Алхимики. Часть I. Nigredo

Впрочем, несмотря на волнение, овладевшее им с того момента, как он увидел Барбару Вальке, Андреас вполне отдавал себе отчет в том, что с ним происходит. Он был влюблен, как это случалось уже не раз; страсть поднималась в нем, подобно приливу — решительно и неотвратимо, но у него еще хватало сил, что сдерживать ее. Чуть улыбаясь, почти с насмешкой он думал о своей даме. Сесса говорила, что она вдова, и в церкви эта женщина являла собой воплощение добродетели. Все же она первая подала ему знак, начальная фигура в танце любовного заигрывания принадлежала именно ей. Она, Барбара, привлекла его внимание, внезапно открыв перед ним лицо — то был ее вызов, брошенный мужчине, жест, исполненный большего соблазна, чем откровенная нагота. Под плотной темной накидкой, скрывающей фигуру до самых пят, на ней было открытое платье, а вуаль прятала от нескромных взглядов отнюдь не вдовью печаль. Жажда удовольствий — вот что читалось в ее глазах; точно также на Андреаса смотрели и другие женщины, почти все, каких он встречал. Они сами приходили к нему; любовные победы не стоили школяру никаких усилий, и он привык принимать их, как дань тому, чем наделила его природа. Андреас был молод и еще не испытал пресыщения, его естество с радостью откликалось на зов женской плоти. Барбара Вальке не отличалась от остальных — но сейчас, думая о ней, школяр чувствовал, как все прочие словно отступают в тень.

Вскочив, Андреас подошел к воде. В холодной темной глубине ему чудился образ возлюбленной, но, как ни старался, он не мог увидеть ее отчетливо. Память подбрасывала лишь детали: пронзительный взгляд из-под длинных ресниц, маленький жадный рот, открытая грудь... Она манила его, подобно русалке, и исчезала, стоило лишь моргнуть. Андреас опустил руки в воду, резко плеснул себе в лицо, полными горстями лил на голову, но не мог избавиться от наваждения. Кровь его кипела, в ушах стоял гул.

Потом к школяру вернулась способность рассуждать. Он пожалел, что не сумел выведать у служанки, где живет Барбара Вальке, но дал себе слово непременно разузнать. Сделать это было не так уж и трудно: конечно, утром его дама будет в церкви, и в этот раз он сможет за ней проследить.

Занятый своими мыслями Андреас не заметил, как рядом из камышей осторожно высунулась темная фигура. Это был бродяга, устроивший здесь постель из тины: разбуженный плеском, привлеченный звяканьем монеток и колокольчиков на бархатном пурпуэне, он замер, наполовину высунувшись из прибрежных зарослей. Силуэт Андреаса, сидящего у самой воды, просматривался отчетливо: одним резким толчком его можно было спихнуть головой в канал, держать, пока не потеряет сознание, а потом без помех ободрать золото с одежды. Пока бродяга колебался, разрываясь между страхом и жадностью, из-под лип вышел еще один человек — огромного роста, с плечами, как у Геркулеса — и возвестил трубным голосом:

— Андреас! Андреас Хеверле! Respondere*!

Перепуганный бродяга припал к земле, а школяр, вздрогнув, едва не свалился в воду.

— Пуп Вельзевула! — досадливо выругался он. — Брат Ренье, откуда ты взялся?

— Не спрашивай "откуда", спроси "зачем", — возразил пикардиец. — Зачем разыскивать молодого повесу, в то время как он давно почивает — если не в теплой постели со сговорчивой бабенкой под боком, то в сточной канаве? Зачем среди ночи пускаться на его поиски, когда утром общинные стражники сделают это гораздо верней? Зачем, скажи на милость, бродить впотьмах, рискуя свернуть шею?

— Да, зачем? — эхом откликнулся Андреас. Приятель грузно опустился рядом с ним.

— Мне велено передать, чтобы ты шел домой — с твоим дядей случилось несчастье. В эту ночь Хендрика Зварта навестил дьявол и оказался не слишком любезен. Теперь у доброго бюргера ожог на пол лица, вдобавок его всего утыкало осколками, и госпожа Мина рыдает от страха, что он может испустить дух.

— Что ты несешь? — воскликнул Андреас.

— Так и есть — я видел все своими глазами.

Школяр растерялся. Точно во сне он поднялся было на ноги, но приятель крепко ухватил его за полу.

— Не спеши, брат мой! Сказать по правде, не думаю, чтобы твой дядя готовился принять viaticum**. И хотя сейчас он мечется, как грешник в аду, но жить будет — за это поручился аптекарь, осматривавший его раны. Я не потому тебя искал... Не стой, сядь рядом! Мне есть, что сказать, и я не мог ждать до утра. Моя голова похожа на жаровню, мысли, будто раскаленные угли, впиваются в череп. Если не выпустить жар, они прожгут кость и вывалятся наружу.

— Так говори! — нетерпеливо сказал школяр, вновь усаживаясь на землю.

В темноте глаза пикардийца светились, как у кошки.

— Так вот, слушай... Госпожа Мина утверждает, будто ее брат вылил на себя масло из лампы. Скажи, какому дураку взбредет такое в голову? Ведь он не был ни пьян, ни болен, руки у него не тряслись, кроме того, на его одежде не нашлось следов масла...

— Ренье де Брие! — резко прервал его Андреас. — Не пойму, куда ты клонишь. Или ты взялся пересказывать местные сплетни? Я знаю, что говорят о Черном доме, я вырос на этих сказках. Когда я был ребенком, нянька говорила, что мне надо быть очень послушным, если не хочу, чтобы черт утащил меня, когда придет за домом — она была уверена, что рано или поздно это случится, и потому никогда не соглашалась оставаться там одной. Моего деда величали безбожником из-за того, что он якобы кадил дьяволу, украшая проклятый дом богатой мебелью и коврами. Моего дядю не любят за угрюмый и скрытный нрав, но попробуй только сказать, что он якшается с нечистым...

— Остынь, брат Андреас! — Ренье стиснул ладонью его плечо. — Мне нет дела до всяких толков, но я верю своим глазам. А сегодня я видел то, что видел.

— Что? Что ты видел?

— Primo, как некто в черном с головы до ног выходит из дома твоего дяди. Это случилось сегодня вечером, я едва не столкнулся с ним у двери. Чрево Христово! Мне достаточно было протянуть руку, чтобы схватить его, как сейчас тебя, но он будто растворился в воздухе!

— Мог зайти кто-то из соседей, — холодно произнес Андреас.

— Маленькая служанка поведала, что аптекарь, чья лавка на улице Суконщиков, — единственный, кого привечают твои родные. Я и его видел — мешок с требухой, заплывший дурным жиром; воняет, как боров, обсыпанный пряностями! Такого за милю учуешь! Нет, это не он. Но кто бы там ни был, он лишь навел меня на мысль, что тут скрыта тайна. И вот, secundo, я смог отчасти в нее проникнуть, — с этим словами довольный пикардиец извлек из-за пазухи пергаментный лист.

— Что это? — спросил Андреас.

— Прочти.

— Смеешься, что ли? Будь у меня факел или свеча, я бы мог что-то разглядеть. Без них я и твое лицо с трудом различаю...

— Что ж, слушай. Я прочел его раз десять и могу повторить слово в слово. — И Ренье, наморщив широкий лоб, произнес на латыни:

— "Выращивают василисков из яиц, снесенных старым петухом. Для того старых петухов помещают под землю в комнату, выложенную камнем со всех сторон, и дают им вдоволь корма. Разжиревшие петухи спариваются и откладывают яйца, после чего их следует убить, а для высиживания яиц использовать жаб. Жаб кормят зерном и иной пищей. Вылупляются петушки, через семь дней у них вырастают хвосты наподобие змеиных, в тот же час они стремятся уйти под землю. Чтобы этого не произошло, цыплят сажают в большие медные горшки с крышками и отверстиями по всей поверхности. Горшки зарывают в землю на шесть месяцев, все это время цыплята питаются землей, которая набивается сквозь дырки. После этого горшки следует поставить на огонь, чтобы василиски полностью сгорели. Три части пепла смешать с одной частью крови рыжего мужчины. Подождать, пока кровь высохнет, растереть и развести крепким винным уксусом в чистом сосуде. Состав поместить на пластину красной меди и раскалить добела. Подождать, пока остынет, и смыть в том же составе, пока медь не будет поглощена им, отчего он разбухнет и приобретет цвет золота..."

Пока пикардиец говорил, его друг молчал, но по окончании этой странной речи не выдержал и громко расхохотался. Ренье был обижен, но не подал виду: подождав, пока веселье приятеля иссякнет, он невозмутимо добавил:

— "Это есть золото для разных применений".

— Стой, ни слова больше! — воскликнул Андреас. — Ты разыгрываешь меня, но не думай, что я не узнал рецепт старого Теофиля из "Schedula diversarum artium"

* * *

. Василиски! Право же, не стоит пустые фантазии и бабьи сказки почитать за великие и чудесные откровения!

— Ничто не должно отметаться без достаточных оснований, — возразил Ренье. — То, что человеческий разум не в силах постичь и принять до конца, может свершаться с помощью тайного магического искусства. Коль скоро существует магия истинная и ложная, нашим богословам не мешало бы поосновательней разобраться в сем предмете, распознать его действие и достоинства, а не отмахиваться, как от злокозненной ворожбы...

Произнося эти слова, пикардиец улыбался, и было неясно, говорит он серьезно или шутит.

— Почтенные отцы скажут, что подобные рассуждения есть следствие порчи рассудка по причине дьявольского наваждения, — помолчав, ответил ему друг.

— Хвала Господу, кое-кто думает иначе. Скажи лучше, стал бы твой дядя хранить этот лист и другие тоже, если бы записанное в них не подтверждалось опытом?

— Где ты его взял?

— В комнате Хендрика Зварта сегодня, когда был там. Госпожа Мина посвящена в дела брата и помогает ему во всем: чтоб мне лопнуть, если их девиз не "Sta, coagule, multiple, solve"

* * *

! Но оба они хранят свои искания в тайне. Если бы не этот рецепт... — Одним движением Ренье скомкал листок и швырнул его в воду. — Знать бы, удалось им достигнуть цели или нет?

Ни тот, ни другой не видели бродяги, лежавшего в камышах.

Небо посерело, звезды начали гаснуть, туман поплыл над водой. Во дворах звонко запели петухи.

Андреас прикрыл глаза ладонью. Бесплотное видение в последний раз улыбнулось ему яркими губами и растаяло, как дым.

— Узнать бы наверняка — добыли они золото? — повторил Ренье. Он выглядел свежим и полным сил.

— Оставь, — махнул рукой друг.

* Ответь!

** последнее причастие

* * *

"Список различных искусств", книга монаха Теофила, начало XII в.

* * *

"Настаивай, сгущай, приумножай, возгоняй" — одна из базовых алхимических формул

VIII

На следующий день (то был Великий понедельник) ни Хендрик Зварт, ни его сестра, ни племянник, ни гость, ни служанки не явились на мессу. Многие женщины в сердцах рвали четки, не увидев красивого школяра на передней скамье; но более всех досадовала Барбара Вальке, от злости искусавшая губы так, что они стали еще краснее.

А Андреас в одиночестве бродил по окрестностям Ланде.

Возвращаясь на улицу Суконщиков, школяр чуть не столкнулся с бегущей женщиной. Шел дождь, и она прикрывала голову полой длинной накидки, но он решил, что где-то уже видел ее. Тут женщина встала как вкопанная, несмотря на то, что дождь все усиливался, и капли бежали по ее впалым щекам. Андреас вспомнил: это она накануне сопровождала даму под вуалью.

— Не вы ли, — спросила женщина, — господин Хеверле, ученый богослов?

Сердце его учащенно забилось, и он медленно склонил голову. Она неловко поклонилась в ответ.

— Коли вам будет угодно, моя кузина просила пожаловать к ней сегодня в четыре часа, чтобы растолковать места из Писания, смысл которых ей не вполне ясен.

— Вашу кузину зовут Барбара? — спросил школяр. Женщина кивнула. — Где вы живете?

Она объяснила, и они расстались.

Школяр встряхнулся и засвистел, как жаворонок по весне. Дальнейшее не вызывало сомнений. В любовных делах Андреасу никогда не приходилось сталкиваться с настоящим сопротивлением. Женщины сами раскрывали перед ним двери домов и свои объятья, потому что их пленяла его красота; и каждую он любил пылко, искренно. Воображение подстегивало школяра, обладание расхолаживало: сейчас Барбара Вальке занимала все мысли Андреаса, и все же на дне их таилась странная горечь. Перед его глазами одна за другой проскальзывали картины наслаждений — все было знакомо, привычно, все повторялось, женские лица и тела сливались в одну бесконечную вереницу. И он почти жалел, что Барбара тоже займет в ней место.

Тем не менее, едва минул назначенный час, Андреас постучал в дверь ее дома.

Его встретила служанка и провела в богатый покой со стенами, обитыми светло-коричневой тисненой кожей. Здесь было много пышных драпировок с золотыми узорами; большую ширму, стоявшую в глубине комнаты, украшали прелестные картинки жития святой Варвары; лари и ларчики, расставленные повсюду, покрывала тонкая резьбы, позолота, многоцветные эмали; ковер на полу пестрел цветами и разными фигурами; на стене висело зеркало в тяжелой раме, круглое и выпуклое, как рыбий глаз. Наконец посередине комнаты на возвышении, в кресле с бархатными подушками восседала сама хозяйка: на ней было белое платье с низким вырезом, широкими ниспадающими рукавами и длинным шлейфом, пухлые холеные ручки держали роскошно переплетенную Библию. Однако к белому платью женщина надела зеленый чепец с райскими птицами, и Андреас, у которого в глазах рябило от всего этого великолепия, воспрянул духом — зеленый был цветом надежды.

Он поклонился с непринужденным изяществом придворного; она ответила сдержанно, не вставая с места, потом указала ему на низкую скамеечку рядом с креслом. Школяр сел, чувствуя некоторую неловкость — теперь женщина возвышалась над ним, как статуя. Кроме них в комнате находились две служанки; почти сразу вошла еще одна. Все трое без стеснения разглядывали гостя и переговаривались хриплым полушепотом, изредка обмениваясь приглушенными смешками.

— Мне бы хотелось, чтобы вы объяснили мне значение притчи о десяти девах, — тихим голосом сказала Барбара. — Я слышала много разных толкований, но до сих пор не могу понять, в чем здесь смысл...

Она раскрыла перед ним Библию, и ему волей-неволей пришлось отвечать. Между тем его взгляд жадно скользил по ее лицу, открытой шее и груди; сейчас женщина казалась ему еще красивее, чем накануне, и когда она наклонялась, словно желая лучше слышать, о чем он говорит, школяра обдавало терпким запахом мускуса от ее корсажа. Она держалась холодно и отстраненно, но пахла, как дикий зверь.

В богословской беседе прошел целый час. Повинуясь хозяйскому знаку, служанка принесла им вино и засахаренные груши, потом тихонько выскользнула из комнаты, а за ней две другие. С их уходом Барбара оттаяла: ее голос стал мягче и обольстительнее, глаза подернулись мечтательной поволокой. Она отложила Библию и заговорила о другом; разговор становился все тише, все чаще прерывался длинными паузами, во время которых они, как давеча в церкви, обменивались пылкими взглядами. Андреас поднялся и облокотился о спинку кресла. Барбара как будто не возражала: теперь она смотрела на него снизу вверх. Ее лицо было белым, как алебастр, лишь на щеках горели два алых пятна. Она слегка приоткрыла рот, и от ее тяжелого дыхания по животу школяра прокатывалась сладостная судорога.