Оскол

Легко попасть в ненужное место. По своей ли воле, по злому ли умыслу или просто выполняя приказ. Какая разница? Просто, в одном случае будешь себя ругать, в другом — судьбу, а в третьем — начальство. Но итог всегда один: швырнет о камни, да так, что жив едва останешься, и все твои чувства уместятся в одной фразе: 'Во попал!'

Привал устроили, когда миновали узкий коридор — всего полтора метра высотой, — где пришлось идти на полусогнутых. Ходьба гусиным шагом порядком измучила гориивановских ребят с их опасным грузом.

Мы расположились невдалеке от могучей трубы, проложенной рядом с выходом из тоннеля. Куда и откуда она тянулась, никто не знал. Мальцев пожал плечами на мой вопрос. Кто-то видел ее в районе обводного канала, где-то за Площадью Диктатуры, а Горииванов, дымивший самокрутку на баллонах с керосином, вспомнил, как месяца два назад хотели расколоть эту трубу, но молот и лом отскакивали от гулко звенящего чугуна; и автоген не помог, а устраивать взрывные работы в подземелье, конечно же, не стали.

'Гопник' рассказал, как возле какого-то дома ремонтировали мостовую, и строители вытащили здоровенную железяку неизвестного предназначения. И все легко поддержали разговор, избегая реальности. Видимо, подземелье угнетало не только меня, а и конкретно каждого из присутствующих. И то вдохновение, с которым Горииванов расписывал потуги специалистов 'Плутона' найти в архивах чертежи загадочного инженерного сооружения, было просто иллюзией пребывания в том мире, где люди ходят по улицам, где светит солнце и весело звенят трамваи.

Двинулись дальше. Шли долго, цепляясь за сочившееся ржавой влагой железо. Остановились у стены, на которой фосфорной краской было написано:

'Красноармеец Полозов 1918 — 1942'

Обнажив головы, стояли молча. Я спросил майора:

— Это что, его могила?

Гориивановская длинная тень чуть шевельнулась.

— Здесь не хоронят. От него почти ничего не осталось.

Не стал я пытать, что и почему. Место, где от человека осталась пара пуговиц, и пряжка от ремня, выглядело жутко и устанавливать истину о произошедшем я не стал. Лучше не брать дурного в голову и закрыть глаза на подземные кошмары. Вот уж название осназовцам подобрали — 'Плутон', царство подземного страха.

За какие-то полчаса я сильно устал и что хуже — потерял ориентировку. Пугали мрачные своды и тесные лабиринты в грязных потеках. Давили угрюмые стены, поросшие лишайником. Темень и слякоть. В чью дурацкую голову пришла мысль о бандах, прячущихся на дне, если в самом городе так много потайных карманов, что можно упрятать в них гопстопников со всего союза, да еще и место останется?

— Сейчас перейдем вон те трубы, — Горииванов показал на переплетение унылых железяк, — и, считай, на месте. Отдохни пять минут.

Я присмотрел мягкий на вид бугорок около изъеденного сыростью ригеля и подложил под голову противогаз.

Перед глазами все поплыло. Сначала, как будто дерябнул пару пива, легкий шум и все такое-прочее, потом повело сильнее и уже не хотелось подниматься. Поспать бы часа три-четыре... Мальцев не даст. Трескучий он, как будильник. А здесь славно. Только запашок сладковато-микстурный, смазанный чем-то прелым.

Я чихнул. С пола взлетели белые парашютики, усилив прель. Хм, нормально пахнет. Мне отчаянно захотелось подвинуться ближе к дурманящему источнику, но это оказалось не так просто. Попытавшись оторваться от пола, уперся каблуками в бетон, взмахнул руками, цепляя ладонями землю. Все без толку. Зато окружающее предстало в ином свете. Например, стены, ранее скрываемые темнотой, обрели мягкие контуры. Там прятались плюшевые зверьки, махали крыльями голубые бабочки и садились на оранжевую траву.

Я начал их считать. Сбился. Опять начал.

Все, не могу — глаза слипаются. Спать прямо здесь буду до синих мух и шума в голове. Так спят медведи в своих берлогах. Надо лишь подвинуться ближе к пряной волне, бьющей из стенки. Такой же душок, помню, издавали диковинные плоды, привезенные из далекой республики Эль-Сальвадор дядей Гришей Степановым, механиком торгового парохода 'Меч Октября'. Да, тот же запах, только с добавкой грибов... Голова, зараза, тяжелая, будто кто свинцом зафуговал.

Я попытался доползти к мухомору-невидимке, стреляющему белыми парашютиками. Повернуться удалось — набок или на спину я долго не мог определить, пока не закололи предплечье маленькие пузырьки. Вытащив затекшую руку, я шлепнул по земле. Пальцы воткнулись в какую-то дрянь, невыносимо отвратную даже на ощупь. Е-мое, это ж крыса! Дохлая. И уже давно — гнить начала. И еще рядом. И там, чуть дальше. Везде раскиданы гниющие тушки. Волна отвращения побежала по телу. Я подскочил, но все вокруг предательски закачалось, пол дрогнул, толкая к стене, обросшей чем-то бархатно-зеленым и шевелящимся в радостном предвкушении; но Мальцев все-таки удержал меня, схватив за воротник шинели. Понял суматошный капитан, во что я попал. Понял, каким-то шестым или седьмым чувством. А Волхов держал меня за волосы и слепил фонарем, отыскивая 'красновато-бурые или коричневые вкрапления на кожных покровах лица'. Ничего не найдя, закачал для профилактики лошадиный шприц масляной жидкости, а потом шлифовал мне лицо и руки белым порошком до такой степени, что почувствовал я себя судовой рындой. Да ну и пусть. Лучше светиться медным колоколом, чем зеленеть прикормкой этого вонючего ягеля.

Крепко влетело мне за этот привал. Майор Горииванов глядел, будто я обесчестил его дочь, Мальцев выстраивал многоэтажную тираду и даже молчаливые огнеметчики глухо матерились. Только вся эта ботаническая суматоха отодвинулась на второй план — послышалась автоматная очередь и тут же влетел очумевший 'гопник':

— Атас, мужики! Крысы!

Горииванов резко поднялся.

— Ты чего несешь, ляпало?

— Гадом буду, крысы. Стадом прут! — 'гопник' скороговорил, часто оглядываясь назад. — Здоровые, как свиньи! Ефрейтор, мудак лягавый, из автомата их шуганул. В клочья! Валить надо.

Все побежали. Командир 'плутоновцев' рысил, прокладывая курс; за ним Мальцев, замыкающие огнеметчики переместились в голову колонны. Перед каждым поворотом майор светил в черноту, а его ребята держали проход под прицелом.

Над ухом рявкнул Мальцев:

— Надевай шлем!

— Какой шлем?

— Как на мне!

Я обернулся.

— Нету такого...

Но капитан в железной маске уже побежал, отчаянно махая мне рукой. В темноте слева стремительное и грозное движение напомнило сход лавины, я вскочил и понесся за Мальцевым.

Хотя бежал я очень быстро, на очередной развилке Лиходей обогнал меня, мотыляя стволом 'ППШ'*. Оставалось лишь молиться, чтобы автомат случайно не плюхнул в меня свинцом.

Стрелок, мать его! Какого рожна понадобилось дразнить ему крыс?!

Низко гудящая от топота сноровистых когтистых лап, острозубая и беспощадная серая масса не отставала. Я больше не оглядывался.

Промелькнуло несколько боковых коридоров, и мы выскочили на бетонную площадку, в дальнем углу которой торчали вбитые в стену одна над другой железные скобы. Лестница! Наверху болталась полуоторванная железная дверца, а прямо над головой резиновая подошва 'гопника'.

— Быстрей, пехота, мать твою... — азартно выругался Гориванов, после чего длинная струя из его огнемета прогудела сверху, додав копоти и вони.

А я быстрей не мог — остропалая железяка пропорола рукав у плеча, держа крепко и намертво, не давая сделать шаг вверх.

— Ну чё, инструхтор, влип?

Немыслимым образом изогнувшись, 'гопник' осклабился, направляя в мою сторону острие 'финки'. Я вспомнил этот нож, вспомнил его хозяина и понял, откуда этот Ерохин помнит меня.

*ППШ — пистолет-пулемет Шпагина, основное оружие советской штурмовой пехоты времен ВОВ.

Мы встречались один раз, весной сорок первого, когда я на три дня приехал в Ленинград и, спеша к Астре Далматовой, столкнулся с ним в подворотне.

Глава 3. Инструктор снежной королевы

О том, что на свете есть девушка с именем Астра, я узнал почти два года назад, когда был добровольным инструктором в летнем лагере ОСОАВИАХИМа*. К этому времени я имел университетский диплом, перспективу на перспективную работу и зияющую прореху в личной жизни. Красивая Ольга, на которой я хотел (и давно обязан был, как порядочный мужчина) жениться, вдруг дала задний ход. Милые маленькие ссоры переродились в тягучее заедание по пустякам, объятия у дверей сменило вежливое 'заходи', а совместное ожидание счастливого будущего как-то сошло на нет. Его место заняло ощущение глупого хихиканья за спиной, поэтому, когда на мой адрес пришло письмо с 'уведомлением', я даже обрадовался. Уведомление сообщало, что я, как закончивший в 1934 году курсы стрелков-инструкторов, обязан пройти переаттестацию. К возможной разлуке Ольга отнеслась спокойно и, раздосадованный этим равнодушным пожатием плеч, наговорил я тогда много лишнего.

Отчаянная злость схватила направление инструктором в загородний лагерь и выбросила меня на станции недалеко от городка Песочный. И только в лагере, оформляясь и получая допуски, пришел я в себя. И томительную безвестность смыла вскоре ежедневная суета выдачи стрелковых ведомостей и подсчета дырок в 'яблочках'.

Иногда после 'отбой-горна' я отмыкал недостроенный тир и садил из трехлинейки по списанным мишеням. Мишени были в германских шлемах (после договора с Германией их категорически не использовали, но завхоз держал их на всякий случай). Когда попадалось окно в занятиях, шел на берег тихой речки, где обсасывал подробности наших размолвок.

Что-то стояло за пустячными Ольгиными скандалами. Богатого опыта в этих делах у меня не было, однако ощущение холодного стекла под пальцами вместо привычной податливости озадачивало сильно. Убаюкивая себя возможным примирением, я все время чувствовал в груди осиное жало, щепившееся с противным дзиньканьем: 'уйдет, уйдет, не любит, уйдет'.

* ОСОАВИАХИМ — общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству (1927 — 1948), впоследствии ДОСААФ. Военизированная организация СССР, развивавшая в том числе стрелковое и минно-подрывное дело.

Вспоминалась Ольга прежняя и Ольга нынешняя — теперь она старалась держаться в стороне, недоуменно пресекая то, в чем совсем недавно охотно принимала участие. Этот странный разговор по телефону, с лязгом положенная трубка и быстрая, как хлопок, смена интонации: 'есть такие люди, которые могут звонить мне в любое время'.

'Страданиям молодого Вертера' положил конец приезд Вальки Зворыкина.

Приезд сопровождался скрипением кожаных ремней, матовым блеском кубиков в полосатых петлицах, маханием габардиновых рукавов и ворохом новостей: на флоте и в армии отменяют положение о военных комиссарах, ГОМЗ* делает новые фотоаппараты 'Смена' (Валька был страстным фотолюбителем), Данилов выиграл первенство по борьбе, в 'Гиганте' идет новая кинокартина 'Большая жизнь'.

— Видел твою красавицу. — Зворыкин Ольгу не одобрял, называя ее не иначе как 'красавица с острова Люлю'. Он пошкреб затылок и, надев зачем-то фуражку, сказал решительно: — Знаешь, буду без дипломансов. Не нравится мне такое. Видел ее в Александровском с а д е под ручку с одним капитаном.

— Какой еще капитан?

— Летный. Старков его фамилия.

— А ты что, его знаешь?

— Нет, просто его карточку в окружной газете печатали, в рубрике 'Сталинская вахта'.

— Ну и что. Видел он! Мало капитанов, что ли, в Питере. Может, они в порядке дружеского общения! Или в Русский музей шли.

Валька царапнул на фуражке 'звездочку'.

— Андрюх, я тебе не мама и вопрос этот решай сам. Но, как твой друг, предупреждаю: хорошая девушка в отсутствии жениха не станет чесать вдоль Грибоедовского канала под ручку.

Зворыкин наподдал сапогом попрошайничающему коту и добавил:

— Ты, Сабля, не обижайся, но, кажись, отбой тебе по всей форме.

Отвернувшись, я смотрел в окно. Ветер качал мокрые осины, шел дождь, и стало так гадостно на душе.

— Как его звать?

— Старков. Вадим Старков.

'У вас тоже вместо сердца пламенный мотор, Вадим', ― вспомнилась фраза из т о г о телефонного разговора. Значит, он. Значит, все началось еще тогда, в марте, а все ее нелепые обиды и обвинения всего лишь осколки разбитого чувства!

* ГОМЗ — Государственный оптико-механический завод.

Ехать. Немедленно ехать к ней, пока не поздно.

Я побежал искать начальника лагеря. Еделев дал сутки на устройство личной жизни и разрешил позвонить через служебную литеру.

— Але, але! Галина Аркадьевна, дайте, пожалуйста, Ольгу.

После короткого разговора я медленно вышел на ступени. Валька ждал меня и курил, роняя пепел на рукав серой танковой гимнастерки.

— Понимаешь, Валька, есть, оказывается, такой человек, который ей нравится.

Вернувшись в летний домик, мы долго сидели в темноте. Керосинку зажигать не хотелось. Странно, но было почему-то легко, будто тяжелый мешок сбросил на дальнем переходе. Давящая тяжесть последних недель исчезла, уступив место комку, жгущему в груди. Этот огонь я заливал Валькиным коньяком.

Зворыкин ехал к новому месту службы, в Прибалты, и набрал с собой много разной чепухи — на всякий случай. Горек был тот коньяк. Мы глушили его в мокрую августовскую ночь, и табачный дым стоял туманом. Мой друг отгонял дым рукой с тлеющим огоньком папиросы. И мы говорили. О будущем, о близкой войне, о танке КВ, который девять немецких танков укокает из пушки, а десятого раздавит гусеницами. Я справлял поминки своей любви, а Валька, толстый Валька, прозванный в детстве 'слон', обхватив шею, бил головой мне в лоб:

— Наплюй, Андрюха, пусть к черту летит со своим капитаном. Ты завтра же себе лучше в сто раз найдешь!

Если б знал он, насколько был прав. Не на следующий день, а уже через три часа я вступил на дорогу, ведущую к недосягаемому пьедесталу в снежных облаках...

Правда, сказать, что ступил на путь в белом костюме, откидывая рукой непослушную прядь, не могу. За эти три часа мы успели хорошо надраться. За коньяком ушла бутылка 'Солнцедара', потом пошел самогон, потом мы что-то пили в пристанционном буфете, и на поезд героя-танкиста мне пришлось грузить с помощью усатого железнодорожника.

Зворыкин отбивался, ругая усача 'масленкой' и, зависнув на поручнях, орал в небо: 'Пролетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут могучие танки'. Андрюня!.. мы их... мы всех... пусть только сунутся... в мелкую крошку!

Ухнул паровоз. Повез моего друга на запад. Там у границы стоял мехкорпус, в одном из полков которого Валька будет командовать батальоном.

Путь в лагерь был долог и тернист. Я падал, цеплялся ногами за чвакающие бугорки в мокрой траве. Потом кто-то пихнул меня в дерезу, и пришлось отдать пол рукава колючему паразиту.

Тропа оказалась утыканной березняком, ветки били по глазам, в ноги бросались поваленные бревна. Удивляясь обилию возникших препятствий, я забредал все дальше в какие-то хвощи и папоротники, пока не заблудился окончательно.

Идиотизм полный! Вчера только проводил занятия с курсантами по ориентированию на местности. Эдакий умный дядя: 'Здесь, товарищи стрелки, мох, значит, север там'. 'Марш-бросок на пересеченной местности это, понимаете, не шутки!' Ага. Кто бы мне сейчас рассказал лекцию о преодолении сильно пересеченной местности в состоянии алкогольного опьянения. Да еще с форсированием болота.