру, одну из трёх в афинском государстве, что выполняли церемониальные функции в гораздо большей степени, нежели военные. "Священные" триеры применялись для отправки праздничных посольств в дружественные полисы, перевозки денег из колоний, доставки важных депеш и возвращения в Афины государственных преступников, пойманных заграницей. Каждая из них отличалась весьма преклонным возрастом и находилась в строю уже не одно десятилетие, периодически переживая ремонты.
Опознав своих, патрульные, тем не менее, на прежний курс не вернулись, продолжая сближение. Недавно отбывшая с флотом Коринфского союза в Азию, чтобы от имени Афин открыть священную войну эллинов против Персии, "Саламиния" не ожидалась так скоро. Она шла в одиночестве, что само по себе было в высшей степени удивительным.
Корабли сближались на встречных курсах. Расстояние между ними быстро сокращалось. По команде гребцы осушили весла, и кормчий провёл корабль в двадцати локтях вдоль борта "священной" триеры, на которой гребцы не оставили работы.
— Эй, на "Саламинии"! — прокричал триерарх, сложив ладони рупором, — Полидект, слышишь меня? Чего-то вы быстро, мы вас в этом месяце не ждали! А где "Парал" и остальные?
— "Парал" отстал, а большая часть кораблей всё ещё в Троаде! — ответили с борта "священной".
Корабли миновали друг друга.
— Весла на воду, право на борт, — распорядился триерарх, а сам прокричал вслед удаляющейся триере, — так что случилось-то?
— Важные новости, торопимся! — долетел уже плохо различимый ответ.
Патрульная триера разворачивалась по широкой дуге.
Триерарх задумчиво почесал бороду.
— Не нравится мне это...
— Сопровождаем? — обратился кормчий к начальнику.
