И корабль плывет...

Кто, едва мы пристанем в Лондоне, даст деру, кто недоволен тем, что ему сегодня выпала сомнительная честь пеленать покойников, кто вчера чуть не погиб и считает, что вина в том не его, а моя, кто — такие всегда найдутся — уже точит по мне нож...сейчас, когда каждый думает о своем, каждого легко поймать, легко отметить для себя, к кому нельзя больше поворачиваться спиной. С кем нужно скорее распрощаться.

"Первый лейтенант Сайрес Лири. Боже, прокляни королеву!".

Отложив ручку и захлопнув журнал, я собирался уже отложить и свое тело на койку, завернувшись в два одеяла, но судьба не слишком-то ко мне милосердна и не желает давать передышек. Стук в дверь, больше похожий на барабанную дробь, заставляет волочить ноги в ее сторону, а рожа Кобба, перекошенная еще больше, чем обычно, вынуждает, в свою очередь, дать волю тревоге.

-Что еще? — скрывать раздражение даже не пытаюсь.

-У нас проблемы, сэр, — кривится второй лейтеннат. — Небесный Наш, кажется, раздобыл где-то запасной ключ от каюты пассажирки...

Атолл Палмерсон, собрание трех десятков песчаных островков, находящихся в пределах кораллового рифа — местечко донельзя унылое, сложно даже представить, чтобы оно могло заинтересовать хоть кого-то. И тем не менее, выбрали почему-то именно его — и крупнейший из островов, что помогал замыкать когда-то коралловое кольцо вокруг лагуны, раз и навсегда распрощался с Тихим океаном.

Не хочу думать, как и что именно новые обитатели с ним сделали, чтобы добиться такого результата, не хочу думать, зачем им вообще понадобился коптящий потолок пещеры вулкан. Догадки, конечно же, есть — одинаково очевидные и нерадостные.

Там, откуда были родом новые хозяева островка, тоже было очень тепло.

Слой серы и копоти покрывает берега сколько хватает взгляда. Почерневшие стволы давно мертвых пальм качаются, жалобно склоняясь к земле, когда на них в очередной раз нападают ледяные ветра. Жалкие лачужки тех из людского рода, кому было разрешено селиться у берега, отчаянно жмутся друг к другу, словно тоже пытаются согреться — или, что тоже очень вероятно, найти где-нибудь прибежище от этого сбивающего с ног серного смрада. Их лица чаще всего замотаны тканью, а когда же то или другое открывается, ты замечаешь, что из них будто бы высосали всю жизнь. Они мало говорят и никогда не улыбаются. Они бродят, уткнувшись взглядом в землю, время от времени сбиваясь в группки, в стаи, начиная копать то там, то тут. Иногда им везет — и находится что-то, выброшенное хозяевами. Иногда все заканчивается смертью. Иногда — чем-то похуже.

Огнедышащая гора возвышается над всем этим убожеством горделиво и властно — ровно так же держатся и те, кто ее ныне населяют. Последние крохи былого величия. Последние выжившие представители адской знати, избежавшие революционного суда.

Видения островка мелькают пред моими глазами, покуда я приближаюсь к каюте, отведенной для нашего особого гостя. Вонь, которую ничем не удается перебить, будто бы вновь рвется в нос, пока я в который раз проверяю, зарядил ли револьвер — старое чудовище Beaumont-Adams, которым, как можно решить со стороны, и напугать-то никого уже толком не выйдет.

Не спорю, для этих целей он действительно плохо подходит. А вот убивать из него до сего дня получалось на удивление споро.

Остановившись у дверей нужной каюты, каюты нашего особого гостя, я в который раз думаю, не стоило ли взять с собой пару-тройку человек с винтовками, и в который раз отметаю ту мысль с сожалением. Если я прав, если наш недоумок уже там, никто не должен видеть того, что я сделаю, чтобы его образумить.

А сделать это все-таки придется.

Остановившись у шершавой, грязной двери, я прислушиваюсь. Движений различить не удается, а вот голоса...голоса подсказывают, что я как раз вовремя.

-...да, конечно, безусловно благодарен, от всей души, хотя, признаться, я не сильно удивлен данному...предложению...

-Да что вы говорите? И почему же?

-Мы оба...так сказать, находимся...в ситуации, несомненно...бедственной...но я бы хотел прежде уточнить, как скоро я смогу получить свою...компенсацию...и еще раз хотелось бы...я бы хотел, чтобы вы...напомнили...напомнили мне ее...м-м-м...размеры...

В такие моменты, человек, наверное, вовсе ничего не может с собой поделать — ярость просто приходит и заполняет тебя до краев. Тупое, холодное бешенство, которое перехватывает твой штурвал и ведет единственно верной дорогой.

Двери хватило двух мощных ударов, чтобы распахнуться настежь, треснувшись с характерным звуком о стенку. Каюта, открывавшаяся за порогом, предназначалась для редких пассажиров, которые ступали на наш борт: кресла, устланные шелковой материей и мехами, укрытый коврами пол, висячие лампы на каждой стене, даже небольшой письменный столик, загнанный в свой угол, как и просторная койка. По комфорту помещение уступало только капитанскому — и то лишь потому что о себе любимом Небесный Наш заботиться любил и умел.

В креслах, поставленных друг против друга, сидели сейчас двое — и один из них, не успел я еще и шагнуть за порог, взвизгнул от испуга, роняя на пол чашку с чем-то, что чаем точно не было — никакой чай так не смердит.

-В-вы...вы что...

На большее капитана не хватило — тряся своим безвольным подбородком, он так и замер, словно надеясь слиться с креслом, в котором еще несколько мгновений назад столь нагло разваливался. Его реакция, признаться, меня нисколько не волновала — вломившись в каюту, я смотрел сейчас только на того, кого в нее скрепя сердце вынужден был не так давно заселить.

Средних лет женщина в строгих черных одеяниях — руки в перчатках, бледное, все какое-то вылинявшее, лицо без особых изысков, туго стянутые черные волосы, жесткие, словно проволока. Лишь глаза отличали ее от очередного человека, что мелькнул на миг-другой в толпе, скоро забывшись — и дело было не столько в их размере, сколько в том, чем те были наполнены.

Расширенные зрачки сплошь заливал какой-то красный кисель, слишком густой для крови. Все остальное же было покрыто тонкой желтоватой пленкой — достаточно было моргнуть, чтобы она прорвалась, вот только такие как она никогда не моргали.

-Капитан? — отчаянно пытаясь подражать принятым у нас интонациям, пассажирка подняла на меня взгляд. — Что-то не так?

-Все, — выдохнул я, в три шага преодолев расстояние, отделявшее меня от кресел, и — раньше чем Небесный Наш успел бы сказать какую-нибудь глупость — схватил его за воротник, рванув вверх и на себя.

-Я, кажется, вполне ясно выразился насчет визитов сюда, — зарычал я в лицо недоумку, в лицо, что страх мял и корежил все сильнее. — Какого дьявола ты тут делаешь?

-Сайрес...послушай, я...

-Отвечай! — рявкнул я вновь, да так, что странно, как не довел парня до обморока.

-Сайрес, ты же знаешь...

-Знаю что? Что? — отпустив, наконец, его воротник, чтобы ненароком не задушить, я плавно опустил руку в карман, коснувшись рукояти револьвера.

-Мы...ох... — оправившись, Небесный Наш взглянул на меня совсем иначе — в глазах его плескалась сейчас чистая ненависть. — Мы нищие, Сайрес! — заорал он, брызжа слюной. — У нас ни гроша за душой, и так раз за разом! Все, что мы зарабатываем, ты тут же спускаешь на этот чертов корабль! Я устал! Я устал от всего этого!

-Устал, значит... — сдерживаться становилось все сложнее.

-Да, устал! — взвизгнул он. — Я хочу отделаться от всего этого побыстрее, но этому не видно ни конца, ни края! Сколько лет мы уже в море, три, четыре года? Я устал! Я хочу свой дом, свою прислугу, свое...

-А еще чертей на посылках. Чтобы пятки тебе почесывали и вино подносили.

-Я устал! — вновь заорал он. — Я хочу домой! Хочу иметь дом! И когда у меня появляется такой шанс, ты его отбираешь! Когда я нахожу кого-то, кто может решить все наши проблемы, ты берешь и запрещаешь мне с ней даже разговаривать! Да кем ты себя...

-Очень хороший вопрос, — подает вдруг голос женщина. — Кем вы себя возомнили, и правда? Это его выбор, его сделка. Вы не имеете ровным счетом никакого права вмешиваться в его личные дела.

-Да неужели? — вырвав револьвер, я направляю его меж залитых малиновых жижей глаз, которые от того ничуть не меняют своего выражения. — А какое право вы имеете ему это предлагать?

-Он сам пришел, — она подергивает плечами. — Сам пришел и сам испросил этого. Я помню, о чем мы с вами договаривались. Я сижу здесь и не касаюсь ваших дел...так, кажется, вы тогда сказали? Почему же тогда вы столь нахально пролезаете в мои?

-Пока вы на этом корабле, никаких ваших дел не существует, — соблазн дать выстрел преодолевать выходит все с большим трудом. — И в особенности это касается торговли душами.

-Сайрес, да послушай ты! — снова взвивается Небесный Наш. — Это лучшие условия, какие можно найти! В сто, в тысячу раз лучше, чем стандартный договор в Латунном! Нас завалят золотом до самой...

Удара я почти не помню, почти не ощущаю. Просто что-то красное застилает глаза на несколько мгновений, а когда оно отступает, Небесный Наш уже корчится на ковре, заливая тот кровью из переломанного револьверной рукоятью носа.

-Я дал клятву тебя сберечь, проклятый недоумок, слабоумное отродье! — от крика начинает резать глотку, но остановиться уже не выходит. — И я сберегу твою душу, даже если мне придется набить тело свинцом! Встать! Встать, я сказал!

Тщетно — съежившись на полу, он теперь может только скулить.

-Сайрес...Сайрес... — по губам Небесного Нашего стекает кровь. — За что? Я же...мы же...мы же братья...

Господь милосердный, дай мне сил. Я ведь сейчас точно всажу ему пулю.

-Я тебе не брат, и никогда им не был, пусть мы и росли под одной крышей! — последние преграды срывает начисто. — Будь моя воля, утопил бы тебя, выродка, здесь же, на месте!

Тоскливый вой продолжается. Наша гостья резко дергает меня за рукав, заставляя обратить на нее внимание. И револьверный ствол.

-Значит, он сказал о вас чистую правду, — неживые губы растягиваются в улыбке. — Все так и есть. Вы просто безумный старый дурак, не способный принять правду. Ваш мир ушел, сгинул. Вам уже не вернуться. Никому из вас...

Красная пелена снова лезет в глаза, снова просит выхода ярость. Нельзя. Нельзя — и понимание того ранит сильнее всего, скребет и раздирает душу на части.

-Даже если бы выиграли войну, вы бы не смогли вернуться! — продолжает она свое наступление. — Но вы проиграли! Проиграли, вы слышите? Вы теперь никто! Вы просто пожива для Базаара! Он получил всех вас, получил по договору с вашей королевой и вам того не изменить!

Выстрел сливается с очередным взвизгом Небесного Нашего, пусть, конечно, и звучит куда громче. Выстрел отбрасывает гостью назад, на спинку кресла, из которого она почти уже вскочила, заставляя согнуться, сжать руками живот.

Из ствола течет легкий дымок. Из раны не течет ничего, потому как за ней ничего и нет — сквозь пробитую в теле демона дыру можно увидеть испорченную обивку кресла. Гостья резко поднимает голову и я вижу, как сминается, корчится ее лицо, становясь пепельно-серым от бешенства. Я вижу, как пробивается на поверхность все сильнее то, что лишь проглядывало раньше за фальшивыми глазами.

-Мы проиграли, пусть так, — свои собственные слова я слышу словно откуда-то со стороны. — Но не только мы здесь изгои, не так ли?

Воздух наливается шумом, который знаком мне, как ничто другое, знаком до боли, той самой боли, что я глушу ночь за ночью опиумными настойками. Воздух наполняется сердитым жужжанием пчелиных крыльев, а на меня смотрят уже настоящие глаза нашей гостьи.

-Вы не выйдете отсюда живым, — я с трудом разбираю слова — этот бешеный, безумный шелест перехлестывает их начисто. — Это я вам...

-Когда мы закончим, я выйду и отправлюсь в свою каюту, — не опуская оружия, продолжаю я. — Я запру свою дверь и лягу в свою койку. Я закрою глаза и буду видеть сны. Так будет, потому что вы ничего не сможете со мной сделать. Так будет, потому что этот корабль держится на одном человеке, человеке, что сейчас стоит пред вами. Так будет, потому что убив меня, вы не оставите себе ни единого шанса. Вы можете покончить со мной здесь и сейчас, но знайте — этим вы убьете и себя. Революция приговорила вас к смерти. И без меня в Лондоне вы найдете лишь ее. Если, конечно, вообще туда доберетесь.

Молчание дается мне в качестве ответа. Демон молчит, и его скорлупа медленно затягивается, обрывая ненавистный пчелиный гул, запечатывая его в фальшивом теле.

-Мы проиграли войну, пусть так, — повторяю я, заставляя себя продолжать смотреть в эти глаза. — Но вы тогда вырезали далеко не всех. Полагаю, капитан о том вам не стал рассказывать, правда?

Нечто, похожее на удивление, на ядовитый интерес, мелькает в этих глазах. А может, мне то просто кажется.

-Я был там. Я был на той войне, — самым трудным сейчас оказывается просто-напросто перевести дыхание и не сбиться со своего ритма, не дать ей ни одной лишней секунды, чтобы опомниться. — Я был там, и я убивал таких, как вы. Я знаю, что вы есть. Я знаю, что все, что снаружи — это лишь обертка, лишь бумага. Вам меня не обмануть. И никого под моим началом, пока я дышу.

-Пусть так, — эхом повторяет демон. — Полагаю, с нашими делами покончено?

-Еще нет, — медленно опуская ствол, выдыхаю я. — Осталось обсудить наказание.

Где-то там, снаружи, рвет и мечет ветер. Температура уже пала ниже минус сорока, и вряд ли захочет останавливаться на достигнутом, не попытавшись поставить новый, столь же гадкий рекорд.

When Britain first, at Heaven's command

Arose from out the azure main...

Если прислушаться, все еще можно уловить — пусть и с большим трудом — осипший голос, что едва слышно пробивается сквозь завывания стихии. Последний раз, когда я выходил посмотреть, как наша пассажирка справляется со своим делом, ее лицо уже было покрыто коркой льда. Будь оно человеческим, то после бы определенно сошло вместе с кожей, а так...что ж, всегда было интересно, как ее порода справляется с холодом.

This was the charter of the land,

And guardian angels sang this strain...

На столе предо мной — совсем недавно вскрытая бутылка — последняя из запасов — неразбавленного лауданума, на столе предо мной — стакан, что был опустошен всего лишь минуту назад. Доктор Берри, которого я иногда навещаю в Лондоне, пришел бы сейчас, наверное, в дикий ужас — он и так уже поговаривал, что такого количества снадобья хватило бы, чтобы прикончить минимум восьмерых. Волнами накатывающая сонливость — далеко не единственная беда, с которой мне приходится сражаться, когда я опрокидываю очередной стакан. Куда хуже это странное, очень медленно отходящее чувство, что все вокруг будто мерцает, светится каким-то дивным внутренним огнем — хотя всего света в моей каюте это одна несчастная лампа, примостившаяся на углу стола.

Rule, Britannia! Rule the waves

Britons never shall be slaves!