Александр Радищев

2-ое. Не видал ли он каких-либо шведских военных кораблей, опричь флота, в каком месте и сколько.

3-е. Весь флот шведской или другие суда на якоре ли стояли или под парусами были и куда они путь свой направляли.

4-ое. Не был ли он задержан и воспрепятствован в продолжении своего плавания и не причинили ли ему или его людям какой-либо обиды.

Таковых пунктов многонько было.

13-ое. У всех на кораблях прибывающих пассажиров спрашивать, откуда они едут и какой они нации, стараяся при том узнать, нет ли между ними каких-либо сомнительных людей.

А показания на сии вопросы доставлять к дежурному Ея Императорского Величества генерал-адъютанту при рапорте, да точную с оных показаний копию к его сиятельству действительному тайному советнику графу Александру Романовичу Воронцову и другую ко мне.

Апреля 30 дня 1790 года.

Подлинно подписал

Александр Радищев.

"Пусть и Воронцова бумагами с показаниями корабельщиков засыплют, — подумал злорадно Радищев. — Смотреть он их хотя и не станет, да пускай видит, что мы тут не на печи полёживаем". И волчок, переставший уж к тому времени крутиться, в другой раз детям запустил.

И, напевая: "Сокрылися те дни, как ты со мной видалась...", выскочил коллежский советник на крыльцо своего дома, под апрельский ветер, — отдать бумагу готовую дожидавшемуся курьеру.

* * *

Всё чаще и чаще случалось Радищеву о долгах задуматься. Дом заложен; заём в банке с 78-го года не выплачен, а токмо проценты одни; тридцать тысяч долгу всего — и знакомцам разным, и казне, а экипаж держать надобно, и выглядеть до́лжно безупречно, да и детей учить ведь не бросишь; от батюшки же запасу дров и муки в этом году не было прислано, а присланы были деньги, а что такое деньги, сами мы знаем: на них и половины того не купишь, что требуется. Долги же оные платить надобно.

И тут сочинение своё хорошенько рассмотрев, на ум пришло: путешествие сие за книжную новинку можно продать — и ничуть не хуже, чем иные вещицы пустяковые, с которых большой барыш имеют. Штука в том, чтобы всё предприятие в своих руках удержать: купить типографию в рассрочку, изданье самому осуществить и книгопродавцам не уступать весь тираж оптом, а распорядиться им по своему усмотрению и права единоличного продажи никому не передавать. Дело лёгким казалось.

Тогда взглядом публики Радищев книгу свою пересмотрел. Местами будто скучна. Две-три сценки смешных до упаду туда залепил. Над женитьбою барона Дурындина сам прыскал в ладонь, пока писал. Над новгородскими карикатурами тож улыбался. От печати ж самой книги такое вышло, что боле улыбки его долго никто не видал.

* * *

При дворе молва пронеслась, что некий будто бы Александр Радищев в своей типографии напечатал, по слухам, что-то невообразимо крамольное. Путешествие чьё-то откуда-то куда-то. Государыня в собственные руки взять не погнушалася и на каждой будто бы странице, во всех героях, саму себя увидела. (На что Никита Панин предерзостно заметил: "У кого, матушка, паранойя, тот и в столбе фонарном себя разглядит; меньше самомненью-то надо быть"). Повелели разведать детально. Начался переполох. Биография автора уточнялась, но что именно особливо следует разузнавать, было неясно, и оттого стоявший навытяжку перед статс-секретарём Храповицким секретарь Мерзляков, дрожа, рапортовал:

— ...в отличье от милорда Стерна, который хотя и описывал всякие свои путешествия по Франции и Италии, на деле страсть как из дома выезжать не любил, так что даже когда дождём залило всю Шотландию и Англию, сметя в небытие половину его прихода, вовсе не поехал осматривать ущерб и подбадривать несчастных, оставшихся без крова, прибавив, что от его вида им лучше не сделается, Радищев к мистификацьям несклонен и если пишет, что куда ездил, то ездил доподлинно.

— Ну что вы такое говорите! — стонет, заламывая руки, статс-секретарь Храповицкий. — Ну кому какое дело, ездил он или не ездил? Кому это теперь интересно?!..

Мерзляков, наклонясь к уху, шепчет:

— Ему ещё в детстве цыганка нагадала много хлопот и да-альнюю дорогу...

— А, ну если ещё в детстве, тогда что ж мы тут с вами поделаем! — у Храповицкого отлегло от сердца.

И оба царедворца застыли с глуповатыми минами, уподобившись шоколадной лягушке на подносе с кофием, который надо было нести императрице.

* * *

Недолго виднелся этот абсцесс на теле великой империи — вскоре его прорвало, приказ об аресте пошёл куда следует, в Тайной экспедиции почистили инструменты и допросные листы набело за одну ночь переписали. Из кельи тюремной даже выселили прижившуюся там крысу и попроветрили слегка. В жаркий июньский день явились к Радищеву домой для ареста. Он, увидев слуг закона и довольное представление имея о том, как этот закон функционирует, упал в обморок, а дети и другие все, слава Богу, были на даче. В тот же вечер он в камере на месте крысы расположился, и в глазах его появилась сосредоточенность легко объяснимая.

Ему вспомнилось, как он ещё пажом, в пребывание своё в Пажеском корпусе, как обычно, назначен был в дежурство во дворец. При дворе делать случалось разное — бывало, в пьесе играть, а бывало, и таракана ловить. Словом, пятнадцатилетний Радищев нёс бланманже какое-то на подносе и как раз с разгону въехал на повороте в императрицу. Можно было схлопотать и розог, но Радищев, собиравший усердно бланманже с полу, с изгаженного роброна и c бюста государыни, трепеща о том, будет ли наказан, так был очарователен, что та как-то смилостивилась и, потрепав по щеке, проследовала дальше.

Теперь у него было ощущение, что он снова, кажется, столкнулся с ней.

* * *

В помещении Тайной экспедиции собрана была большая коллекция предметов неприятных, наподобие как в Тауэре, а может, ещё и поспорить с той могла, и ведь без дела не стояла.

— Нельзя ль без этого обойтиться? — Радищев брезгливо отодвинулся от пыточных клещей каких-то зверских.

Шешковский Степан Иванович забегал по камере, запотирал ручки.

— Можно-с и без этого, это так, больше для антуражу. А так-то я и одним искусством могу вам ручку сломать, безо всяких железок.

— А не ломать мне рук вы можете? — поинтересовался Радищев с равнодушием несказанным. — Cие допросные пункты у вас? Вы позволите? Бог ты мой, каково много их. "Где вы жили, в котором приходе и у которой церкви?" Вот с этого места? На десяти листах? А где ж восьмой? У вас ошибка в пагинации. Может быть, тогда уж писаря вам отпустить? Я не хуже сделаю. Позвольте узнать, к какому сроку эти листы сданы должны быть?

— К десяти вечера в четверток, завтрашнего дни то есть, — против своей воли сказал Шешковский, удивляясь неожиданной дельности этого вопроса.

— Я успею, если мы не будем это дело затягивать, — сказал Радищев, снова покосившись на клещи. — Несломанной-то рукою я быстро пишу, — прибавил он полувопросительно.

— Пожалуй. Приятно видеть человека, который в делопроизводстве смыслит и посочувствовать нам, несчастным, умеет, — сказал Шешковский и вышел.

* * *

Без Радищева в Петербургской таможне некоторое замешательство происходило. С утра появился чиновник некий с бумагами, которые из рук его то и дело выпархивали, и спрашивать почал, где Радищев Александр Николаевич.

— Александр Николаевич Радищев ныне в крепости под арестом, — ответствовано было ему. — Вон, видите, по ту сторону реки что-то жёлтенькое белеется? Сие крепость Петропавловская. Там и сидит.

— А показания за подписью корабельщиков кому ж сдавать?

— Антон Перфильич, показания корабельщиков кому теперь сдавать, если не Радищеву?

— Формально их сиятельству графу Воронцову до́лжно сдать.

— Антон Перфильич, ну что вы как маленький? Не формально, а кто заместо Радищева разбирать их будет?

— Ах, да отдайте коллежскому асессору Прянишникову.

— Слыхали? Прянишникову отдайте.

— Так я и есть коллежский асессор Прянишников. И что мне с ними делать?

— Да откудова вы?

— Из Кронштата.

— А отчего мы вас прежде в лицо не видали?

— Оттого, что прежде мы через Александра Николаевича Радищева сообщались. А за что в крепость-то его?

— Не знаю. Верно, мыслил государственно. Давайте сюда бумаги ваши, я подсуну их Мейснеру.

— Не нато нишефо потсофыфать Мейснеру. Што са манер: как кте какая ф телах сакфостка — так это Мейснеру. У меня сфоих сапот хфатает.

— Царевский знать любопытствует, где ведомость об освидетельствовании ластовых и мореходных судов по сего июня 10-ое число?

— Где-где! С городской верфи, из конторы, к Александру Николаевичу Радищеву прямиком доставили. А он как думал? Теперь ищи-свищи.

— Вы мне другое скажите: "пашпортов дано 24" — вот здесь записано; кому эти пашпорта даны?!

Молчанье приключилось глубокое.

— Бес уж с ними со всеми! Но хоть последний-то пашпорт кому выдан?!

— Вот на сей вопрос тебе бы славно Радищев ответил. Голланскому этому корабельщику... Из года в год к нам ездит... Элю Клансену... или Елю Классену... Клаасу... Ёлю... Эх, один только Александр Николаевич у нас имя сие произносить умел!..

И когда минуту спустя явился титулярный советник Иванов с вопросом, кто мог бы знать, где штемпели медные для клеймения товаров, все согласно предположили ответ и с тоской посмотрели туда, где по ту сторону реки жёлтенькое что-то белелось.

* * *

— А теперь, Александр Николаевич, по порядочку повторим. На вопрос: "В чём состоит имущество ваше?" — ответствуете: "Имущество моё состоит в платье и нижнем белье, которого порознь показать не упомню". За насмешку над следствием как бы вам худо не сделалось. Далее. "Когда в последний раз были у исповеди и святого причастия?" И что же вы нам тут написали? "У исповеди и причастия не был лет пять иль семь, не помню". А между тем мы-то знаем, и в книгах церьковных запись о сём осталась, что у исповеди и вы, и дети ваши все как один не так уж и давно, в апреле сего ж года, были. Отчего же мы следствие так презираем? Что, нам уж и знать не следует, когда вы, милостивый государь, таинств приобщались? А между тем вопрос сей не праздный. Вам, Александр Николаевич, нынче не пренебрежение своё нашею особою надлежит являть, а пуще всего нежелательно для вас сейчас почесться безбожником. И так уж вашего маранья с лихвою станет на то, чтоб на плаху вас привесть, а вы ещё мною гнушаться будете. А я же вам как отец родный.

Радищев вздрогнул, и в глазах его промелькнул безотчётный ужас.

— Как отец родный. И нечего от меня шарахаться. Я бы вот на вашем месте взял и теперь же исповедался. И священника бы не утруждал. А прямо мне. По-семейному всё бы это сладили, по-людски. И бумажки бы заполнили, и душу облегчили. Каким авторам подражали-то вы в книге своей?

Радищев ещё раз вызвал в памяти список запрещённых авторов, чтобы не ошибиться. О, как помогало ему теперь несчастное, непригодное в остальном в России образование его!

— Аббату Рейналю и Стерну. Да я писал там, — указал он осторожно на соответствующий лист.

— Ах, ну что ж, что писали. Писали, писали, да и позабыли кого. Французов, окромя Рейналя, не читывали?

— Как можно вовсе не читывать? Корнеля с Расином, Ларошфуко..., — принялся перечислять Радищев.

— Вы ещё мне Шарля Перро сюда назовите! — вскипел Шешковский. — Убирайтесь в камеру свою до завтрева. Там я вам книг духовных прислал, положить там куда ни то велел, чтоб вам почитать от бессонницы, дабы совсем вы в упадок не пришли, а то, к Богу никакого усердия не имея, долго ль и о душе позабыть!

...Радищев вошёл в свою камеру и опасливо огляделся: от духовных книг пресловутых присесть было некуда. И дух от них шёл тяжёлый, — заплеснели, не иначе.

* * *

— С какими целями вы путешествие сие издали?

Загибая пальцы, принялся Радищев исчислять:

— Первое, дабы поправить денежные дела свои и моего семейства, совсем в расстройство пришедшие; надеялся от продажи книги выручку приобресть; второе, казалося мне, что у меня неплохо писать получается...

— Пиши: в ослеплении моём казалося мне, что у меня неплохо писать получается, — уточнил Шешковский для писаря и переменил тему неожиданно:

— А государыню императрицу в книге своей в виду имели?

— Государыню императрицу имел ли? — Радищев поперхнулся и подумал, что сказал нечто не совсем приличное.

— Да, да, в главе вот этой тут — Спаская Полесть — обвинение кому? Кто тут по пояс зарос в тине болотной и кровью подданных упивается? Что сие за личность?

— Сие поэтический образ не совсем удачный, — уклонился Радищев. — В собственной моей душе источник его.

— Вы хоть понимаете, что здесь всякому, глубже не вчитываясь, покажется, будто автор метит произвесть Французскую революцию?

— Чтобы Французскую революцию в России желать произвесть, перво-наперво с ума нужно спрыгну́ть; а три возраженья вам сразу скажу я здравых: первое, что народ наш книг не читает; что и писана она слогом, для простого народа невнятным; третье, что и напечатано ея очень мало, — Радищев уставать начал от абсурда; рукою по лбу провёл.

— А к государыне нашей матушке императрице что чувствуете?

Радищев чувствовал един лишь трепет и приближение обморочного состояния, но через силу сказал:

— Любовь и почтение сверх всякой меры, как и любой верноподданный Ея Императорского Величества.

* * *

Смертный приговор зачитывался в каком-то нечеловеческом виде. По сути имелась в виду казнь через отсечение головы. Но читался при этом полный текст, пестревший оборотами трёхвековой давности: бить кнутом на площади, и опосля, вырвав язык и выколов глаза... поотрубать руки и ноги... заклеймить калёным железом... и так далее, и так далее... Радищев прикрыл глаза и как юрист соображал: дворянина бить кнутом не можно, для этого нужно или сначала лишить дворянства, о чём сказано не было... или снять эту формулировку позже, с учётом всех входящих обстоятельств... следственно, параграф о телесном наказании в окончательном виде исчезнет непременно... Четвертование в наше благословенное время тоже по закону не проходит... Значит, эту часть приговора также исполнить не можно... В очищенном виде — это казнь через отсечение головы... И раньше или позже непременно к этому сведётся... Вспомнился Томас Мор, процессы над ведьмами и много ещё неприятного. Солнечный луч полз по полу, медленно перемещаясь, подползая к ногам. Песок сыпался в клепсидре — песочных часах, — каковая клепсидра не то чтобы нарочно перед ним стояла, но на линии его взгляда оказывалась, если он хотел посмотреть за окно на закат. Господи, не оставь сирот моих.

* * *

Перо и чернилы испросить довольно легко удалось. В первую минуту чуть-чуть только вздохнул и принялся завещание писать.

25 июля 1790 г. Из Петропавловской крепости

Если завещание сие, о возлюбленные мои, возможет до вас дойти, то приникните душою вашею в словеса несчастного вашего отца и друга и внемлите. Помните, друзья души моей, помните всечасно, что есть Бог и что мы ни единого шага, ниже единыя мысли совершить не можем не под его всесильною рукою. Помните, что он правосуден и милосерд, и всякое дело начинайте, призвав его себе в помощь; о, какое утешение вы в нем найдете!