3. Витязи в шкурах

— Улеб, — отозвался русобородый. — В крещении — Миколай.

— Из князей что ли? Раз два имени?

— Из безудельных, — подтвердил Улеб.

— То-то я смотрю: шлем золоченый.

— Отцовский...

Якуб понимающе кивнул и повернулся к Василько.

— Спутай коней, и стрели хоть утку на ужин. Второй день не евши.

— Стрел нет, — хмуро ответил юноша.

Улеб молча подошел к своему коню и снял с седла длинный кожаный колчан. Василько открыл крышку, достал стрелу. Узкое железное острие попробовал пальцем.

— Бронебойная... Что не стрелял? — сердито глянул на Улеба.

— Лука не было, — пожал тот плечами. — Да и туля не моя. На седле висела. Конь тоже не мой, — пояснил. — Увидел, что поганый ведет на поводу, срубил его, гляжу — добрый конь, боярский. Мой к тому времени совсем пристал. Перескочил на этого...

Василько перебросил колчан через плечо, вытащил из кожаного чехла длинный лук. Якуб поднялся по склону яруги. У выпиравшей из земли широкой жилы из тонких каменных плит остановился и стал яростно ковырять между ними кривым мечом. Скоро вернулся обратно, бросил на траву три выломанных каменных куска и меч. Улеб подобрал оружие. Железное лезвие было сплошь выщерблено, в некоторых местах до самого стока.

— Даже переточить нельзя, только перековать, — сердито сказал Якуб, заметив его интерес, — дрянь железо, не русский кузнец работал. Подобрал в веже половецкой, когда в первый день их побили, поначалу понравился — длинный, в руке добре лежит, да и рубить с коня кривым сподручнее. Мой коротковат, — он вытащил из ножен на поясе прямой меч с закругленным на конце лезвием. — Еще дед в поход с ним ходил. Рубаху железную с одного удара рубит.

Улеб бережно взял меч, осмотрел лезвие. Его сковали из трех полос. К серединному долу из простого железа кузнец наварил по длинным краям два острия из многократно прокованного металла. Затем отковал окончательно. Острия отливали синеватым дамасским узором и, казалось, жаждали впиться в живое тело. Улеб повернул меч. У перекрестия на серебристом металле явственно виднелись угловатые буквы "Людота ковалъ".

— Вот что, княже, — сказал Якуб, забирая оружие. — Коли не в тягость, принеси из кустов хвороста, а я пока я очаг сделаю...

* * *

Василько вернулся, когда дрова в сооруженном из двух каменных плит очаге еще не стали углями. Сбросил с плеч тушу степной козы. Голова ее с застывшими большими глазами, безжизненно ударилась о землю. Протянул колчан Улебу.

— Забирай! — махнул тот рукой. — У меня все равно лука нет. И стреляю плохо.

— Не княжье дело... — заметил Якуб, осматривая тушу, и удовлетворенно крякнул, заметив единственную крохотную ранку на боку. — С первой стрелы!

Он вытащил из-за голенища сапога нож и быстро освежевал убитую козу. Затем также ловко стал нарезать парное мясо широкими, тонкими ломтями. Василько тем временем укрепил над огнем третью каменную плиту и принес от кустов стопку листов лопуха. Дядя и племянник занимались каждый своим делом быстро и слаженно, по всему было видно, что такие ночевки им не впервой. К тому времени, когда Якуб покончил с тушей, плита над углями прогрелась. Василько обмел с нее травяной метелкой песок и стал бросать на горячий камень ломти мяса. Они шипели, распространяя вокруг нестерпимый для голодных людей запах печеной козлятины. Как только ломти начинали коробиться, Василько одним движением переворачивал их ножом. Уже запеченные складывал на лопухи.

— Ловко! — похвалил Улеб, сглатывая слюну.

— Два лета в половецком полоне мясо пекли, — пояснил Якуб. — Хочешь, не хочешь — научишься. Держи! — он подал Улебу теплый кус мяса на лопухе.

Воин жадно впился в него зубами, затем, что-то вспомнив, отложил мясо в сторону. Сбегал к лошади. Обратно вернулся с большой глиняной флягой в кожаном чехле. Положил ее на колени Якуба. Старый воин вытащил глиняную пробку, глотнул.

— Мед! Боярский, ставленный!

— Я же говорил: не мой конь! — ответил Улеб, забирая флягу и делая из нее добрый глоток. — Полдня у колена болталось — даже посмотреть было некогда. Ясно только, что не вода — давно бы выпили бы. Держи! — он протянул флягу Василько. Тот, не прекращая печь мясо, покачал головой.

— Не хочет он!

Якуб забрал у Улеба флягу и надолго приложился. Вернул. За ужином фляга несколько раз переходила из рук в руки, пока не опустела совсем. Якуб бережно положил ее рядом с собой.

— Утром воды наберем в дорогу.

Василько тем временем покончил с мясом, сложив его на лопухи. Торопливо пожевав, встал. В свете выкатившейся на звездное небо полной луны было видно, как он снял со стреноженного коня седло, бросил его на траву и лег, примостив седло под голову.

— Что это он? — спросил Улеб. — И слова не сказал.

— Простить не может, что из сечи вытащил, — вздохнул Якуб. — Очень хотелось голову за князя сложить или в полон с ним попасть. Как честь дружиннику велит. А что с той чести! — ощерился Якуб. — Два лета у половцев в полоне пробыли! Вспомнил нас тогда князь? Выкупил, или поменял на поганых? Пока сами не сбежали...

— Почему не поменял? — удивился Улеб.

— Когда вернулись, князь сказал: не знал, что мы у поганых, мол, говорили ему, что срубили обоих в сече. Так и не знал! — зло сказал Якуб. — С купцами весточку два раза передавал. Князь сказал: не дошли до него те весточки. Поди проверь: лжа то или нет.

— А родные что не выкупили?

— Нет у меня никого. Кроме него, — кивнул Якуб в сторону спящего. — Еще когда с Кобяком воевали и в походе был, напали поганые, кого из родных посекли, кого в полон увели. Пятерых деток моих, двоих братовых, жен наших... Хотел выкупить, даже гривны уже одолжил, но не нашел своих. Видно сразу продали их — в греки или басурменинам, где искать? Так и не знаю до сих пор, где детки мои, живы ли ... — голос Якуба дрогнул. — Один Василько уцелел. Он у брата старший, маленький толстый был, кудрявый. Очень княгине Ярославне понравился, своих деток у нее тогда еще не было. Взяла в палаты для забавы. А когда у нее Владимир родился, они, считай, вместе росли.

— Должны были выкупить!

— Никому они не должны... — хмуро отозвался Якуб. — Как в сечу идти, так ты им нужен, а как из полона вернулся, дали две веси для прокорма — половцами разграбленные. Самим смердам есть нечего... Пришлось купу брать — десять гривен. Думал, в походе добычу возьму, отдам. Взял...

— Не за добычей Игорь в Поле пошел.

— А то зачем? — хмыкнул Якуб. — Поволоки, аксамиты и узорочье разное, что в вежах взяли, — баловство, его только девкам на платье дарить или храму жертвовать — попу на облачение. Раб из половца плохой: работать на земле не умеет и не хочет, сбежит быстро. Ногату за него взять — и то счастье. Девку половецкую можно и подороже продать, если молодая и красная, но это тоже не добыча. А вот кони... Хороший конь всем нужен: и князю, и дружиннику и оратаю — соху таскать. Самый худой — гривна, посправнее — две, а за лучшего, что под дружинника пойдет, все пять взять можно. Князь правильно время выбрал: к началу весны в Поле кобылы жеребятся, к лету жеребя подрастает — можно и табуном перегнать. За конями шли...

— Святослав Киевский войско собирал, — возразил Улеб. — В конце зимы на половцев ударить. Поэтому Игорь свои дружины созвал. Только не успел к сроку: по снегу хоть конными, но за седмицу никак... Воевода Святослава без нас пошел. Вот Игорь и решил: раз уж собрались, то в Поле идти. Самим.

— И добыча так больше, — хмыкнул Якуб. — В прошлое лето сами ходили, разбили малую орду, хорошо ополонились. В это лето хотели больше взять. Взяли...

— Ждали они нас, — вздохнул Улеб. — В броне и с оружием ездили.

— Князь Игорь — хорошо полки водит, — задумчиво произнес Якуб. — По всей Руси поискать. Но добрый слишком. Когда узнал, что половцы бронные и при мечах, умно сделал: ночью тихо перешли верст двадцать и напали на поганых нежданно. Те и биться не стали — сразу побегли. Поганые храбрые, когда их трое против одного... Добычу мы взяли хорошую, полон... А вот дальше не надо было князей своих слушать, передых им давать. Приказать строго: уходить! С добычей и полоном — к своей земле! Уже добрели бы...

— В полоне Игорь, — вздохнул Улеб. — И Владимир. Наверное и Святослав со Всеволодом. Много наших в полон попало.

— Князьям что! — хмуро сказал Якуб. — Будут жить в шатрах, да кумыс попивать. Ждать пока выкуп привезут. А вот дружинникам и воям колодки на шею набьют, кому — и на ноги; будут плевать на них и пальцами показывать. Поганые это любят. Первая у них забава — в человека плевать.

— Неужто князей — в шатры?

— А то! Они ханам — свои! Дед Игоря с погаными уделы отвоевывал, отец его половцев на землю русскую водил. Сам Игорь, когда Святослава надо было на киевский стол садить, с Кончаком за Днепр ходил. Тогда Ростиславичи крепко им дали. Еле ноги унесли! Игорь в одной лодке с Кончаком уплыл. После этого и просватал сына за Кончаковну.

— Владимира?

— А ты не знал? Отец Игоря, Святослав, на половчанке был женат. Чего ж Владимиру не быть? Не обидит Кончак свата. Выкуп возьмет, и добрый — без него не отпустит, но содержать будет хорошо. Слуг даст и девок. Пей, веселись! Сам тем временем на Русь пойдет. В северской земле войска нет, всех Игорь в Поле положил. Жги, грабь без помехи, уводи в полон жен и детушек, — Якуб скрипнул зубами. — Только-только отстроились смерды...

— Святослав Киевский поможет.

— Если захочет. И успеет. Войско собрать надо. А он еще не знает.

— Чего сидим?!

— На заморенных конях далеко не уедешь. Пешком быстрее. Не тревожься! Беловолод Просович с двумя заводными конями на Чернигов пошел. Сам видел. Если будет скакать без роздыху, в три-четыре дня доспеет до Ярослава Черниговского. Тот со Святославом Киевским снесется. Нам к себе ехать надо, смердов упредить, что попрятались в лесу и скот увели, а добро прикопали. В лес половец не пойдет, боится.

— Зато города пожжет.

— Не умеют поганые города брать. Посады — да, выжгут, но за забрала не влезут. Посады люди отстроят...

У костра на некоторое время все стихло.

— У тебя, княже, дети есть? — спросил Якуб, первым прервав молчание.

— Нету. И жены... Куда жениться, безудельному? Княжья дочь не пойдет, а на неровню брать не хочу.

— Лет тебе сколько?

— Тридцать скоро.

— Старый уже. Не женишься.

— Гомий, город свой удельный, верну — женюсь.

— Жениться надо смолоду, — не согласился Якуб, — чтобы дети вырасти успели, не шли в сироты маленькими. Васильку сколько это говорил, даже невесту нашел — не схотел.

— Невеста не понравилась? Некрасивая?

— Немного рябоватая, но что с того? Все остальное — при ней. Сядет — лавка трещит. Дочь боярская, в приданое за ней пять вервей давали. Богатых, не то, что мои...

— Значит, ослушался сыновец стрыя, — усмехнулся Улеб.

— Князю Владимиру на меня нажаловался. А тот сам еще дите горькое. Ножками затопал: "Нечего Васильку жениться поперед меня"! Тебе дело? Ты свое, княжье, справляй...

— Не любишь ты князей!

— Смотря каких! За тебя вот, как вернемся, молебен попу закажу. Выручил, когда поганые нас с Васильком обступили. Я уже снова в полон готовился...

— Боялся?

— Мне ль не бояться? Попал бы на хана, от которого утекли, привязал бы обоих к хвостам кобылиц и погнал бы в степь. Спас ты нас!

— Было не тяжко. Половцы сечи не любят. Они больше стрелами...

— Как ты их сек! Налетел, как коршун, ругался... "Блядины дети... Выблядки кобыльи... Песья кровь", — с удовольствием повторил Якуб. — Даже слушать было страшно. Зло у тебя на них?

— Зло.

— Убили кого?

— Сестру. Монашку. Она в Белгороде, в обители женской жила. Прошлым летом напали половцы. Над монашками учинили поругание великое, кто сопротивлялся — посекли. Сестра сопротивлялась...

— Мы девок половецких в вежах тоже не миловали, — задумчиво сказал Якуб. — Таскали по полю... Видел?

— Так монашки!

— А половцу, что монашка, что не монашка. Он в нашего бога не верует. Для него монашка баба — и все! Он к русской веси прискачет, ударит оратая стрелой, жену его возьмет, детей. Кого себе оставит, кого в рабы продаст. Мы к их вежам придем; половца зарубим, жену и детей в полон заберем, продадим купцам. Так и живем...

Якуб замолчал, и возле давно потухшего костра на долгое время установилась тишина.

— Ты жил у них два лета, — тихо сказал Улеб. — Что за люди? Угров знаю, ляхов тоже, Жмудь воевал, на ятвягов ходили... А в Поле впервой.

— Люди как люди, — пожал плечами Якуб. — Как и мы. У меня они детей увели, жену, а зла нету... Было, пока не пожил в полоне. Жизнь у поганых тоже не мед. У нас князья, у них ханы; у нас лучший, у кого земли больше, у них — скота. Разве только мы над полонными так не измываемся, и серебро они больше любят. Поэтому мне с Васильком удалось два лета вместе прожить. Продать нас — выгода маленькая, выкуп я сулил в сто раз больше. Ждали. Даже в колодки нас не забили. Только вязали на ночь, чтоб не сбегли. Днем мы скот стерегли, хлеб отрабатывали. Два лета и прошло. Потом вижу: разозлились, ругаются — точно, думаю, в Тмутаракань на рынок свезут. А тут еще с Васильком беда. Ханский сын его приметил и стал к себе в шатер звать.

— Зачем?

— Для утех плотских. У поганых таких, что с мужиками живут, хватает. Жену им надо купить, а серебра нету. У ханского сына было, но он до баб не охочий. Василько отказался к нему идти, так он силой в шатер затащил. Вижу — беда, зарежет сыновец половца, коли случай представится. Тогда обоим — лютая смерть. Поговорил с Васильком — и сбежали. Ремни на руках зубами развязали и ушли. Месяц к своим добирались.

— Пешком?

— На конях от них не ускачешь — сразу догонят. Тогда точно в колодки... В Поле всадника далеко видать, а пеший в ковыле схоронится. Пешему всадника издалека слышно, а конному — совсем нет. Поганые пешком ходить не любят, они с младенчества на конях. Легко с Васильком ушли. Взяли лук, по дороге стреляли коз, лебедей, уток... Яругу по текту дятла всегда найти можно, а в яруге — вода, дичь, дрова для костра...

— А как половцы огонь увидели бы?

— Ночью они по Полю не ездят — стада от волков охраняют; если костер в яруге затеплить, из степи не видно...

* * *

У ручья вдруг всхрапнули стреноженные кони, забили копытами. Люди у костра насторожились. Оба одновременно огляделись по сторонам. И замерли. Две пары круглых глаз горели холодным огнем всего в нескольких саженях от костра.

— Волки!

Якуб схватился за рукоять меча, но Улеб упредил.

— Сиди тихо! Это не волки.

— А то я волков не знаю! — не успокоился Якуб. — Два года от скота отгонял. Половцы их пуще нас боятся — за ночь полстада могут вырезать. У веж и дитенка подхватят, коли мать не досмотрит...

— А я говорю: не волки! — твердо сказал Улеб. — Все волки сейчас там, где сеча была. Там им пожива! Этих двоих я еще днем приметил: как ушли мы от половцев, за нами увязались. Потом отстали, притомились, видно. Но по следам сыскали... Иди сюда!