Рыцари Белой мечты -4. Вихри враждебные

После революции, при попытке перехода через границу, Манасевич-Мануйлова узнал один из пограничников. Его расстреляли на месте как одного из ярых сторонников свергнутого, классово чуждого строя.

По итогам Портсмутского мира, которым закончилась Русско-японская война, Южный Сахалин стал частью Страны Восходящего Солнца. Удалось его вернуть лишь после Второй мировой войны.

Леонид наумович Юровский (1884, Одесса — 17 сентября 1938 года, Москва). Некоторое время учился на электромеханика в Петербургском политехническом институте, но затем перевёлся на экономическое отделение, где тогда преподавали Туган-Барановский, Чупров, Струве. Занимался вопросами хлебного хозяйства под руководством Лоренцо Брентано (наиболее известное и доступное произведение последнего — "Народное хозяйство Византии"). В 1910 году присвоено звание доктора политэкономии. Занимался журналистикой. Воевал в Первую мировую войну артиллеристом. Командовал батареей на Румынском фронте. Приветствовал Февральскую революцию, получил пост управляющего Особым статистико-экономическим отделом в августе 1917 года. В сентябре 1917 года настроение Юровского легко передать через процитированные в книге "Денежная политика Советской власти" слова С.Н.Прокоповича, министра сельского хозяйства: "Мы на границе отчаяния...И уже теперь я, как экономист, могу предвидеть тот месяц, когда мы окончательно экономически развалимся". Эти слова были приговором Временному првительству, исполненному спустя несколько месяцев. Долгое время Юровский не принимал большевистского режима. Затем — с началом НЭПа — его отношение переменилось. Юровский работает в Наркомфин, участвует в разработке денежной реформы. Однако вскоре пришло известие о предполагаемой высылке Юровского На "философском пароходе"). Начальство его отстояло. В 1925 году он снова делает значительный вклад в проекты финансовых реформ. В 1928 году поднимает вопрос о махинациях Госбанка со сведениями об обеспеченности червонцев (золотовалютное обеспечение было недостаточным, но данный факт скрывался). Это было связано с тем, что в условиях сворачивания НЭПа падали поставки зерна за границу и приходилось продавать золото (скажем, с 31 декабря 1927 года по июль 1928 года — около 97 (девяноста семи) тонн золота). За 1927 — 1928 годы было продано 160 (сто шестьдесят) тонн золота. Показатели 1921 года были превзойдены. Одновременно эмиссия начинала гарантироваться ещё не добытым золотом "Союззолота". Далее Юровский, долгое время противившийся такой политике, в очередной раз потребовал отставки. Он был переведён а планово-экономическое управление. В 1930 году стал членов Совета госбанка. После "покаяния" Рыкова Юровский был арестован. Репрессирован вместе с Кондратьевым — предсказавшим Великую депрессию (сбывшееся предсказание он имел "удовольствие" лицезреть сквозь тюремную решётку). По болезни (просьба об освобождении была поддержана Генпрокурором И.А. Акуловым). Политбюро вынесло решение об освобождении Юровского. В конце 1937 года — снова арест, 17 сентября 1938 года — расстрел. Его сын погибнет в 1943 году на войне.

Глава 2

Наконец-то долгий перелёт закончился! Дмитрия Петровича Бобрева нещадно укачивало с непривычки. А уж сколько раз он, побывавший не в одной переделке офицер, боязливо поглядывал в иллюминатор, с каким замиранием сердце всматривался в раскинувшиеся внизу поля и леса. Хотя, на самом деле, было так высоко, что не очень-то и страшно. Может, просто не верилось, что он летит на такой высоте. К счастью, "Добрыня" делал остановки с похвальной частотой: то заправка, то "знакомство с прелестным видом" леса, то ещё что-то. Сикорский уж так расстарался, что самолёт можно было посадить буквально на сжатое поле, не на загодя подготовленную полосу.

Но более всего захватывали дух приёмы в городах. Конечно, Варшава ещё не отошла от Великой войны (в первую очередь — толп беженцев, а потом и эвакуации), но жители выглядели опрятными и в целом счастливыми. Поляки за прошедшее время так и не решили, как же себя вести. Война, манифест Николая Николаевича о скором даровании им различных свобод, немецкая оккупация, победа русского оружия — всё смешалось в их головах. Регент много чего обещал и кое-что успел сделать, но что же будет с польским королевством? Восстановится ли Речь Посполитая?

Бобрев порой ловил на себе выжидающие взгляды поляков: они ждали от каждого русского, мало-мальски связанного с правительством, официальных заявлений. Не все, конечно, так смотрели, отнюдь. Кое-кто поглядывал одобрительно, а кто-то со злостью. Великая война так и не решила польский вопрос, как, собственно, и мирная конференция. Что-то будет скоро? Новое восстание?

Дмитрий пытался гнать от себя подобные мысли. Не о том ему сейчас думать надо, не о том. Впереди ждала Прага, новая работа, великие свершения...А позади — великая любовь. Как там Анна? Приедет? Или нет, лучше пусть не приезжает пока что! Слишком много опасностей ей грозит вдали от дома, под самым боком революционной Германии. Да и в случае чего на Бобрева не смогут давить.

В Варшаве задержались ненадолго, буквально на вечер и ночь. Ранним утром, пока ещё на траве сонно лежали капельки серебристой росы, "Добрыня" поднялся в воздух. Теперь они летели практически напрямую в Прагу. Что же там будет?

За иллюминаторами летели птички, стреляли пулемёты, развевались красные флаги...

"Красные флаги?" — пронеслось в голове Дмитрия, и он проснулся. Кто-то тряс его за плечи. Бобрев прищурился, привыкая к ярко бившему прямо в глаза свету, силясь рассмотреть, какой же изувер разбудил...

Сперва выплыли из сплошного белёсого потока очертания головы и плеч, затем — волосы, не просто гладко причёсанные, а прямо-таки прилизанные и, наконец, лицо. В голове Бобрева всплыли строки из какого-то романа: "На лице лежала печать сладострастия...". Кто же автор-то? Неужели ему снится герой того произведения...Как же там...Как же его зовут-то...

— А Вы, Дмитрий Петрович, изрядный соня! Да-да, и не спорьте! Таки соня, ничего не попишешь! — усмехнулся, открыв острые зубы, Ивушка.

Манасевич-Мануйлов и был тем "героем романа", который разбудил Бобрева. Да ещё как разбудил! Самым наглым образом, когда красные флаги...Да что ж такое? Что же там, во сне, делали красные флаги?

— Проспали самое интересное! Мы же через Германию пролетали! Да-с! Прелюбопытнейшее зрелище, скажу я Вам! Пришлось лететь деревушками: передавали, что по обоим берегам Одера волнения в городах. То ли монархисты, то ли немецкие марксисты-большевики, то ли все сразу...

Ивушка задумался. В таких случаях он всегда опускал взгляд, морщил лоб и сидел с насупленным лицом, как будто бы разгадывал самую сложную головоломку в мире. Хотя, может быть, так и есть?

— В таком случае нам предстоит ещё больше работать, не так ли? — подавил зевок Бобрев. — Вы разбудили меня только для того, чтобы поговорить о немецких марксистах?

Сонный, Дмитрий редко бывал вежлив, но практически всегда оказывался прямолинеен донельзя. Не самая лучшая, мягко говоря, черта для человека его профессии, но что уж поделаешь? Вот сейчас он проснётся...

Или его разбудят. Сильно так, обухом по голове.

— Так дело в том, что мы скоро прибудем в Прагу. Инструкции помните? Основные цели и наиболее важных для нашего дела людей?

А как же! Всё это Бобрев мог бы произнести, разбуди его в любое время ночи, да ещё во время первого часа такого сладкого сна после двух бессонных суток...Ну да ладо, в сторону поэзию. Расстановку политических сил Дмитрий более-менее хорошо усвоил, знания же окрепнут по мере пребывания в Праге. Тем более столица молодой Чехословакии бурлила, пенилась новыми партиями едва ли не каждый день. Непривычно было произносить имя новой страны: кто бы мог подумать ещё года два назад, что карта Европы так переменится! Королевство сербов, хорватов и словенцев, вольный город Данциг, Чехословакия, совсем уж непонятная Саарская область — да ведь это фитили, проведённые прямёхонько к пороховой бочке под названием "Европа"!

Что уж говорить, если страна чехов и словаков (кто помнит, что там четверть населения немцы, да ещё есть венгры, поляки, русины...) не разобралась, что же она — республика или монархия. Последнее было самым интересным моментом.

Вот уже год обязанности главы государства исполнял Масарик, известный философ, либерал и американофил (в самых разных смыслах — он был женат на американке) въехавший в свою резиденцию, Пражский Град, на карете императора Франца Иосифа. Через считанные месяцы должны было состояться Учредительное собрание, на котором представители партий решили бы, куда двигаться дальше. Томаш Гарриг Масарик пробивал идею превращения Чехословакии в Республику.

На противоположной стороне баррикад (Бобрев мысленно постучал по дереву, чтобы не накаркать) стоял Карел Крамарж, православный правый политик, женатый на русской — бывшей жене одного из знаменитых Абрикосовых. Юрист, получивший блестящее образование в трёх университетах, он занимал пост премьер-министра.

Ожидалось, что борьба на Учредительном собрании развернётся между этими двумя людьми. Понятно было, кого именно Бобрев со товарищи должен поддержать, здесь даже инструкции не понадобились. Но каким образом?

Основное бремя ложилось отнюдь не на плечи Дмитрия Петровича. На самом деле, он даже не знал, кто же является настоящим руководителем группы. Только в отношении Ивушки и ещё нескольких человек последовали чёткие разъяснения от Кирилла. Бобрев считал подобные ухищрения, более подходящие для каких-нибудь бомбометателей, излишними, но приказ есть приказ. Регент желал законспирировать донельзя всю операцию. На самом деле, желание похвальное, но...Дмитрий просто не привык к подобному. Так он ещё никогда не работал. Интересно, что-то будет дальше?

Цветовое пятно привлекло внимание Бобрева. Он пригляделся: в иллюминаторе показались крыши пригородов Праги. Черепица...Башенки...Да, это она...

Сейчас бы прильнуть к иллюминатору, да только вездесущий Ивушка мешает! Сам вовсю смотрит на потихоньку увеличивающийся город: "Добрыня" заходил на посадку.

Пассажиров затрясло в креслах. Сердце ушло в пятки. Засвистел ветер по ту сторону иллюминаторов. Бобрев вжался в сиденье, а руки до белых костяшек сжали подлокотники.

"Господи, и зачем придумали самолёты!" — мысленно воскликнул Дмитрий.

Но наконец — кажется, через целую вечность — "Добрыня" ударился о землю колёсами. Стук был страшный, но какой же приятный, на самом-то деле! Это значило, что пассажиры вот-вот ступят на твердь!

Наконец, до ушей Бобрева донеслись звуки марша. Кажется, что один и тот же оркестр разъезжал по городам назначения, причём с обгоном! Неужели второго "Добрыню" запустили с более мощными двигателями? Или проклятый самолёт медленнее поезда? Тогда срочно ссаживаться с этой летающей камеры пыток и на поезд! Какое блаженство было бы!

— Ну-с, господа послы доброй воли и специалисты! — раздался насмешливый голос Ивушки, знаком попросившего Бобрева пройти в салон.

Дмитрий, чуть покачиваясь, поднялся с сиденья и дал дорогу неугомонному Манасевичу. Казалось, тот считанные минуты назад лежал на удобном диванчике, а не пережил дикую тряску.

— Приготовимся к радушной встрече братьев-чехов! — подмигнул сидящим в салоне "Добрыни" спецам Манасевич.

От этой улыбки дрожь пробирала до самых кончиков пальцев, настолько многозначительной та была. Ивушка, наверное, уже просчитывал будущие свои шаги.

Бобреву же оставалось набрать в грудь побольше воздуха и зашагать навстречу судьбе. Признаться, он не волновался так даже во время облав на германских шпионов, хотя они те ещё супчики были!

Кто-то раскрыл дверь салона, и внутрь ринулись бравурные звуки какого-то марша. Донёсся шум толпы, приветствовавшей дорогих гостей. Издалека казалось, будто бы свои, русские, кричат, да только коверкая слова. Где-то Бобрев слышал, что чехи хорошо русских понимают, а вот наоборот — не очень. Что ж, дело поправимое. Тем более Дмитрий надеялся на вековое двуязычие пражан: тут немцев до девятнадцатого века было больше, чем чехов, а уж говор германцев Бобрев знал неплохо.

Наконец пассажиры потянулись наружу. Манасевич, ухмыляясь, протолкнул Дмитрия вперёд себя: хитрец и здесь не хотел высовываться, скрывшись за спиной более крупного коллеги. Эх, Ивушка, Ивушка, с таким подходом однажды придётся серьёзно поплатиться! Словно бы услышав мысли Бобрева, Манасевич-Мануйлов громкой зашептал у самого уха:

— Ничего, сперва Вы меня прикрываете, а потом я — Вас.

— Надеюсь, мне никогда до этого не дожить, — отшутился Дмитрий, закрывая ладонью глаза от чересчур ярких солнечных лучей.

— А таки всё бывает, таки да, — с дурашливым одесским акцентом произнёс Ивушка. — Таки да, всё бывает...

Последние слова прозвучали печально и задумчиво.

Солнце слепило глаза, и Бобрев сначала не мог разглядеть происходящего. Но постепенно мир вокруг приобретал чёткие очертания.

"Добрыня" сел на расчищенной от даже самой захудалой травинке голом поле. Саженях в сорока раскинулись домики, с неизменными черепичными крышами. На стенах даже с такого расстояния виднелись следы недавнего ремонта: здания приводились в порядок в невероятной спешке. Будто бы и не специалистов встречали, а полномочных представителей империи! Или здесь их за таковых почитают? Бобрев в какой-то момент даже подумал, что истинную цель их визита уже успели растрезвонить местные газеты. А что? Такая толпа собралась! Столько людей собирается, чтобы поглазеть на нечто диковинное — а о подобном любят написать в утренней газете. Может быть, чешские пестрели заголовками вроде "Спешите видеть! Русская агентура прибывает в Прагу!" или "Все русские шпионы в одном месте — только здесь и только у нас!".

Народа и вправду собралось великое множество. Даже солдаты (вместо полицейских решено было обеспечить "почтенный караул" из чехословацких легионеров) не в силах были оттеснить всех любопытных за ограждение, и многие пражане прорывались к самому трапу. Детвора оккупировала крыши окрестных домов. То тут, то там виднелись дамские шляпки.

"Хоть бы в воздух не бросали! Этакие махины упадут — голову снесёт!" — без малейшей тени иронии подумал Бобрев.

Действительно, иные женские головные уборы были настолько замысловатыми, что казалось, будто там расположили целую клумбу каким-то совершенно невероятным образом. Упадёт такая— и поминай. Как звали.

"Как только тяжесть этакую на столь тонких шеях носят?" — подумал вдогонку Бобрев.

Он привык, что жена носит нечто очень простое, без признаков буйной (во всех смыслах) фантазии. Да, он скучал, он невероятно скучал по ней...Может, всё-таки ему удастся выбраться хоть ненадолго домой? Или...