Дорога за горизонт. Первая часть

В-общем, оценивая скорость проникновения сведений о "вбросе" информации из будущего за рубеж, мы с Корфом исходили из пессимистичной оценки в 2 месяца — с учётом времени, которое неизбежно понадобится на осмысление столь невообразимой информации. После этого, перемещение любого лица, причастного к "вбросу" будут отслеживать, не считаясь со затратами. Так что дорога за пределы России будет нам закрыта. Отсюда — и спешка в организации "африканской" экспедиции — протяни мы с этим ещё месяца полтора, и от поездки пришлось бы отказаться вовсе, либо отправляться в путь с таким количеством охраны и прочих "сопровождающих лиц", что обратило бы это предприятие в фарс.

Так что, имея хотя бы малейшие надежды отыскать в африканских дебрях нечто, дающее надежду на восстановление портала, мы не могли медлить и одного лишнего дня. Руководствуясь теми же соображениями, пришлось отказаться от масштабной экспедиции — если уж придётся отправляться в Экваториальное Конго, то надо нырнуть туда как в воду, "с концами", по возможности не оставив следов для тех, кто всего через пару месяцев примется выслеживать нас по всему миру.

Однако же это всё соображения сугубо практические. Движущие силы, что определяют теперь мои поступки, носят несколько иной характер. Нет, я нисколько не умаляю важность предстоящей экспедиции; тем не менее, надо признать хотя бы себе — не она сейчас играет для меня наиглавнейшую роль. Кому-то это покажется эгоистичным — но, получив известие о закрытии порталов я испытал несказанное облегчение. Ситуация, сложившаяся в течение последних месяцев, причиняла мне почти что физические мучения: с одной стороны, я осознавал: то, что начиналось как необычайная экскурсия, постепенно превращается в ни чем не оправданные манипуляции судьбами миллионов людей, целого мира — причём чужого нам мира! А с другой — куда денешься от ответственности за последствия собственных действий? Касайся история с порталами лишь меня, сына да Андрея Каретникова — я уже давно предложил бы прекратить точку в затянувшиеся прогулки в будущее — или, хотя бы, договориться минимизировать собственное в него вмешательство, поставив под безусловный запрет любую сколько-нибудь значимую информацию. Пока мы ограничивались тем, что таскали из 19-го века сувениры и тешили собственное любопытство — всё было ничего. Я наслаждался ролью учёного, получившего доступ... нет, не к тайнам прошлого, а к живой, невыдуманной истории, к возможности пощупать её своими руками, вдохнуть полной грудью — и отнюдь не в виде затхлого воздуха музейных хранилищ или дыма бутафорских сражений. За сына мне тоже оставалось лишь радоваться — парень взрослел не по дням, а по часам, получая такую закалку, какая не снилась его сверстникам. Одна лишь поездка в Сирию сделала его старше и серьёзнее одноклассников года на три минимум; Ванька менялся на глазах — и внешне, и в манере говорить, и в том, как он вёл себя — думаю, родная мать, случись ей сейчас увидеть сына, с трудом узнает его.

И, тем не менее, происходящее оставалось для него аттракционом, приключением — да, порой страшноватым, но всё же захватывающим, на манер бессмертного "Назад в будущее". И относился он к нему именно так, хотя, возможно и сам этого не понимал — даже рассуждения о планах помочь жителям этой России, подхлестнуть их прогресс, и прочие идеи, позаимствованное из скверных попаданческих романов, оставались умозрительными, "книжными", на уровне фантастических прожектов.

Но занесла же нелегкая в будущее лейтенанта Никонова — и это происшествие дало толчок целой лавине событий, последствий которых я никак не мог предугадать. Остаётся лишь кусать локти, бия себя в грудь и восклицая "mea maxima culpa"*, подобно истовому католику — но изменить что-то уже не в моих силах. А потому — я с известным облегчением принял известие о закрытии порталов. Необходимость наблюдать за тем, как через них каждодневно, потоком идёт то, что неизбежно изменит этот мир, лишит его собственной истории, сделает некоей дурной "читерской" копией нашего, угнетала меня — и тем более сильно, что я и сам принимал в этом самое активное участие.

#* (лат) — моя величайшая вина. Формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века.

Но тогда в нашем распоряжении ещё были порталы — можно было отгородиться от происходящего иллюзией: "это не мой мир, не моя история", предоставив людям ЭТОГО времени самим, в меру своего разумения (вернее сказать — неразумия) черпать из отравленного источника. Именно иллюзией — потому что куда деться от ответственности за уже принесённое нами в этот мир?

Но — первого марта ситуация изменилась кардинально. Из туристов, не так уж "жизненно заинтересованных" (признаемся честно!) в судьбах этого мира, мы превратились в его обитателей. И другой другой реальности у нас отныне нет — а значит, всё, что будет происходить здесь, теперь касается нас самым прямым образом.

И меня даже сильнее чем остальных наших "беглецов" — поскольку я несу ответственность ещё и за Ивана. Я далёк от мысли о том, чтобы заявить — "он достаточно взрослый, чтобы принимать решения", и прекрасно как нелегко было Ваньке нелегко решиться на закрытие портала. Он-то потерял куда больше нас с Андреем — в конце концов, мы уже прожили изрядную часть своей жизни в 20-м — 21-м веках, и теперь вот получили своего рода шанс начать всё заново. А он оказался вырван из своей природной среды, в которой ощущал себя, как рыба в воде, имея возможность рассчитывать на более-менее обеспеченное будущее, хорошее образование, интересную работу. Но, несмотря на это, Ванька решился закрыть для себя дорогу в 21-й век который, повернись дело иначе, вполне мог бы "досмотреть до конца".

И, что характерно, ни о чём не жалеет. Он пока еще не осознал до конца, что случилось — здесь для него настоящая, не виртуальная жизнь, настоящее дело, настоящие друзья, обретённое первое чувство... а, впрочем, может оно и к лучшему? Да, Россию ждут потрясения, причём я имею в виду не события, которые развернулись в нашей истории с началом Русско-Японской войны и продолжались без перерыва полсотни лет. Меня кидает в дрожь, когда я думаю о том, к чему может привести неумелое и опрометчивое использование "наследия потомков".

Я нисколько не сомневаюсь, что барон Корф и Никонов прекрасные люди, умницы, настоящие патриоты; что доктор Каретников, человек вообще чуждый любого рода показухи и позёрства, готов расшибиться в лепешку ради светлого будущего России... но ведь именно это меня и пугает! Сейчас, получив доступ если не к "высшей власти", то к принятию судьбоносных для всего мира решений, они примутся за дело, и... уж очень это похоже на приснопамятное "дорвались — теперь ПРОУЛИМ!" А то, что они искренне уверены, что владеют единственно верными истинами — лишь усугубляет ситуацию.

История, видите ли, слишком могучая стихия. Даже не стихия, а "мировая сила" — и с ней не стоит играть в очко, спрятав в рукаве десятку и туза. Да, пару раз ты может и выиграешь, но в итоге всё равно получишь канделябром по голове — в конце концов, тебе известны лишь то, какие карты придут твоему партнёру на первой-второй сдачах, от силы,. А потом — полнейшая неопределённость, и осознание того, что прятать извлечь туза из рукава способен не ты один.

Говоря без затей — я до смерти боюсь, что нашими благими намерениями и попаданческими амбициями окажется вымощена дорога в ад, куда худший, что то, что случилось в известной мне, "неправленной" версии истории. Невыносимо тяжело было белым офицерам замерзать в степях под Екатеринославом, до последнего момента проклиная себя: "куда же мы смотрели"? Не менее тяжко было и тем, другим, тем, кто в бессильной ярости сжимал кулаки 22-го июня 41-го, понимая что — да, могли, не увидели, не предотвратили, не успели...

Но нам-то будет тысячекратно горше! Потому что думали что и "сможем", и "увидим", и "предотвратим" — а вместо этого выпустили на волю куда более страшных демонов...

Я не могу радостно поддакивать Корфу и Каретникову, помогать им потрошить эту то ли пещеру Али-Бабы, то ли шкатулку Пандоры -ежеминутно, ежесекундно думая о том, на что я на самом деле обрекаю — нет не Россию, а это время, этот мир, это человечество...

Возможно, не всё так плохо и правы давно забытые мною фантасты — Время и правда обладает огромной "упругостью", способной поглотить и не такие внешние воздействия. Что ж, тогда все эти мои терзания окажутся всего лишь бредом, плодом мании величия пополам с манией преследования. И всё же — не могу. Ежедневные, ежеминутные мысли об этом сведут меня с ума вернее любого наркотика. Так что эта поездка в Африку является, по сути, последней попыткой бегства от действительности, уходом от непрошеной ответственности.

Вот ведь ирония — всю жизнь я, так или иначе, занимался именно эскапизмом. А как иначе назвать увлечение фантастикой, потом ролевыми играми, потом исторической реконструкцией и в итоге — полу-исторической публицистикой и попаданством? Так что можно считать, что жизнь моя подошла к некоему логическому перелому, когда неявная, замаскированная удобным словом "хобби" тяга к уходу от действительности, приобрела, наконец рельефные и осязаемые формы.

Остаётся одно-единственное оправдание для себя самого — а что, если в конце этого пути и в самом деле найдётся способ восстановить этот портал? Да и хочу ли я этого? Возами таскать предкам краденые, не выстраданные ими, не выдавленные по капле из природы знания? Подкидывать чужие решения, подсказывать непрошенные советы — зная, что они будут приняты с радостью и без малейшего оттенка сомнения? Или — хлопнуть дверью, уйти, предоставив этот мир самому себе — и отравленным всходам, которые вот-вот взойдут из нашего посева?

Пароход неторопливо карабкается с волны на волну. После относительного затишья Босфора Мраморное море встретило нас крутой зыбью. Антип уже третий раз приходит звать "барина" в каюту, подальше от стылых мартовских ветров. А я — я всё стою, вцепившись в леер и смотрю куда-то вдаль, в туманную мглу..."

Глава третья

Фуражка милая, не рвися

Съ тобою жизнь моя слита!

Съ тобою бурно пронеслися

Мои кадетскіе года!..

Песня кадетов.

В один из последних мартовских дней 1887-го года от Рождества Христова, в четверг, поздно вечером — даже ночью, — в умывальной комнате Морского Училища, той, что на втором этаже здания, рядом с ротными комнатами пятой и шестой рот, — состоялось тайное собрание 5-й роты. Присутствовали не все — в умывальню явилась, дай Бог, половина кадетов; остальные, как и положено, сладко спали. Стрелки часов давно уже миновали полночь, а команда "всем спать" подаётся в 11 часов пополудни. Так что собравшимся в умывальне грозили теперь дисциплинарные взыскания — не очень, впрочем, серьезные. Воспитанники старших рот, именовавшиеся не кадетами, а гардемаринами, проводили свои ночные собрания в фехтовальном зале; там же изредка случались и дуэли. Проходили они тут же, на учебных эспадронах со снятыми пуантаре* и заканчивались, как правило, ссадинами и легкими рубцами; выяснять отношения на кулачках у гардемаринов было не принято.

Нравы в Училище были совсем не грубые, несмотря на царившую в нём некоторую распущенность; например, не было и следа "цука"**, которым славилось Николаевское кавалерийское. Случались, конечно, и единичные драки, и общие побоища, когда роты шли одна на другую. Бывали среди кадет и злополучные личности, сами как бы напрашивавшиеся на неприятности со стороны сверстников; порой подобные приставания переходили в систематическую травлю и даже избиения. Однако же надо признать, что случаи такие были крайне редки, и объектами нападок служили личности малосимпатичные и, как правило, испорченные.

#* защитный наконечник тренировочного фехтовального оружия.

#** "цук" — система внутренних карательных мер. Был особо распространен в кавалерийских школах и училищах. Любая промашка новичка каралась наказанием со стороны старшего: приседаниями, отжиманиями, верчениями, прыжками и пр.

Младшие роты вообще славились духом товарищества, особенно в том, что касалось разного рода проделок и шкод. Особо проявлялось это в устройстве ротных "бенефисов" — своего рода бунтов воспитанников, объектами которых становились обычно мало уважаемые офицеры, служащие корпуса, или же преподаватели. Формы эти "бенефисы приобретали подчас весьма затейливые", и, хотя и карались строго начальством, но всё же побороть их вовсе не было никакой возможности. Неповиновение такое могло заключаться, например, в хоровом мычании на уроке нелюбимого преподавателя, во всеобщем стуке ножами и вилками в столовой зале, и — самый героический и опасный проступок! — в бомбардировании училищного эконома кашей. Роли при этом распределялись заранее. Одни изготавливали и снаряжали "бомбы" — их делали из раскатанного чёрного хлебного мякиша, а роль пороховой начинки играла жидкая каша. На роль "метальщиков" избирались, как правило, наиболее искусные "стрелки", которые даже заранее тренировались" — подобный "бунт" готовился исподволь, за несколько дней, так что время для практики имелось в достатке.

Отказ от участия в "бенефисе", а так же неготовность разделить с ротой неизбежное наказание почиталось чуть ли не за худший из возможных для кадета грехов. Более страшным проступком против товарищества было разве что доносительство, фискальство — но оно было столь немыслимо, что, порой, на памяти целых поколений воспитанников не случалось ни одного подобного примера.

Сегодня тайное ночное собрание пятой роты как раз и было призвано разбирать случай такого вот нарушения духа товарищества. Неслыханное дело — двое новичков, появившихся в Училище в обход всех традиций и правил, в середине марта, под конец учебного года, начали свою кадетскую карьеру с того, что отказались участвовать в "бенефисе"! Собственно, проказа была намечена уже давно, и объектом её должен был стать искренне нелюбимый всей ротой офицер-воспитатель, носивший прозвище "Вошь". Кличка прилепилась к нему во-первых, из-за чрезвычайно малого роса, а во-вторых из-за привычке в моменты затруднений почёсывать правой рукой в редкой бородёнке. Нрав у офицера-воспитателя был прескверный; заменив переведённого недавно на корабельную службу прежнего воспитателя, он сумел за два месяца снискать полнейшее неуважение подопечных. Отношение это и должно было выразиться в запланированном "бенефисе" — своего рода "последнем предупреждении" нелюбимому педагогу, после которого обыкновенно следовала открытая война, неизменно кончавшаяся увольнением несчастного из Училища или переводом на другую должность; как воспитатель, подобный неудачник отныне не будет принят ни в одной из рот.

Новички появились в роте, когда все было уже готово к проведению "бенефиса", так что им было предложено участие на вспомогательных ролях. Но, ко всеобщему удивлению, новоприбывшие категорически отвергли эти предложения, заявив, что не имеют ничего против жертвы, и, прежде чем подвергать её подобным издевательствам, полагают обязательным для себя лично убедиться, что кара ею заслужена. Ответ этот вызвал у кадетов такое недоумение, что они даже воздержались от немедленной расправы с отступниками. Возможно, те просто не поняли? На этот случай, предложение было повторено вечером того же дня в ротной спальной комнате — и привело к короткой, но весьма энергичной потасовке, из которой новички вышли победителями — несмотря на то, что противник превосходил их числом самое малое, втрое.