Погорельцы

Где-то хлопнули ставни — не в её доме.

— Кто-то видел, — произнесла она, леденея. Дени пожал плечами и отёр топорик об одежду умершего:

— Да двое смотрели. Непонятно, почему только смотрели, а не вышли на помощь... Эй, Анаис, ты чего?

— Ничего. Слушай, его, наверно, убрать надо...

— А толку? — очень по-взрослому вздохнул Дени — маленький для своих четырнадцати лет, щуплый, но так похожий на отца. — Знаешь, ты иди домой, а я тут разберусь. Не хватало тебя вмешивать. Иди, иди, я скоро тоже подойду, обещаю. Ну?

И Анаис впервые безропотно послушалась младшего брата.

Дени вернулся спустя час. К тому времени о беде знала не только бабка Мелош, но и циркачи. Подвергать их опасности, оставляя в доме убийцы, было совестно, а выставить, ни слова не сказав — невозможно.

— Когда узнают — расстреляют, — невесело подытожил Франк, одной рукой обнимая жену, бледную и сосредоточенную, и дёрнул себя за ус. — Или повесят. Уж на это я нагляделся. Говоришь, вас видели?

— Соседи, — буркнул Дени и отхлебнул травяного чая. Зубы звякнули о край кружки. — Свои. Может, промолчат.

— Не промолчат, — качнул головой Франк. — Люди... Они, когда боятся, совсем другие. А сейчас все боятся.

— Так свои же...

— Да прав он. Бежать надо, — бросила старуха Мелош, как выругалась. Между бровями у неё залегло столько тревожных морщин, словно там почти всё лицо собралось. — Не навсегда. Как они уйдут, так и вернёшься.

— Не навсегда! — присвистнул Дени. — Война же. Может, своих догнать, в армию записаться?

— Да кто тебя такого дурня маленького возьмёт?

— Что, как вешать — взрослый, а как воевать — маленький?

— Хоть бы и так!

Анаис следила за их перепалкой, точно с другого берега реки. На каждом вдохе под рёбрами словно костёр разгорался, сильнее и сильнее.

"Если я только позову..."

— Госпожа аптекарь?

Она вздрогнула: интонации Франка были точь-в-точь как у пастыря тогда, на ярмарке — плутовские.

— Чего?

— Денег расплатиться за лечение у меня кот наплакал, скажу прямо, — произнёс циркач, и Дени с Мелош сразу прекратили переругиваться. — Но есть кое-что получше, — он переглянулся с женой, и та кивнула. — Дорожные бумаги на сына. Ему было тринадцать, и он в меня пошёл, тёмненький. Но у нас краска есть.

Брат помолчал всего несколько секунд, а затем посмотрел циркачу прямо в глаза:

— Как звали вашего сына?

— Франк Макди, — ответил тот быстро, и голос его дрогнул. — ...Второй.

— Привыкну, — коротко кивнул Дени.

Собирались заполошно. Госпожа Макди едва могла ходить, и потому первой перебралась в повозку. Лишнюю одежду решили не брать, чтобы не наводить на след, если армейские всё же догонят циркачей и станут обыскивать. Анаис позволила себе единственную слабость — отдала Франку два последних письма от Танета.

— Там адрес на обороте, — шепнула она, благодарно обнимая циркача на прощание. — Брат вам поможет, вы только доберитесь к нему. И... мне говорили, что на севере безопасно. На человечий век хватит.

— Значит, поедем на север, — улыбнулся Франк Макди. — Спасибо. Мы с женой вас никогда не забудем. Надеюсь, после войны свидимся.

— Дени берегите, — только и смогла сказать она.

— Как родного сына.

Цирковая повозка покатилась под гору, и вскоре скрип колёс затих вдали. А с неба посыпался снег, всё гуще, сильнее, и к утру город выбелило от канав до шпилей. За Дени и правда пришли — через четыре дня, вечером. Анаис безропотно позволила обыскать дом, промолчала, когда какой-то бородач нагрубил старухе Мелош, даже на все вопросы ответила честно. Но когда высокий белоглазый командир начал совестить её и уговаривать выдать убийцу офицера, она не выдержала — встала резко, выпрямила спину до боли.

— Только попробуйте, — прошипела Анаис, сама не узнавая свой голос. — Только попробуйте сказать, что мой брат поступил неправильно. Только попробуйте сказать, что это я сама виновата. Ну?

Ей на плечи опустилась страшная тяжесть, точно легли на них две раскалённые каменные ладони. Белоглазый командир недоверчиво моргнул раз, другой — и вдруг начал хватать ртом воздух, как рыба. Так продолжалось с минуту, а потом командир развернулся резко и, пошатываясь, вышел из дома, жестом созывая своих. Потом говорили, что за неделю он поседел, как старик, но проверить это было нельзя: на людях белоглазый больше не показывался.

С соседями Анаис отныне не заговаривала. И хотела — но не могла, язык делался непослушным, и губы немели. Даже когда линия фронта откатилась обратно, и чужаки оставили город, и страх ушёл, завеса недоверия и вины осталась. Наверное, именно она и притянула беду — в разгар зимы, когда случилась нежданная оттепель.

Первым заболел главный врач.

Симптомы очень напоминали недуг, который поразил жену циркача — слегка отёкшее горло, ломота в костях и мышцах, жар и бред. Старик утянул за собой всю семью, а на исходе месяца в редком доме обошлось без больных. Кто-то выздоравливал — сильные, крепкие, те, кто не имел недостатка в пище... Но много ли таких найдётся в городе, который дважды захлёстывала война?

Это сводило с ума.

Анаис сама не поняла, как сделалась в госпитале главной — то ли потому, что хворь её не брала, то ли потому, что старше и опытней никого не осталось. Бабка Мелош к тому времени уже неделю не поднималась с постели, но пребывала в здравом рассудке, ещё и ворчать умудрялась. Другим старикам приходилось ещё тяжелее. Самые слабые, они уходили первыми, даже раньше детей, и не помогали ни доктора, ни лекарства. Впрочем, люди в больницу за помощью вскоре обращаться перестали — и не потому, что им отказывали, а потому, что бесполезно.

Примерно тогда и выяснилось, что город держится не на армии, не мэре и не судье, даже не на пекаре, а на могильщике — или, может быть, мёртвых в какой-то момент стало слишком много.

— Четверо, — пробормотала Анаис, выходя из палаты. Те, кто там ещё оставался, кажется, не особенно-то и стеснялся холодных соседей. — Что же делать?

Шатаясь, она спустилась на первый этаж. Госпиталь точно опустел — навстречу ей не попалось ни одного врача, ни даже медицинской сестры. На пороге курил человек в мундире, накинутом на одно плечо.

— Простите, — позвала Анаис. Зрение помутилось от бликов. — Вы мне не поможете? Нужно отнести мёртвых на кладбище... Тут рядом.

Человек повернул голову; на солнце волосы отсверкнули рыже-красным.

— Ну, я-то причём тут? Сама и тащи, — и он плюнул на брусчатку.

Анаис размахнулась и залепила ему пощёчину. Рыжий расхохотался, потом закашлялся и умолк, но с места так и не двинулся.

"Я... сама?"

Остальное слилось в дурную муть. Чужие двери — сплошь запертые; просьбы и сбитые о дерево кулаки... Некоторые дома были открыты. В один такой она даже зайти не смогла — в нос ударил запах гниения. Анаис сама не поняла, как оказалась перед порогом Хайма, забарабанила по дверному косяку:

— Открой, пожалуйста! Это я, — и сползла на мокрые ступени.

— Анаис?

Южанин откликнулся почти сразу, но не вышел, а выглянул через приоткрытую щель — похудевший, с запавшими глазами и словно бы постаревший.

"Теперь-то всё будет хорошо. Он поймёт".

— Хайм, — губы дрогнули в улыбке. — Помоги мне, Хайм. Там люди... умерли. Надо похоронить. Хотя бы до кладбища...

Замок щёлкнул оглушительно, как выстрел над ухом. Ответ из-за дерева прозвучал невнятно.

— Если ты за этим — уходи. Как передумаешь — возвращайся, уедем отсюда.

"А как же бабушка Мелош?" — хотела спросить Анаис, но не смогла. Зато сумела встать — и сначала пошла, быстрее и быстрее, затем побежала, точно огонь, полыхающий в груди, разлился по венам и наполнил ослабевшее тело жизнью. Запнулась о камень, распласталась на брусчатке, снова поднялась.

"Не осталось никого, — стучало в висках. — Теперь ты одна".

Горечь бессилия поднималась изнутри, как волна, как война, захлёстывала с головой.

— Да пропади оно пропадом, — всхлипнула Анаис, приваливаясь плечом к фонарному столбу — на площади, где тысячу лет назад шумела ярмарка, и взмывали ракеты фейерверков к ночному небу, и девочка продавала красные яблоки, разложенные на перевёрнутом ящике.

Она вдохнула полной грудью — и за смрадом города ощутила вдруг запах дыма. Терпкого и горького, как от палёной шерсти, сладкого, как от сосновой щепки.

— Пастырь, — прошептала Анаис, невидяще распахнув глаза навстречу мглистому небу. — Пастырь дымов и огней, приходи со всеми своими стадами...

"...за отца и мать..."

— Пастырь...

"...за всех, кому отказали в приюте..."

— Приходи...

"...за брата моего, отнятого, за всех братьев потерянных..."

— Приходи, — выговорила она едва. Горечь скопилась на кончике языка, готовая сорваться одной просьбой. Но жар был сильнее; тот жар, который заставил Анаис когда-то протянуть руку — и схватиться за полу плаща; который не позволил ожесточиться, дал силы жить — всегда. — Приходи, пастырь. Помоги мне похоронить мёртвых — больше некому.

Она сказала — и ей стало легко. Потому что правильно; потому что сумела всё-таки позвать его не для себя. И край неба занялся багрянцем, словно все бомбы, миновавшие город, разорвались в один момент. А от горизонта поднялась чудовищная, призрачная фигура — такая знакомая, до боли знакомая.

Анаис закрыла глаза.

И потому она не видела, как со всех концов города занялись пожары — трескучие, похожие на фейерверки; как складывались крыши с хрустом, как ломались балки; как пламя затопило город — от шпилей и до канав, до последней улочки. Но почувствовала, когда загорелось её платье, а ботинки стали расползаться лоскутами.

Наконец стало тихо.

— Посмотри на меня, Анаис, — ласково попросил пастырь.

...Он нисколько не изменился — высокий, выше на голову любой толпы; через плечо перекинута куцая косица, волосы тёмные с сединой; рубашка красно-оранжевая, того же цвета, что кромка свечного пламени, штаны заправлены в сапоги, расшитые серебром. Только пальто своё пастырь теперь держал в руках — и, лишь когда Анаис шевельнулась, накинул его ей на плечи.

Странная ткань, текучая, как пепел, лёгкая и мягкая, облекла тело, как платье, сшитое точно по мерке.

— Пойдём со мной, зелёная госпожа, — улыбнулся пастырь, помогая ей подняться и увлекая за собой. — Здесь нам больше нечего делать.

Анаис хотела спросить, почему он так назвал её, а затем обернулась — и увидела лишь огромное поле, засеянное пеплом. И там, где она ступала босыми ногами, появлялись ростки — тимьян и клевер, как тогда, на пожарище. Ростки вытягивались, сплетались ковром, только вот цветов не было.

Но она знала: цветы будут. Всему своё время.

— Пастырь?

— Да, любовь моя.

— Что ты видишь? Я смотрю, а перед глазами всё расплывается...

— От слёз всегда так, моя госпожа. Плачь, это добрые слёзы... Я вижу людей, и те, кто сильнее, помогают немощным. Вон южанин несёт старуху на плечах; а там солдат ведёт детей за руки, пока их мать показывает дорогу.

— Они живы?

— Да, любовь моя. Все живы.

— Они... смотрят на нас?

— Да, госпожа моя, — пастырь склонился к ней и впервые поцеловал её — не в щеку, как сестру, а в губы. — А ты не смотри. Наша дорога ведёт дальше.

Когда Анаис дошла до края поля, то не было уже пепелища — только цветущий луг. Старуха Мелош, стоя на краю, опиралась на локоть Хайма и щурилась; ей казалось, что в дрожании воздуха проступает что-то... кто-то...

Город отстроили.

Ещё не закончилась война, а он вырос на месте старого пожарища. Из прежних жителей вернулись немногие, хотя мэром стал человек местный, южанин по крови. И, говорят, именно он велел построить фонтан с красивой статуей девы, вроде бы похожей на погибшую возлюбленную.

Иногда в город приезжает бродячий цирк, и его хозяин подолгу сидит у этого фонтана, разговаривая с кем-то. Некоторые видели рядом с ним девушку, другие — девочку лет пятнадцати, третьи — молодую женщину.

Люди сходились в одном: она всегда улыбалась.