Ученик

— Что это ты читаешь?

Джордано показал обложку, на которой красовалось: 'Physical Reviews'.

— Ну и что это такое?

— 'Physical Reviews'.

Увидев недоумение Николая, Джордано пояснил:

— Это американский журнал по физике.

— Тебе интересно?

— Я редко читаю то, что меня не интересует.

— А зачем ты его в тайнике прятал?

— В публичной библиотеке Сочи такие не выдают.

— Где ж ты его взял?

— Мне их приятельница в Стамбуле выписывает. Я ее раза два в год навещаю и забираю литературу.

— За границей навещаешь?

— Конечно! А что меня может остановить?

Николай озадаченно замолчал, а Джордано неожиданно привиделись горячий мрак семитских глаз 'приятельницы'...

* * *

* * *

* * *

Дохнуло пылью, вонью и духотой тесного средневекового квартала ближневосточного города. Его жеребца зажало в толпе, уступающей дорогу под напором стражников, сопровождавших небольшой караван дорогих рабов, двигавшийся к главному батистану. Женщина на ослике приподняла накидку, чтобы лучше рассмотреть, кому принадлежит зов

Тогда он был молод и почти не представлял, что из себя может представлять бессмертная женщина. Какой черт надоумил его, бывшего монаха купить бессмертную рабыню? Спасло его только чудо. Если бы верил в бога, поставил свечку.

Когда-то он избавился от веры, вернее пришел к логическому выводу, что если акт творения мира и состоялся с помощью высшей силы, которую люди называют Богом, то было это далеко не так, как описывают священные книги. Но вера верой, а предрассудки своего времени — это предрассудки. И всю свою жизнь до костра он свято считал греховной плотскую любовь к женщине. В своих книгах он страстно рассказывал о благе возвышенной, духовной любви, той любви, что приближает человека к познанию мира, познанию человека в мире. Оставив монастырь и скитаясь по странам Европы, он встречал авантюристок, тянувшихся как мотыльки на свет его популярности, но случайные связи, что позволял он себе, так и не расцвели цветком страсти, приносящей боль и блаженство, и уж тем более не подарили чувства, перерастающего в теплоту человеческих отношений.

На Востоке же женщина была просто товаром. Обладание красивыми, юными рабынями было одним из признаков богатства и благополучия, ими хвастались, как породистыми жеребцами, и прятали, как сокровище, за высокими стенами гаремов. Для поддержания реноме удачливого авантюриста ренегату европейцу, каким становился в те дни Джордано, красивые женщины были просто необходимы. Но кто сказал, что начинать надо с приобретения бессмертного экземпляра?

А она оказалась действительно бесподобной. Настоящая одалиска, томная, нежная, ловящая всякое его желание и каприз. Путая арабский со средиземноморским жаргоном европейцев, она поведала ему душещипательную историю своей первой смерти в гареме жестокого турецкого судовладельца. Он почти поверил.

Через неделю они вышли в море. Погода стояла великолепная, и его хорошо вооруженный шебек послушно летел под легким бризом к берегам Греции. В ночь, когда до ближайшего порта оставался один дневной переход, все и случилось. В ту ночь Зарема, тогда ее звали Зарема, была особенно нежной, а он, как довольный, сытый кот, мурлыкал ей нежные глупости. Он почти засыпал, утомленный любовной игрой, когда острый как бритва стилет оказался у его горла. Как он успел увернуться и как справился с визжащей от бешенства фурией, в которую превратилась минуту назад таявшая от любви красотка?

Взбешенный ее предательством и болью — она успела пырнуть его раза три кинжалом — он, отобрав оружие, зверски избил ее. Потом ставшее безвольным тело пробудило в нем животную похоть. И он, человек, гордившийся своим аскетизмом, обрушил на нее все дичайшие фантазии, копившиеся внутри годы и годы. Когда же утро позолотило витражи его каюты, он увидел в ее глазах сытость и восхищение. Розовый язычок облизывал засохшую кровь на искусанных ночью губах.

— Ты силен, неверный! — женщина сладко потянулась.

Это его доконало. Он соскочил с постели, достал из-за сундука с книгами отброшенный ночью стилет и бросил ей на грудь.

— Убирайся! Вон!

Женщина неторопливо поднялась, начала одеваться.

— А ты знаешь, неверный, что еще никто не уходил от моего кинжала?

— Попробуй, повтори снова.

Она достала запутавшееся в простынях оружие и нежно погладила украшенную финифтью рукоятку.

— Зачем же сейчас?! Ты мне понравился!

* * *

* * *

* * *

Лошадиное копыто соскользнуло с камня. Джордано обдало водой: они вброд переходили очередную речку, и он, чертыхаясь от неожиданности, вернулся к действительности.

Он встряхнул головой, как лошадь, отгоняющая овода. Нахлынувший поток воспоминаний был реалистичен, как будто все происходило вчера. А ведь он научился жить без нее. Он, оказывается, даже научился, встречаясь с ней, держать себя в руках, но стоило, как сегодня, воспоминаниям соскользнуть на грязные улочки ближневосточного порта, и цепочка ассоциаций вела его в хитросплетения их мучительных взаимоотношений.

'Только этого сейчас и не хватало', — обреченно подумал Джордано. Чтобы отвлечься, оглянулся назад. Лошадь Николая шла в двух шагах, и сам Николай выглядел почти уверенно.

'Вот еще грыжу себе организовал, с этим теперь возись', — Джордано опять вздохнул. Эйфория от удачно осуществленного проекта прошла, а сам проект, как обычно после реализации, казался не стоившим потраченных усилий, последствия же требовали теперь внимания и заботы. Джордано уже почти злился на самого себя. Он ведь никак не мог найти надежного канала для получения приличных документов для переезда в центр даже для себя, а теперь предстояло доставать документы еще и мальчишке.

Вообще-то, Джордано знал, что сегодняшние воспоминания, тоска и раздражение имели вполне конкретную причину: ночные бдения над 'Physical Reviews' никогда не проходили даром. Ощущения потерянного времени и бессмысленности существования с каждым разом давили все сильнее. Время утекало сквозь пальцы. Где-то кто-то совершал переворот в понимании мира, а он сидел в этой дыре, считал приплод лесного населения, пил домашнее вино с мужиками, рассуждал о близости войны... Чушь собачья!

Он зря вернулся в Советскую Россию. Надо было тогда, летом двадцать восьмого, ехать дальше на Запад. В Италии у Ферми замечательная лаборатория, в Кембридже — у Резерфорда... Даже во Франции... Этот мальчишка, Фредерико Кюри, открыл искусственную радиоактивность.

'Но, наверное, и наши не сидят без дела?' — Джордано скрипнул зубами.

'Наши!' — в этом было все дело. Что привязало его к этой, в сущности, чужой земле?

'Нет у меня другой земли!' — опять с непонятной злобой ощутил бессмертный.

Он остановил коня на крутом повороте тропы. Внизу шумела река, а сквозь разорванную раму из листвы буков открывался вид на череду хребтов, покрытых белыми шапками. Кавказ! Когда-то он заворожил Джордано.

Нелегально пробравшись в Батуми летом двадцать восьмого, он думал, что не задержится здесь надолго. Только и нужно было связаться с указанными Заремой людьми, получить хоть какое-то удостоверение личности и двигаться на север.

Уже восемь лет двигается! Джордано усмехнулся. Тогда он подумал, что может же позволить себе немного расслабиться. Эти горы были храмом, легендой. Он легализовался маленьким человеком и наслаждался свободой и независимостью: летом бродил по заповедным лесам, иногда организовывал охоты и пикники с кавказской экзотикой партийным и комсомольским бонзам, зимой, когда снега заносили горные тропы, немного развлекался биологией — лаборатории заповедника имели кое-какое оборудование, а сотрудники были наивны и доверчивы. Потом, когда свобода уже немного поднадоела, случайно наткнулся на предбессмертного.

Джордано чуть развернул лошадь, давая Николаю возможность остановиться рядом.

— Смотри!

Внимательно пронаблюдав за реакцией мальчишки, удовлетворенно хмыкнул.

— Поехали!

— Это хребты Большого Кавказа?

— Нет еще. Вот выше подымимся, в хорошую погоду будет виден один из пятитысячников.

— А ты там бывал? — Николай кивнул в сторону гор.

— Нет. Пока не довелось.

Некоторое время ехали молча. Ущелье, по которому они поднимались, неожиданно кончилось, открылась небольшая долина. Теперь лошади неспешно трусили рядом, и Джордано исподтишка наблюдал за мечтательным выражением лица мальчишки. Похоже, тот впервые начал ощущать новые возможности своего состояния. Да, это замечательно освободиться от боли, что испытывал долгие годы.

'Стоп!' — Джордано опять остановил себя. Второй раз за день свалиться в яму воспоминаний было уже слишком.

— Слушай, а почему бессмертные должны убивать друг друга?

— А почему это делают обыкновенные люди?

— Ну как, классовая борьба, империализм, фашизм.

— Добавь религиозную рознь, дележ сфер экономических интересов, и будет агитка из ваших марксистских учебников.

— Разве это не так?

— Почти так. Только почему сейчас в Советской России коммунисты убивают коммунистов?

— Врагов убивают, они передали партию! Выступают против ее линии.

— А кто сказал, что линия партии — истина в последней инстанции?

Николай промолчал.

'Надо же, кажется прогресс, а в первый день чуть в драку не лез!'

— Ты считаешь, что коммунизм невозможен? — в голосе Николая опять был вызов.

— Знаешь, идея всеобщего счастья не слишком нова. Только в христианской интерпретации она существует почти две тысячи лет.

Дальше Джордано понесло. Он рассказал мальчишке о политической ситуации на окраинах Римской Империи во времена Нерона и династии Флавиев, об идеологии, уставах и образе жизни первых христианских общин, о разрушении Иерусалима и проповедях первых пророков.

— Теперь сравни ситуацию с Российской Империей начала двадцатого века!

Николай озадаченно смотрел на бессмертного:

— Ты так давно живешь?

Джордано засмеялся.

— Нет, конечно. Но я когда-то занимался богословием, философией. Кое-что об истории той эпохи люди узнали в прошлом веке.

— По-твоему получается, что все зря?

— Почему же зря! Вы сломали хребет царизму. Старой России больше нет, и, я думаю, никогда не будет. Политика, экономика ведущих стран мира строится, исходя из факта, что в СССР у власти — большевики.

Некоторое время опять молчали. Теперь Николай о чем-то напряженно думал, казалось, совсем не замечая окружающего.

— Джордано!

— Да!

— Ты говорил, что сотрудничал с белогвардейцами. Зачем ты сейчас здесь?

— Пойдешь в НКВД сдавать?

— Нет, я просто хочу тебя понять!

— Я сам себя не всегда понимаю, — Джордано усмехнулся. — Ну да ладно. Раз уж я навязал тебе свое общество, то ты вправе задавать вопросы.

Бессмертный замолчал и, похоже, задумался.

— Ну!

— В самом конце 90-х в Петербурге мне на воспитание оставили девочку. За год до революции она вышла замуж. Он был хорошей партией: уже капитан, гвардеец, хорошего рода, блестяще образованный. Они очень любили друг друга.

— Причем тут этот роман?

— Ее мать просила меня оберегать девчонку. Правда, когда в конце шестнадцатого меня подстрелили, я уже не мог этого делать как отец. Но Елена знала, кто я такой, и я восстановил с ней отношения. Потом — революция. Ее муж вернулся с фронта. У них должен был быть ребенок, но... Зима восемнадцатого была ужасна. Лену на улице напугали какие-то бандиты, случился выкидыш. У нее была страшная депрессия, а Константин, Лениного мужа зовут Константин, решил, что он обязан бороться. Он отправился на Дон, она за ним. Тогда я считал, что должен ехать с ними. В Петрограде делать было нечего...

— А потом?

— Потом все как у всех. Бег через всю Россию. Нас занесло в Иран. Летом двадцать восьмого совершенно без средств мы оказались в Турции. Там мне повезло. Встретилась давняя знакомая, мы с ней когда-то немного пиратствовали, — Джордано мечтательно улыбнулся. — Она субсидировала моим ребятишкам дорогу во Францию, а я подался сюда.

— Зачем?

— Знаешь, я как раз сегодня утром пытался ответить на этот вопрос.

Николай взглянул на Джордано, полагая, что тот опять ерничает, но лицо бессмертного было сосредоточенным и печальным.

— Я привык к России.

— А большевики?

— Большевики! Надо принимать ту власть, что выбрал народ, — теперь Джордано ухмыльнулся. — Вот ты же выбрал 'диктатуру пролетариата'?

— Я-то из нормальной пролетарской семьи!

— А стал ты кем, пролетарий? Писакой!

— Если бы я мог работать...

— То после бурной юности стал бы функционером партии. Опять пролетарий не получается!

— Ну, ты, контра! — Николай остановил лошадь.

Джордано тоже остановился. Его физиономия опять изображала сарказм. Николай слез с лошади и по оставшимся на траве следам пошел прочь. Бессмертный постоял некоторое время, глядя вслед удаляющемуся мальчишке, потом развернул лошадь и направился к реке устраиваться на ночлег.

Он развел костер, наловил и запек форель, обнаруженную в неглубокой стремнине и, как в прошлую ночь, устроился читать. Внешне он был совершенно спокоен, лишь иногда напряженно прислушивался к своим ощущениям. Уже глубоко за полночь на пределе слышимости он уловил зов.

Подождав еще некоторое время, Джордано встал и вдоль реки направился в сторону Николая.

Тот сидел на валуне и смотрел на воду. Когда Джордано опустился рядом, он никак не отреагировал. Некоторое время молчали.

— Что, доволен?

— Чем?

— Я заблудился.

— Отчего же заблудился? Вот сидишь здесь, сумел вернуться!

— Ты считаешь меня дерьмом?

— Нет. Я ведь просто хотел сказать, что у народа, прошедшего через гражданскую войну, всегда минимум две правды.

— Так не бывает. Если ты вернулся сюда, то ...

— Ну да, либо я принял всем сердцем Советскую власть, либо тайный агент империализма!

— Ты же сам сказал, что бываешь в Стамбуле!

— А у меня что, не может быть своих собственных интересов в этом городе?

Николай пожал плечами.

— Каша у тебя, парень, в голове. Одной из частей коммунистической доктрины диалектический материализм числится, не так ли?

— Да, а что?

— А ты мне не напомнишь основные положения диалектики?

— Причем тут диалектика?

— Подумай, что следует из перехода количества в качество, или из закона отрицания отрицания.

— Ты думаешь, будет время, когда я сам перестану считать, что поступал правильно?

— Это худший из вариантов развития событий. Но, что случится наверняка, если ты проживешь достаточно долго, так это — ты увидишь, как какое-то из новых поколений смертных откажется от идеалов твоей юности. И как к тому времени ты сам будешь относиться к нынешним временам — неизвестно.

— А ты отрекался от своих взглядов?

— Я их корректировал.

— Часто?

— А ты — настырный нахал! — Джордано нервно хохотнул. — Ну да черт с тобой!.. Первый раз это было до первой смерти, когда, отказавшись от христианской доктрины, я почти построил свою. Между прочим, мне всегда было интересно наблюдать, как приверженцы разных философских течений пристраивали элементы этой доктрины к своим личным взглядам.