Хдк. Глава 13.

Призраки не умеют плакать. И платье облетело пылью, а пыль истаяла, едва коснувшись пола.

— В тот раз он приехал в гости с королем. Отец не слишком-то был рад, но разве можно было отказать Миндовгу? Я сказалась больной и заперлась в своих покоях. Я не показывалась никому, но она все равно увидела. Узнала... все говорили, что Миндовг сошел с ума, и отец даже подумывал, не поддержать ли ему королевича, но... никто не знал правды. Она была виновата.

Януся стиснула кулачки.

— Она свела его с ума. Той ночью она пришла ко мне через зеркало. Дядька Стань, наш ведьмак, никогда-то зеркал не любил, а я не слушала... я была так красива... все говорили... и как девушке без зеркала? Той ночью спали все, и я тоже спала, только понимала, что происходит... она вышла из зеркала, такая холодная, ледяная просто-напросто. Она перешагнула через моих собак, а со мной всегда ходили волкодавы, их дядька Стань натаскивал... и они не очнулись, и чернавка, которая в ногах спала, тоже не очнулась. Я хотела закричать, но не смогла. Она же наклонилась к моему лицу и поцеловала.

Ее и теперь, спустя годы, передернуло от отвращения. И Януся вытерла рукою губы.

— Чем от нее пахло? — спросил Аврелий Яковлевич, скатывая новую папироску. Люди, хорошо знакомые с ведьмаком, по сему признаку с уверенностью заявили бы, что Аврелий Яковлевич пребывает в расстроенных чувствах.

— Пахло? — Януся нахмурилась, но все же ответила. — Болотными лилиями... и багной... у нас рядом болото, мы на куропаток выезжали охотиться... и еще дядька Стань крикс гонял... и возил мне мар показывать... что с ним стало?

— Не знаю, девонька.

— Узнаете?

— Узнаю.

— Не носи мои кости в храм, — попросила Януся, скрещивая руки на груди. — Пока не носи... верни, где лежали... у нее нет надо мной власти... и помогу, чем умею. От поцелуя я заболела... нет, не правильно, я... меня будто бы в собственном теле заперли. Я слышала все, видела, но ничего не могла сделать, кто-то иной поселился во мне. И он вышел ночью из комнаты... переступил через собак, и через охрану, спустился во двор. А там уже ждал возок... и на козлах сидел мой Анджей. Она сказала, что Анджей сам меня предложил... ему не хотелось жениться...

— Ты поверила?

— Не знаю. С ней сложно. Я не хотела верить, а она... она все говорила, что меня не найдут, что не ищут даже... что все думают, будто меня болотницы позвали, и значится, я сама... не болотница — двоедушница...

Она замолчала, приложив пальчики к губам, глядя на Аврелия Яковлевича с детскою надеждой.

— Лгала, — с уверенностью сказал он. — Двоедушником человек становится по собственному согласию, когда пускает в себя хельмову тьму. Тебя закляли, девонька, и не только через зеркало. Не получала ли ты накануне подарков?

По тому, как нахмурилась Януся, понял — получала:

— Анджей прислал... лилию болотную из белого золота... и выходит, что он...

— Не спеши судить, — Аврелий Яковлевич покачал головой, — ты же сама заклятою была, знаешь, каково это... сильная колдовка любого воли лишит.

...почти любого, ибо, ежели б и вправду любил неведомый Анджей невесту свою, не причинил бы ей вред даже под заклятьем...

— Да?

— Ты у богини про своего Анджея спроси. Она-то правду знает.

— Непременно спрошу, — Януся вновь опустилась на пол, села на корточки, в белой полупрозрачной рубашке она выглядела куда моложе своих четырнадцати лет. — Дальше обыкновенно все было. Меня привезли в Цветочный павильон. Заперли. Она разрешила Миндовгу... ты и вправду хочешь знать подробности?

— Не эти, девонька.

— Тогда ладно... в первый раз я хотела на себя руки наложить... а она не позволила. Она никому не позволяла умереть просто так... Миндовг от вида крови зверел... он пил ее... и других тоже поил. Она ему сказала, что если пить кровь, то можно жить вечно, как упырь...

— Ну... упырь-то как раз и не живет. А если и существует, то до первого толкового охотника.

Януся слабо усмехнулась.

— Он мучил, а силы тянула она... и обещала, что если клятву дать, то муки прекратятся...

...а вот это уже было совсем интересно. Души собирала колдовка. И много ли набрала?

— Много, — сказала Януся. — Они боялись...

— А ты?

— И я боялась.

— Но?

— Я из Радомилов, — она сказала это так, что Аврелий Яковлевич понял: не сломали. Ломали. Долго. Старательно. А после наложили заклятье "хельмовой суши". И если душа Януси осталась свободна, то тело ее, молодость, красота, перешли колдовке.

— Сколько ей лет?

— Не знаю, — Януся пожала плечиками. — Она выглядела молодой, но вот глаза ее... что колодцы болотные... и еще, у нее на руке отметина имелась, вот тут.

Она вытянула правую ручку, повернула и коснулась белой кожи.

— Темная?

— Черная почти.

Худо. И дело дрянь, не вытянет Себастьян... да и сам-то Аврелий Яковлевич... Ежели уже тогда колдовка была сильна неимоверно, то какова она ныне?

Или напротив, у страха глаза велики? Сколько лет минуло как-никак... и быть может, ослабела колдовка, оттого и вернулась на прежнее место, которое еще помнит вкус пролитой крови?

И ответом на невысказанную мысль его, полыхнуло белое пламя, раскрыло незримые щупальца, холодом обдав. Вспыхнул запирающий контур...

Аврелий Яковлевич взмахом руки разрушил плетение, отпуская призрака.

И ударил в бубен.

Загудела оленья шкура, заплясали рисованные кровью фигурки, ожили. И только та, что смотрела с той стороны пламени, не испугалась. Аврелий Яковлевич остро ощущал ее присутствие, и злую давящую волю, что легла на плечи тяжестью невыносимой...

...снова кипело море...

...и плетка боцмана гуляла по спине, сдирая лоскуты шкуры...

...и на нее, просоленную, разъеденную язвами, ложилась бизань-мачта, грозя погрести под собой.

— Ш-шалишь, — сказал Аврелий Яковлевич, стряхивая видение. Он бил по бубну, и давно уже не было мелодии, но лишь гул стоял, что в ушах, что в голове, что во всем мире, сузившемся до одной этой комнатушки. От этого гула дрожал пол, качался потолок с резными младенческими личиками, и пламя колыхалось...

...не гасло.

— Отступись, — ответило пламя. — Иначе погибнешь...

...и погасло.

Предупреждение? Пускай себе... и если предупреждает, то не так уж она и сильна.

— Шалишь, — повторил Аврелий Яковлевич, опускаясь на пол. Встал на четвереньки, дыша с надрывом, и крупные капли крови катились из носа, расплываясь по испорченному паркету лужицами...

Багна — трясина