Ошеломленный Шурик обеими руками поймал диковинную саблю, оказавшуюся на деле совсем не такой легкой, как с виду, и, потеряв равновесие, шлепнулся на пятую точку. Щеки его пылали, перед глазами хороводом кружились смеющиеся ополченцы, улыбающийся воевода и отец, чье лицо тоже оттаяло, потеплело, а в голове Шурика звенела одна-единственная мысль: эх, жаль! Жаль не видят их сейчас соседские мальцы!!!

* * *

Таким вот образом Старый Маркиз и поселился в доме первого вологодского кузнеца Михаила Чучнева. По всей видимости, Господу Богу пока еще неугодно было видеть его перед собой, и, несмотря на два весьма серьезных ранения, чужеземец, оставленный на попечение монахов, довольно скоро пошел на поправку. Данила Петрович, вернувшийся со своим воинством в Вологду после Рождества 7121 года, когда стало ясно, что основные силы польско-литовских оккупантов в районе Белого озера уничтожены и Кирилло-Белозерской обители ничто уже не угрожает, постоянно справлялся о здоровье военнопленного. А когда стало известно о высоком происхождении того, распорядился доставить его после выздоровления в Вологду. Распоряжение было исполнено к тому же лету, и воевода, памятуя о том, кому пленник обязан жизнью, определил того на постой в дом кузнеца, назначив ему пять рублей серебром годового кормления.

Оказалось, что Старый Маркиз, хотя и прибыл в Россию вместе с польскими войсками, отношение к Речи Посполитой имел самое незначительное. Историю же своего появления в Кракове он описывал следующим образом.

Давным-давно, в далеком-далеком королевстве, что именуется Францией и лежит ощутимо западнее Польши, правил славный и могучий король Генрих II. И было у него четыре сына. Двоих крайних — старшего и младшего — он назвал в честь батьки своего героического, короля Франциска I, второго нарек Карлом, ну а третьему, соответственно, дал свое имя. Был король Генрих II государем строгим, но справедливым. Правил он, как и положено достойному монарху: все свои обязанности перекладывал на плечи подчиненных, и, если дела в королевстве шли хорошо, то похвалялся он перед всеми: "Видите, какой я мудрый король! Как правильно назначаю я министров и прочих губернаторов! Кадры, они, как известно, решают все!". Ну а ежели внутри— и внешнеполитическая обстановка в этой самой Франции оставляла желать лучшего, то в этом, разумеется, была вина исключительно тех же самых министров и губернаторов, подвергавшихся тут же гонениям и репрессиям.

Досужее же время, коего при таком-то распределении труда у него было хоть отбавляй, Генрих II употреблял на борьбу с иноверцами, общение с прекрасными дамами и на молодецкие потехи, именовавшиеся во Франции рыцарскими турнирами. Последним он уделял особо много времени, полагая их невинным аналогом реальных сражений, участвовать в коих он считал опасным, оставляя их на долю своих французских воевод.

Однако полагал он так совершенно напрасно, ибо, как показало время, забавы с оружием, пусть даже и потешным, рано или поздно доводят до беды. Не обошла беда и Генриха. Во время одной из подобных забав один из придворных его бояр так ловко подцепил своего государя на потешную пику, что тот отдал Богу свою царственную душу, не хуже чем от настоящей. Раз и навсегда. Честное слово, лучше б уж иноверцам с дамами больше времени уделял...

Схоронили его сыны многочисленные, оплакали и стали думу думать: как же им дальше жить да государством, от батьки оставшимся, управлять? Первым воссел на престол отцовский старший сын Франциск, получивший, как и его батя, порядковый номер II. Но было у Франциска II здоровьице до того слабое и хрупкое, что не прошло и года, как снарядился он следом за своим родителем, не успев в отличие от того ни с иноверцами толком повоевать, ни с дамами прекрасными пообщаться, ни потехами молодецкими душу свою усладить.

Сменил его на троне малолетний братец Карл, которому, к счастью, удалось избежать несчастливой цифры II и стать Карлом IX.

Карл IX царствовал, подрастая помаленьку и осваиваясь постепенно с королевскими обязанностями (иноверцы, прекрасные дамы, молодецкие потехи). И все бы ничего, да только вот братишки его меньшие тоже год за годом взрослели, в силу входили и вроде бы как начинали уже выражать недоумение: не долго ли их старший брательник засиделся на троне?

Самому же Карлу совсем не казалось, что его царствование длится слишком уж долго, и призадумался он: куда бы ему определить братишек своих меньших, чтобы они образумились маленько да присмирели? А тут как раз довелось ему прознать, что случился в королевстве польском кризис династический: старый-то король помер, а наследника-то после себя законного и не оставил. Ввиду чего начались в том королевстве разброд и шатание, угрожающие ни много ни мало целостности оного государства.

А Карлу-то IX от новости такой негативной, напротив, один позитив, в смысле — радость! Вот, думает, я сейчас братишку-то своего меньшого, Генриха, и определю на вакантное местечко. Дальше, как говорится, дело техники: снарядил Карл IX послов чрезвычайных и полномочных, дал тем и другим характеристики на братца Генриха, древо его генеалогическое, уходящее корнями лет на пятьсот в историю Франции, и велел без короны польской домой не возвращаться. Ну тут уж история умалчивала — то ли послы, напуганные гневом королевским, расстарались сверх всякого разумения, расписывая сказочные достоинства французского принца, то ли самим шляхтичам захотелось видеть представителя столь древней фамилии на своем престоле, а только воротились послы домой с победой, то бишь — с короной. И как ни печально было принцу Генриху собираться в дальнюю дорогу и казенный дом, сиречь Краковский королевский дворец, а пришлось ему напялить на голову ненавистную корону и ехать царствовать в Речь Посполитую. Взял он с собой обоз богатый да свиту немалую, в которой оказался и Старый Маркиз, тогда еще не то что не старый, даже не молодой еще, а попросту юный.

По приезде в Краков встретил Маркиз там панночку, в смысле — девушку из знатного рода, сказочной красоты, да и обвенчался с ней, благо были они оба католиками-единоверцами. И стали они жить-поживать, да добра наживать. А как через год прилетело из Франции известие о скоропостижной смерти Карла IX, да как дал король Генрих деру из Польши, так что только его там и видели, остался Маркиз и еще несколько приближенных короля в Кракове в полном одиночестве, без какой бы то ни было связи с родиной.

Впрочем, по признанию самого Маркиза, он по той родине не особенно-то и кручинился: охота в поместье была отменная, хозяйство приносило доход, жена — детишек, а что еще нужно-то человеку для полного счастья? Лично Маркизу ничего более нужно и не было. И жил он так поживал много лет...

Увы, ничто не вечно под луной! Прошли годы. Жена Маркиза умерла. Дети повзрослели да разбрелись кто куда, хозяйство постепенно пришло в упадок, а сам он залез в долги. И, по собственному же его признанию, страшно обрадовался, когда ему в числе прочих бояр предложили сопровождать невесту треклятого самозванца Дмитрия Марину Мнишек в Москву.

Чем закончил оный самозванец вместе с оною невестой, было известно всей России, а вот судьбы шляхтичей сложились по-разному. Кто-то, почувствовав запах паленого, поспешил удалиться на родину, предпочтя жизнь призрачной наживе. Иные, напротив, обрадовались смуте русской, углядев в ней возможность пограбить да побеспредельничать, понасильничать да побесчинствовать. Словом — оттянуться по полной программе.

Среди последних оказался и Старый Маркиз, справедливо полагавший, что возвращаться в разоренное, заложенное-перезаложенное польское имение ему резона никакого нет.

Ну а Вседержитель Небесный, соответственно, не видел пока что никакого резона призывать старого грешника на последний суд, и тот в отличие от тысяч иных шляхтичей, упокоившихся по всей необъятной России от Черного до Белого морей, спокойно доживал свой век в доме первого вологодского кузнеца Михаила Чучнева, замаливая на свой католический манер свои многочисленные грехи да забавляя вологодский народ диковинными своими байками.

Необходимо отметить, что байки сии воспринимались народом с изрядной долей сомнения.

Во-первых, Маркиз явно что-то путал с количеством сыновей славного и могучего короля Генриха II. Он утверждал, что их было четверо, в то время как вся мировая история, по крайней мере, в той ее части, которая была известна вологжанам, настаивала, что у царя, короля, равно как и у любого государя иного ранга, могло быть не более трех сыновей. Меньше — пожалуйста! Больше — ни в коем случае! В конце-то концов, государь — это же вам не землепашец какой безродный, которому в темное время суток, оставив лошадку в хлеву и соху в сарае, нечем было больше заняться, кроме как окучиванием своей бабы. Государь — это человек исключительно занятой, отец нации, так сказать, и больше трех отпрысков мужского пола ему... собственноручно никак не одолеть.

Во-вторых, описание этих самых сыновей также не укладывалось в рамки привычной логики. Общеизвестно, что государевы дети должны быть наделены совершенно определенным набором личных черт и характеристик, что, собственно, и отличает их от детей, скажем, кухаркиных. Один из них непременно должен быть умный, второй — ни то ни се, ну а третий, разумеется, — дурак. Что же касается сыновей славного и могучего короля Генриха II, то все они, если верить Маркизу, соответствовали второму типу, то есть дураками в буквальном смысле этого слова не были, но и на умных никоим образом не вытягивали. И это опять-таки противоречило здравому смыслу и законам мировой истории.

Ну и, наконец, в-третьих, Маркиз однозначно был не в ладах с географией. Свою мифическую Францию, где правили короли с аномально большим потомством, он располагал за Польшей, если смотреть со стороны Вологды. Но ведь любому цивилизованному человеку, вышедшему из цыплячьего возраста, доподлинно известно, что сразу за Польшей начинается Балтийское море, за ним лежит Великий океан, ну а за океаном, как и положено, располагается Индия, ибо что еще может располагаться за океаном?

И никаких Франций там нет и быть не может!

По этому пункту, правда, мнения разделились. Кое-кто выдвигал версию, что Францией может именоваться отдаленная, западная область Польши, имеющая собственное название, но являющаяся вместе с тем столь же неотъемлемой частью Речи Посполитой, как Урал является неотъемлемой частью России, а остров Тайвань — неотъемлемой частью Китая.

Но тут, однако, появлялось встречное возражение, касающееся языка Старого Маркиза. Как ни крути, но на Урале-то говорят на русском языке, а на Тайване, соответственно, на китайском, только буквы свои замысловатые, иероглифические, малюют немного иначе, нежели в континентальной части Поднебесной империи.

Язык же Старого Маркиза разительно отличался от польского. Кое-что общее, безусловно, имелось, но так... по мелочам. В целом же говор был совершенно чужой. Несравненно более чужой, нежели шляхетский, набивший оскомину всей Руси за последнее десятилетие.

Ввиду этой самой оскомины общаться с Маркизом на польском, разумевшемся кое-кем из вологжан с пятого на десятое, никто не хотел. И его диковинные, вызывающие столько споров и разногласий истории так и остались бы для вологодского народа неизвестными, если бы не Шурик...

С первого же дня появления военнопленного в их доме он проявлял к нему повышенный интерес. Как-никак это был его личный трофей. Такой же, как и чудная иглообразная сабля, именовавшаяся, если верить самому Маркизу, шпагой.

Эта самая шпага, выскобленная от грязи, отполированная до блеска и наточенная в отцовской кузнице до бритвенной остроты, являлась предметом его особой гордости.

Авторитет Шурика, как непосредственного участника битвы за Кирилло-Белозерский монастырь, среди вологодских мальцов и без того был велик. А уж когда он, препоясавшись перевязью со шпагой, выходил со сверстниками за городскую околицу и в очередной раз заводил рассказ об этой самой битве, лихими ударами отточенного клинка снося макушки репейных и крапивных кустов, олицетворявших поверженных им шляхтичей, на него и вовсе смотрели как на былинного витязя!

Самым страшным наказанием для Шурика с момента обретения шпаги стало ее изъятие отцом на более или менее длительный срок за какую-нибудь провинность...

Невзирая на благородное происхождение Старого Маркиза, Чучнев-старший сразу же указал ему место, которое французский шляхтич должен был занять в его доме. И находилось это место где-то между ребятней кузнеца количеством в восемь ртов и дворовыми псами числом в три морды. В принципе ничего удивительного здесь не было: первый вологодский кузнец и перед своими-то боярами шапку отродясь не ломал, а уж про пленного Маркиза и говорить нечего! Убить не убили? Вот тем пускай и довольствуется! Какие ж ему, басурману, еще почести-то потребны?!

Да Маркиз в общем-то никаких почестей и не требовал. Жил себе поживал, наслаждаясь летом — ясным солнышком, а зимой — теплой печкой, осенью — крышей над головой, а весной — девичьими хороводами над рекой, до которых он был великий охотник. Принять душеспасительное православное крещение он, хотя это ему не раз предлагалось, отказался, уповая, видимо, на молитвы далекого, но привычного Папы Римского.

Кое-кто спервоначалу опасался, что Старый Маркиз может дать деру, но потом эти опасения рассеялись сами собой: бежать уж больно далеко, а годков-то ему уже будь здоров, да и раны давали о себе знать.

Ввиду этого пленный спокойно сидел в Вологде, не помышляя о побеге. Единственным темным пятном в его жизни на первых порах был лишь недостаток общения. Сообразив, что разговаривать с ним на польском языке никто не станет из-за неприязни местного населения к оному языку, а на французском не будут изъясняться просто по незнанию этого самого французского, Старый Маркиз замкнулся в себе и лишь изредка ронял словечко-другое.

Но если он эти словечки ронял, то Шурик, донельзя любознательный и сметливый от природы, всех их аккуратно подбирал. Ему было чертовски интересно, почему, получая от кого-нибудь краюшку хлеба, Маркиз говорит "мерси", а, передавая другому какую-нибудь вещь и получая за это благодарственный кивок, шепчет "силь ву плэ". Когда же он ронял на пол дрова, не донеся их до печи, либо совершал другую оплошность по неловкости или же элементарному незнанию русского быта и ловил на себе суровый взгляд хозяина дома или же его супруги, то опускал глаза и, пробормотав "пардон", принимался исправлять ошибку.

Таким вот образом, подбирая словечко за словечком, Шурик в скором времени насобирал изрядную коллекцию всевозможных "мерси", "пардонов" и "силь ву плэ". Смысл некоторых, самых ходовых, слов был ему понятен, другие же являли собой загадку, но все они крепко засели в голове Шурика, и однажды он решился на смелый эксперимент. Как-то раз по весне, года через полтора после битвы за Кирилло-Белозерскую обитель, он помогал Старому Маркизу колоть дрова на дворе и, передав ему топор, услышал привычное уже "мерси". Не растерявшись, Шурик ответил, как и полагается в данной ситуации: "Силь ву плэ!". А в следующую секунду, когда топор выпал из рук изумленного старика и ляпнул его по ноге (благо еще обухом, а не лезвием), закрепил эффект, извинившись: "Пардон, мсье".