Консерватория: мелодия твоего сердца

— Три месяца без скрипки. Ты не играешь, Хан, поэтому не представляешь, какого труда стоит восстановление полной работоспособности, не говоря уже о восстановлении музыкальной техники. Я до сих пор не могу играть так, как играл до перелома, — голос оллама отдавал сталью. Воспоминания, нахлынувшие на него были не из приятных.

— Но четыре с половиной года, Грейнн, — лорд Броган не успокаивался.

Грейнн Бойл невесело усмехнулся. В этом был весь Хан: его не волновали глупости вроде такта, к цели он привык идти напрямик.

— Скажем так, — после затянувшейся паузы, во время которой оллам убедился, что приятель не намерен отступать, произнес Грейнн, — я очень расстроился, потеряв возможность играть.

— В это я могу поверить, — усмехнулся лорд Броган. — Ты мало что любишь больше, чем свою скрипку. Вряд ли хоть одна женщина дождалась от тебя таких сильных чувств, — произнес он и снова растянул губы в улыбке.

Глаза Слуагадхана Брогана смеялись удачной шутке.

Грейнн Бойл ничего не ответил, только покрутил ножку бокала, не отрывая его от столешницы и смотря на рубиновую жидкость, словно в хрустальный шар памяти. Над столом повисла пауза. И снова ее прервал Хан:

— Знаешь, я слышал еще кое-что, — Грейнн оторвал взгляд от бокала и испытывающее посмотрел на старого знакомого.

— Я слышал, что имела место какая-то дрянная история вплоть до потасовки, — оллам прищурился. — Зная тебя, мне вполне в это верится, — хохотнул Хан, а губы Грейнна Бойла исказила кривая ухмылка. — И вполне ожидаемо, что подробности истории не просочились. Твой отец всегда прикрывал твои шалости.

— Хоть ему это и не нравилось, — кивнул молодой мужчина, признавая правоту собеседника.

— Как и моему, — улыбнулся тот, — но честь рода превыше всего, верно?

— Чего ты хочешь, Хан? — напрямую задал вопрос Грейнн Бойл.

Пауза продлилась недолго, после чего Слуагадхан Броган неожиданно серьезно ответил:

— Я знаю людей, Грейнн, очень высокопоставленных людей, которым было бы интересно послушать, что же в действительности произошло в доме столичного мастера краснодеревщика почти пять лет назад.

— К чему таким высокопоставленным людям история обыкновенной драки? — иронично приподнял бровь оллам, — Таких историй полно. Пусть идут в театр, там им об этом еще и станцуют.

Хан рассмеялся.

— А ты все такой же шутник, — после чего вновь стал серьезным и продолжил. — Слушай. Грейнн, я ни на чем не настаиваю. Просто хочу, чтоб ты знал: если с тобой поступили несправедливо, всегда найдутся люди, в чьих силах будет вернуть судьям их приговоры.

Слуагадхан смотрел прямо в глаза приятелю, ожидая его реакции. Грейнн Бойл усмехнулся, снова коснулся ножки бокала и произнес:

— Спасибо, друг. Всегда приятно знать, что есть те, кому ты небезразличен, — после чего поднес сосуд к губам и сделал большой глоток.

— Для этого и существуют друзья, — ответил лорд Броган, с усмешкой и спокойным удовлетворением в глазах наблюдая, как убывает рубиновая жидкость в бокале приятеля.

* * *

Санна Линдберг сидела за столом в преподавательской столовой и рассеянно помешивала ложечкой сахар в чашке. Ее взгляд, устремленный в пустоту, выдавал глубокую задумчивость.

— Леди Линдберг, позволите? — раздался рядом мужской голос.

Вздрогнув, молодая женщина подняла глаза на стоящего рядом с ее столом мужчину.

— Конечно, лорд Двейн, — ответила она и улыбнулась.

Первый проректор занял стул напротив и, поставив поднос перед собой, снова задал вопрос:

— Что могло вызвать такую задумчивость, что очередной шедевр мастера Аодха на вашей тарелке до сих пор стоит не тронутым? Никаких проблем?

— Нет. Проблем нет. По крайней мере, пока... — пробормотала в ответ оллема, а затем добавила. — Скорее трудности педагогического процесса.

— Поделитесь. Возможно, я смогу помочь. Хотя бы советом, — Маркас Двейн поощряющее улыбнулся.

— Все дело в ансамбле. Моя студентка и оллам выпускного курса никак не могут поймать одну волну. Нет, технически все идеально, но то, что они играют, не музыка, а набор звуков и пауз. Я чувствую, что что-то мешает каждому из них, но не могу понять что, — призналась метресса, после чего медленным отрешенным движением вытащила ложку из чашки и положила на блюдце.

— Хм... И как давно вы боретесь с проблемой? — спросил первый проректор.

— Уже две недели. Четыре занятия, за которые мы не сдвинулись с мертвой точки ни на йоту. Я уже даже не знаю, что предпринять. Оллема Адерин как будто физически закрывается, она скована, а оллам Грейнн холоден, как ледяная статуя, сдержан и безразличен. Я пробовала их тормошить, давала различные произведения с кардинально противоположными характерами, но результат один: технический и абсолютно инертный набор звуков. С такими успехами мы не можем перейти на уровень музыки души. Если честно, я не представляю, как их расшевелить.

Лорд Маркас Двейн хмыкнул и стал помешивать чай маленькой ложечкой. После нескольких минут молчания, он произнес:

— Была у меня одна студентка. У нее были проблемы с раскрытием своей музыки души. Мне приходилось давать ей добрую половину рока, чтобы она могла привыкнуть к присутствию постороннего и свыкнуться с мыслью, что музыка ее души будет услышана. Как ни странно, ей помогли не столько мои уроки, сколько студента, проходящего педагогическую практику.

— Но у оллемы Адерин нет проблемы с раскрытием перед учителем, — нахмурившись, возразила мэтресса Санна Линдберг.

— Я не об этом, леди Линдберг. Иногда студентам стоит дать время разобраться с проблемой самим. Присутствие преподавателя их сдерживает. Они не могут до конца осознать источник проблем, понимаете? Возможно, если у ваших студентов будет возможность высказать друг другу, что конкретно каждого из них не устраивает в музыкальном партнере, что-то изменится. В любом случае, устроить разбор полетов вы им всегда успеете, — ответил первый проректор.

Молодая женщина заинтересованно посмотрела на мужчину перед собой, закусила губу и после минутной паузы произнесла:

— Хуже-то вряд ли станет. Почему бы не попробовать... — а затем улыбнулась и добавила. — Но если все-таки станет, на разбор полетов я приведу их к вам.

Первый проректор усмехнулся. В его глазах вспыхнули задорные огоньки.

— Приводите. Разбирать полеты — моя работа.

* * *

Едва за спиной мэтрессы Линдберг закрылась дверь, я недоуменно посмотрела на мандолину. То есть как самостоятельные часы? Такое вообще бывает? Мандолина, если и умела читать мысли, то ответить мне не могла. Я перевела взгляд с собственного инструмента на партнера по ансамблю. Его лицо, как всегда, было непроницаемым, но вряд ли он понимал ситуацию лучше, чем я.

Сегодняшний урок с самого начала пошел не так, как другие. Во-первых, первой сегодня в кабинете оказалась не я, а Грейнн. Молодой человек стоял у окна, облокотив скрипку о подоконник. Заметив мое появление, он кивнул и снова отвернулся к виду, открывавшемуся за стеклянной преградой. Эти занятия были для студента выпускного года трудовой повинностью. Я знала это, ощущала в его музыке. Собственно, ни холодное отношение к ансамблевой затее, ни безразличное ко мне меня не задевало, поэтому я просто заняла свое место и стала расчехлять инструмент.

Во-вторых, Санна Линдберг опоздала, причем на гораздо больший срок, чем считала допустимым. Странная вещь: молчание, наполнявшее пространство до начала урока, было статичным, понятным и абсолютно спокойным, но как только одна за одной потекли минуты, отведенные занятию, оно превратилось в рой жужжащих пчел, время от времени, пытаясь укусить чувством неловкости, недовольства или неприятной мыслью.

Войдя в музыкальный кабинет, мэтресса рассеяла гудящую назойливость неприятных ощущений, но, как выяснилось, ненадолго. С неизменной приятной, распространяющей вокруг себя тепло и спокойствие улыбкой она сообщила нам, что с сегодняшнего дня академические часы, отданные под наши ансамблевые занятия, являются самостоятельными, и по их истечении мы должны будем представить ей на суд не только сами произведения, но и наш музыкальны прогресс. После такого заявления, не дав нам и секунды, чтобы опомниться, молодая женщина покинула помещение, оставив в нем после себя двух ошарашенных новостью студентов и вязкое пространство непонимания.

Тишина вольготно заполнила кабинет. Несколько минут, она была всевластной владычицей комнаты, как вдруг резкий рубленый шепот Грейнна разорвал ее на мелкие клочки.

— Бред какой-то, — зло выдохнул он.

Я пожала плечами. Реплика ответа явно не требовала. Да и завязывать разговор с разозленным мужчиной мне не хотелось. Вместо этого я достала из чехла ноты и стала расставлять их на пюпитре в порядке игры того или иного произведения. Мягкий шелест страниц приятно щекотал кончики пальцев, а бумага на ощупь мне всегда нравилась. Так что постепенно первый шок от новости прошел, и внутренние струны перестали встревожено дребезжать.

Грейнн Бойл какое-то недолгое время наблюдал за моими действиями, а потом еле слышно фыркнул, подошел к своему пюпитру и тоже пролистал уже расставленные нотные листы.

Первой, как всегда, в очереди стояла ария Зиггерда. Молодой человек движением смычка дал ауфтакт. Темп и оттенки были прописаны в нотах и давно разучены. Для разговоров причин не было, как я думала, по крайней мере, первые тридцать секунд. А потом началась моя обыкновенная пытка: его музыка кусалась, кололась, проникала под кожу прикосновениями осиных жал.

С каждой сыгранной нотой становилось все сложней, а сегодня особенно. Эффект неожиданности сделал свое дело — самоконтроль Грейнна Бойла дал трещину, сквозь которую вибрациями музыки его скрипки сочилась внутренняя мелодия скрипача.

Эмоциональный разлад в исполнении был бы слышен даже абсолютно немузыкальному человеку. Это был даже не разлад. Грейнн играл с каждой нотой все злее, а я закрывалась, как могла, выстраивала блоки и стены между нами, чтобы хотя бы не фальшивить.

Когда ария была сыграна, благословенная тишина бальзамом растеклась по моей изможденной коже. Я ощущала почти физическое истощение, даже пальцы подрагивали. Какое-то время пространство кабинета заполнял только звук дыхания двух недовольно сопящих олламов, а потом вдруг раздался голос моего партнера:

— Тебе-то самой нравится, как это все... звучит? — задумчиво произнес он приятным баритоном.

Я вздохнула и призналась в очевидном:

— Нет.

— И что будем с этим делать? — спокойно, впрочем, как всегда, спросил Грейнн.

— Я не знаю, — после секундной заминки ответила я.

Молодой мужчина испытывающе посмотрел на меня и уточнил:

— Что, совсем никаких идей?

По его взгляду было заметно, что заминка не прошла мимо его внимания, поэтому, вздохнув, я произнесла:

— Возможно, нам стоит настроиться на... — я снова запнулась, подбирая нужное слово, — умиротворенный лад. Может быть, тогда ансамбль не будет звучать так...

— Отвратительно — закончил за меня старшекурсник.

Мне оставалось только кивнуть. Мы и правда звучали отвратительно, смысла отнекиваться не было.

— Значит, умиротворенный лад, — Грейнн Бойл снова окинул меня задумчивым взглядом и задал следующий вопрос. — Как предлагаешь настраиваться?

И в этот момент меня настиг ступор. Мне предложить было нечего: откуда я могла знать, что и как его умиротворяет?

Увидев мое замешательство, молодой мужчина понятливо хмыкнул и произнес:

— Могу сыграть, что-нибудь спокойно-расслабляющее.

От этого предложения я вздрогнула и немедленно ответила:

— Давай лучше я.

Грейнн безразлично пожал плечами и кивнул в знак согласия.

Я перехватила поудобней медиатор и прикоснулась им к струнам. Мягкое частое тремоло разлило в пространстве звуки тональности Лунный Аметист. Мелодия широко известного, невероятно волшебного народного танца Залдана дуновением легкого ветерка теплой летней ночи коснулась кожи. Эта мелодия для меня была особенной. Она не просто давала возможность верить в сказку, она сама была сказочной историей. Историей, которую девушки могут рассказать движением, взглядом, дыханием... Главный смысл танца — вовсе не в том, чтобы завладеть безраздельным вниманием мужчины, нет. По крайней мере, для меня. Главным всегда было и есть движение, полное грации и свободы, открывающее всю суть танцующей. Самовыражение. Этот танец девушки исполняют не для мужчин, они раскрывают свою душу луне, звездам, ветру... И счастлив, тот мужчина, которому довелось увидеть свою возлюбленную, исполняющей полнолунный танец, такой, какова она есть.

С каждым новым, но таким знакомым звуком напряжение отступало, оставляя вместо себя спокойную безмятежность. Я вкладывала в мелодию всё то облегчение, которое испытывала от перемены настроения в музыке. И если Грейнн Бойл прочувствует хотя бы десятую долю моих эмоций, играть с ним в ансамбле станет во столько же раз легче.

Два повтора основной темы — и мелодия затихает, словно уносится вдаль ласковым ветром летней ночи. Я опустила руку с медиатором и облегченно выдохнула, после чего посмотрела на партнера. Его лицо было таким же непроницаемым, с налетом пренебрежения, как и всегда.

— Начнем со второй части, — произнес он голосом, в котором мне почудилась призрачный оттенок натуги.

Я кивнула. Ауфтакт — и через секунду наш дуэт снова разгоняет тишину звуками верных инструментов. С первой же ноты, которая будто полоснула по только отдохнувшей коже ощущением пореза, я поняла, что идея с умиротворяющей мелодией не увенчалась успехом. Не знаю, что заставило меня продержаться целых десять тактов, удивление или непонимание, но по их прошествии, я попросту выронила медиатор из дрожащих рук, вскочила со стула и выбежала из кабинета.

Первые несколько секунд мысль в голове была только одна: уйти подальше, чтобы не слышать и не видеть. Но с каждым шагом и мгновением тишины, бальзамом обволакивающей мои уши, со дна души поднимались другие чувства. Нет! Я не могу и не хочу терпеть это! Я не знаю, что нужно чувствовать, чтобы мелодия сердца трепала нервные окончания слышащего, как собака жгут, которым ее регулярно бьют! Злость, непонимание и неприятие сложившейся ситуации уже через минуту клокотали и бурлили во мне, как вода, кипящая в котле. Остановившись, я сжала руки в кулаки и только тогда почувствовала, что в левой по-прежнему держу мандолину. Улыбнувшись ей, давнишней подруге, я нахмурилась и решительно устремилась к тому единственному, кому могла рассказать все без обиняков.

* * *

Дверь кабинета, заведующего кафедрой струнных резко распахнулась. Я не рассчитала силы, а когда это осознала, ловить улетевшее навстречу стене деревянное полотно было поздно. Рефлекторно дернувшись за ним, я почти упала в кабинет Тигана Муррея.

— Вот о чем я и говорила: оллема Адерин недопустимо теряет контроль над собственными эмоциями, — прозвучал покалывающий льдинками голос мэтрессы Хьюз.

— Ты слишком строга к девочке, Дервила, — ответил ей спокойным тоном мэтр Муррей, будто и не было секунду назад грубого вторжения не вполне вменяемой студентки (какой вменяемый студент станет вламываться в кабинет заведующего кафедрой, хлопая дверьми?) на его территорию. — Судя по виду, у оллемы какие-то трудности.