Ревизор 2.0

Не прошло и получаса, как к Копытману заявились просители. Первой была помещица Лютикова, владевшая имением в 15 верстах от N-ска. Помещица была в городе с утра по делам, а про столичного инспектора узнала из слухов, которыми уже с вечера был наводнён уездный город. Это была женщина лет пятидесяти пяти, гренадерской стати и трубного голоса, при звуках которого невольно хотелось вжать голову в плечи.

— Я вдова! — с порога заявила Лютикова, выпятив грудь невероятных размеров. — Мой Фрол Митрофанович француза воевал, ранен был, оттого и скончался три года тому как. А мне как вдове положенную пенсию не плотють.

— Что, совсем? — тихо спросил Пётр Иванович.

Сидел он на кровати, потому как стул пришлось уступить нежданной гостье, принесшей ещё с собой корзину, накрытую тряпицей, под которой определённо что-то шевелилось. Это шевеление слегка нервировало инспектора, ему чудилось, что в корзине целый клубок змей, и ежели он чем-то вдове не угодит, та сдёрнет тряпицу и начнёт кидаться в него гадами.

Пока Пётр Иванович занят общением с гостьей, посвятим же нашего читателя в некоторые подробности истории семьи Лютиковых. Муж помещицы, Фрол Митрофанович, и впрямь входил в ополчение, командовал своими вставшими под ружьё — вернее, топоры и вилы — крестьянами, но всерьёз повоевать ему так и не довелось. Потому что когда ополчение собрали — француза уже погнали от Москвы, и Лютиков по прибытии на место прежней дислокации командования был отправлен обратно. Вот по пути в свое поместье и случилась неприятность, когда старая лошадь под Лютиковым споткнулась, и он, скатившись с седла кубарем, сломал лодыжку. Помер же он по причине утопления в пруду в нетрезвом виде, однако вдова представила дело так, будто скончался её супруг от последствий ран, полученных на войне, и усердно обивала пороги разного рода государственных учреждений, требуя компенсацию за потерю кормильца. Хотя кормилец из Фрола Митрофановича был тот ещё. Помещик при жизни славился на всю округу пристрастием к картам и вину, тискал дворовых баб, и поместье его, мягко говоря, не процветало, а за последние двадцать лет и вовсе две деревни и полторы сотни душ крестьян ушли по закладной.

— Совсем не платят, — заявила помещица.

— А почему?

— А никакой он у тебя, грят, ни герой Отечественной войны, мол, и француза-то не видел.

— Так что?

— Так и ничего, отец родной, суют мне свой 'Устав о пенсиях и единовременных пособиях' за подписью импярятора Николая I, мол, ты под эти статьи не подпадаешь. А как же не подпадаю, когда муж мой кровь проливал за царя и Отечество?! Мой-то Фрол жизнь готов был положить, как француз к нам пришёл, так сразу и подхватился, да только его батюшка не отпускали первое время. Шёл на смерть, только Бог миловал, уберёг от гибели на фронтах, а эти щелкоперы мне пенсию платить не желають.

Чувствуя, что этот разговор заведёт его в такие дебри, из которых можно и не выпутаться, Пётр Иванович предпочел за лучшее закончить препирания и решительно поднялся с кровати.

— Что ж, уважаемая... ээээ...

— Антонида Поликарповна я.

— Что ж, уважаемая Антонида Поликарповна, вашей пенсией мы обязательно займёмся, как только разрешим первостепенные дела государственной важности. Не беспокойтесь, ступайте с Богом!

— Спасибо тебе, отец родной, свечку за твоё здоровье нынче же поставлю, — всплеснула руками помещица и сдёрнула с корзины тряпицу, заставив постояльца испуганно отпрянуть. — А это прими в дар, намедни с утра на базаре была, порося на развод взяла, отрываю от сердца.

И она протянула Копытману розового поросёнка, глянувшего на нового хозяина томным взглядом из-под длинных, прозрачных ресниц. Инспектор начал было отнекиваться, так как совершенно не представлял, что ему делать со свиньёй, но помещица оказалась весьма настойчивой особой, и ему так и пришлось принять на руки божью тварь. Хорошо, что корзину Лютикова тоже оставила, иначе пришлось бы поросёнку бегать по комнате, путаясь под ногами. Своё место в корзине розовое чудо заняло беспрекословно, по-прежнему не сводя с налогового инспектора нежного взгляда. Копытман знал, что свиньи — существа всеядные, а потому надеялся, что с питанием для поросёнка проблем возникнуть не должно, если, конечно, ему и самому будет чем питаться. С другой стороны, оставлять у себя живой подарок он совершенно не желал, и уже придумывал, кому бы его передарить.

Тут, правда, от размышлений его оторвал очередной визитёр, которым оказался управляющий N-ской богадельней Аполлинарий Никифорович Козырьков. Человеком он был необычной, даже, можно сказать, комической внешности. Природа, создавая сей образ, явно пребывала в весёлом настроении. Росточком Козырьков виделся чуть выше двух аршин, с приплюснутой, словно по ней ударили кувалдой, головой, близко посаженными и чуть выпученными глазками, а также заострённым, курносым носом с жидкой кисточкой усов под ним, отчего чем-то походил на осетра. Речь его была сбивчива и тороплива, будто бы он опасался не успеть донести до собеседника свою мысль, оттого Копытман не сразу и понял, чего, собственно говоря, хочет этот человечишко в засаленном сюртуке, бухнувшийся на колени, едва перешагнув порог.

— Ваше высокоблагородие, не губите! Помилуйте, Ваше высокоблагородие, не велите казнить, только не каторга, у меня детки, трое, не оставьте их сиротами...

— Постойте, я вас решительно не понимаю! — взмолился Пётр Иванович. — Ну-ка, поднимитесь с колен, что вы, право, устраиваете тут балаган. А теперь сядьте и изложите вопрос, с которым сюда явились.

Проситель покорно занял место на стуле, сведя ноги вместе, а ладони, словно прилежный ученик, положив на свои худые бёдра. Его кроткий взгляд, который, казалось, мог принадлежать застенчивой лани, был направлен куда-то в район пупка Петра Ивановича.

— Аполлинарий Никифорович Козырьков, управляющий богадельней, — представился гость, не подымая глаз.

— Очень приятно, Аполлинарий Никифорович. Рассказывайте, только внятно, что вас сюда привело.

— Виноват, бес попутал.

Козырьков сделал движение вновь упасть на колени, однако Копытман успел того осадить.

— Что за бес? Имя, фамилия!

— Чьё имя? — опешил посетитель.

— Беса, который вас попутал, — вволю издевался Копытман.

— Дык... Нечистый. Он и попутал.

— Ага, понятно. Ну и каким же образом он вас попутал?

Далее выяснилось, что, занимая должность управляющего богадельней последние семь лет, шесть из них Аполлинарий Никифорович приворовывал казённые средства. Приворовывал понемногу, потому как опасался быть пойманным и подверженным справедливой каре, однако ж остановиться не мог, глядя, как деньги и материальное имущество протекают сквозь его пальцы.

'Ну что, — думал он, — ежели мы поставим сюда старую кровать, а в купчую впишем как новую. Не все ли равно старухе, на какой кровати спать. Старая даже и удобнее, обжитая, даром что на ней вчера моя тётка богу душу отдала'.

Так и поступал, а деньги, потраченные якобы на новую кровать, разумеется, оставлял себе. В другой раз лично ходил на базар, покупал из подгнившего вполцены, опять же, проводя сию операцию себе на пользу. Однако ж всё это время, напомним, Аполлинарий Никифорович испытывал тяжелейшие душевные страдания, постоянно ожидая справедливой кары за свою слабость. И когда узнал о приезде столичного инспектора, то сразу же придумал себе, будто тот явился по его душу. Не выдержав, отправился каяться, и теперь всячески просит о снисхождении, потому как тюрьма или каторга лягут невыносимым бременем на его семью, в коей имелось трое несовершеннолетних отпрысков.

— Скажите, Ваше высокоблагородие, как я могу загладить свою вину? — вопрошал со слабой надеждой в голосе Козырьков.

Пётр Иванович понял, что с этого пройдохи можно сорвать куш, пусть даже и небольшой. А потому враз отвердевшим голосом предложил тому садиться за стол и писать покаянную, что поникший проситель покорно и сделал.

— Так-с, недурно, недурно, — задумчиво произнёс Копытман, вчетверо складывая лист с признательными показаниями. — Пусть это пока побудет у меня. На будущее — из города не выезжайте, чтобы я в любой момент мог вас отыскать. К слову, нет ли у вас фактов казнокрадства от других лиц, занимающих серьёзные посты в городе?

Зрачки Козырькова забегали с такой стремительной силой, что, казалось, сейчас же покинут пределы глазного яблока и отправятся в самостоятельное путешествие. Видно было невооружённым взглядом, как он смущён этим вопросом, и какая борьба происходит внутри него.

— Так ведь... Милостивый сударь, ежели кто и приворовывают, они же мне не докладывают. А слухи, они, знаете ли, на то и слухи; что одна баба сказала — то другая и понесла, да ещё и переврамши десять раз. Разве же можно им верить, слухам-то.

И вдобавок застенчиво хихикнул, приложив пальцы к губам.

— Ладно, это мы обсудим как-нибудь после, — снизошёл к посетителю Пётр Иванович. — А как, кстати, вы относитесь к свиньям?

— К свиньям? — вновь опешил Козырьков.

— Да-да, к свиньям. Видите ли, у меня тут имеется замечательный порось на развод, хряк из него вырастет пречудеснейший, — кивнул Копытман в угол, куда успел задвинуть корзину с поросенком. — Однако мне он в тягость, не везти же поросёнка в Петербург, боюсь, что и дороги не выдержит. Вот я и думаю, кто бы его у меня купил.

Аполлинарий Никифорович был в меру сообразительным малым, и на этот раз его сообразительности хватило, чтобы понять — ему сейчас пытаются всучить скотину, которая Козырькову, в общем-то, и даром не нужна. Разве что в запечённом виде. Однако ж у столичного чиновника в этом имеется интерес, а значит, нужно подыграть, чтобы немного приподнять себя в глазах собеседника.

— Отчего же-с, — зарядил словоерсом чуть осмелевший посетитель. — Отчего же-с не купить такого изумительного порося. Сколько вы за него попросите?

— Да сколько не жалко, — махнул рукой Пётр Иванович, думая, как бы не прогадать.

— А вот у меня с собой две 'синеньких' и одна 'красненькая', всего на двадцать рубликов-с, — вытащил из кармана ассигнации Аполлинарий Никифорович.

— Ну что ж, цена достойная, — согласился Копытман, все ещё не решив, как в реальности соотносятся цена поросенка и сумма, за него предлагаемая. — Кладите ваши ассигнации на стол и можете забирать сие ангельское создание. Кстати, его зовут Дамед.

Это уже была чистейшей воды импровизация, основанная на первых двух буквах имени и отчества вице-премьера будущего российского правительства, дополненная первыми тремя буквами фамилии. Но в это время Пётр Иванович мог шутить, не опасаясь последствий, да и кому в голову пришло бы, что значит это загадочное, похожее на греческое или римское, имя. Наречённый Дамед, сменивший очередного хозяина, на прощание тихо хрюкнул, и вместе с Козырьковым отбыл восвояси.

'Однако же, — размышлял Пётр Иванович, — как в это время легко, не имея при себе никаких документов, прикинуться важной птицей. В эпоху отсутствия не то что интернета, но даже телефона и телеграфа опровергнуть придуманную Лизой легенду оказывается нелегкой задачей. Впрочем, посмотрим, как меня будут принимать в дальнейшем'.

Третьим в нумер пожаловал уже не проситель, а шляпных дел мастер, тот самый обещанный Лазарь Моисеевич Шмулевич. Это был худой старик в стоптанных туфлях, упакованных в калоши, хотя вроде бы на улице было сухо, в жилетке и шляпе, из-под которой выбивалась все еще тёмная шевелюра, правда, местами с лёгкой проседью. При этом сильно горбился, а руки его, казалось, доставали до пола, как у обезьяны.

'Как же кстати я продал этого поросёнка', — думал Копытман, покосившись в сторону комода, где были спрятаны вырученные от реализации будущего хряка ассигнации.

Шмулевич попросил рассказать, что за головной убор желают Его высокоблагородие, и тому оказалось легче изобразить фуражку на бумаге.

— Кокарды, должно быть, такой, как нужно, у вас нет, ну прилепите хотя бы что-нибудь вроде того, с двуглавым орлом, — предложил Копытман.

— Из какой материи желаете, и каких цветов? — полюбопытствовал шляпник. — Или латунную?

Тут, напрягши память, Петр Иванович вспомнил, что в эти времена металлические кокарды, должно быть, ещё не получили широкого распространения, поэтому как смог объяснил Лазарю Моисеевичу, что кокарда — это двуглавый орёл из той же латуни или какого другого недорогого металла. Шмулевич заверил, что что-нибудь вроде того поищет, и принялся измерять окружность головы заказчика, записывая циферки грифелем себе в листочек.

— Сколько с меня в итоге? — спросил инспектор, когда с замерами было покончено.

Лазарь Моисеевич произвел в уме нехитрую смету расходных материалов и стоимости работы, после чего озвучил цену в три целковых серебром или ассигнациями. Когда же Копытман изъявил желание оплатить немедленно, шляпник замахал руками:

— Не могу взять, Ваше высокоблагородие! Я денег вперёд не беру, извольте оплатить по факту. Завтра уже обещаю представить вам изделие. А пока вот, — он жестом фокусника извлёк из своего саквояжа сплюснутый цилиндр и ловко его расправил. — Извольте принять шапокляк. Не бобровый фетр, а всего лишь шёлк, однако без головного убора человеку вашего звания не пристало на людях появляться, вдруг намедни куда-то выйти потребуется. А завтра я вам на замену привезу уже фуражку.

Пётр Иванович принял блестевший чёрным шапокляк, нахлобучил на голову и едва не прыснул со смеху. В этом складном цилиндре он смотрелся, как ему казалось, весьма комично. Но, с другой стороны, нынче ему предстояли два визита, сначала к судье, а затем к городничему, так что в его ситуации выбирать не приходилось.

А в час дня за инспектором заехало то самое, запряжённое парой гнедых ландо, в котором он встретил накануне свою будущую спасительницу. Управлял транспортным средством всё тот же хмурый и неразговорчивый Осип.

Наконец Пётр Иванович, проведший прежние сутки на постоялом дворе, получил возможность поглядеть город. N-ск представлял собой обычный на вид уездный городишко, с населением в 35 тысяч душ. Сразу по въезде пошла булыжная мостовая, мощенная округлым камнем красноватого оттенка. Впрочем, местами камень отсутствовал, и ландо то одним, то другим колесом ухало вниз, отчего Пётр Иванович чувствовал себя не очень уютно.

Однако ж, успевал поглядывать по сторонам. Проехали мимо ресторации под многообещающим названием 'АперитивЪ', миновали цирюльню, 'Модный магазин мадемуазель Мари', 'Галантерейные товары месье Жака', погребальную контору 'Последний приют'... Попросил задержаться у лавки, торгующей орехами, изюмом и сухофруктами. Держал её грек Пехлеваниди — маленький и загорелый, с жидкой растительностью под носом и красной с черной шёлковой кистью феской на голове.

— Чего господа желают? — спросил он, угодливо улыбаясь посетителю. — Вот, только вчера привезли курагу, она ещё хранит тепло солнца Эллады. Да вы попробуйте!

Копытман выудил из предложенного холщового мешочка сушёный абрикос и не без удовольствия принялся его жевать. Курага показалась ему даже вкуснее той, что он пробовал в своём времени, хотя выглядела довольно невзрачно — была не оранжевого, а тёмно-коричневого цвета. Важно покивав, спросил, сколько стоит, и велел завесить с фунт . Получив в руки кулёк из вощёной бумаги, сунул лавочнику рупь, пока же тот отсчитывал сдачи 70 копеек, попросил на оставшуюся сдачу с рубля насыпать очищенного от скорлупы грецкого ореха. Довольный грек насыпал даже с запасом, и с улыбкой проводил посетителей до двери своей небольшой лавчонки.