Возрожденный молнией

Вернуться к содержанию

Глава 3. Друзья

Потянулась рутина серых, убивающих похожестью дней, в которой не было видно ни одного просвета. Это так и называлось: "prison routine " — распорядок дня в тюрьме.

В шесть утра сирена, завтрак в огромном зале. Поначалу я ничего не мог есть. Не потому что плохо кормили, нет, отличная еда. Не то, что жуткая баланда российских тюрем. Но мне не хотелось поддерживать организм, цель существования которого я видел только в желании умереть.

Потом по широкой, каменистой дороге нас направляли в цеха для работы. Когда я впервые увидел эту дорогу, проходящую между редкими деревьями в зелёной дымке, я обалдел. Нас никто не сопровождал. Огромное пространство, лишь ограниченное вдалеке высокими каменными стенами. Словно мы обычные люди, бредущие на работу.

В двенадцать — ланч. Затем вновь работа.

Ильф и Петров в своей знаменитой книге "Одноэтажная Америка" писали, что заключённые Синг Синг делают гробы, в которых потом хоронят умерших здесь заключённых и, естественно, казнённых на электрическом стуле. Я не видел этого помещения, анатомического зала со стеллажами простых деревянных гробов, но великолепно представлял наяву. Они мерещились везде, эти гробы, мне казалось, я хорошо вижу их шершавую, серую, плохо обработанную поверхность. Вижу изнутри, потому что лежу в одном из таких домин. И тесный ряд вырубленных из мрамора белых плит, врытых в грязно-жёлтый песок над могилами тюремного кладбища. Вызывающих тошноту идеальной схожестью, унифицированностью.

Но мы не делали гробы, кто-то шил одежду, кто-то тачал обувь. Здесь не стояли злобные надзиратели с плетьми, которые они опускали на плечи тех, кто не желал трудиться на благо рыночной экономики. Не хочешь работать — сиди шесть часов и смотри в окно. Но те, кто работал, получали сдельную оплату. А на эти деньги, пусть небольшие, в тюремном магазине можно было купить все, что душе угодно. Кроме наркотиков, конечно.

Главное, что сводило с ума, погружало в непроглядный чернильный мрак депрессии — абсолютная тишина. В камерах не разрешалось говорить даже шёпотом. В российских тюрьмах все заключённые переговариваются, перекликаются друг с другом. Здесь-запрет на любой звук.

Нет, эта тюрьма не была похожа на российскую, и уж тем более советскую. Как-то пришлось побывать в одной из них. Из любопытства. Искал материал для очередной статьи. Мне показали камеры, где порой находилось по двадцать заключённых, стены из необработанного камня в грязных потёках. Омерзительная, не выветриваемая вонь человеческих отходов, тлетворной сырости и плесени. Насилие, унижение. Система, направленная на жёсткое удушение любых человеческих качеств, превращение в затравленного, одичавшего зверя. Мутанта, не человека. Запреты, запреты на все, на свидание с родственниками, звонки. Лишение самого необходимого — нормальной пищи, медицинской помощи.

Здесь все было иначе. Разрешалось заниматься спортом, работать, учиться, молиться любому богу, читать.

Все свободное время я проводил в тюремной библиотеке. Она встречала меня восхитительно пьянящей смесью ароматов старого дерева, типографской краски, бумаги. Там, на воле, я давно перешёл на электронные варианты, но здесь толстые томики в кожаных переплётах, под которыми скрывались тайны человеческой души, все равно заставляли сердце забиться сильнее, как от встречи со старыми друзьями. В современных книжных магазинах я никогда не испытывал подобного. Там полки заполнены одноразовым дерьмом, на которое не было потрачено ни грамма души, в лубочных обложках.

Небольшое помещение метров десять на десять, тесно заставленное деревянными лакированными столами и стульями. Высокими до потолка с остроконечными деревянными стропилами шкафами с двух сторон. При входе сразу утыкаешься в стоящий на конторке чёрный массивный параллелепипед картотеки, разбитый на маленькие ящички, помеченные буквами латинского алфавита с карточками, где был указано название, автор, год издания. В старых библиотеках, даже при наличии компьютерной техники, сохранилась подобная систематизация книг. Например, в Ленинке — библиотеке имени Ленина, где я часто работал в читальном зале, когда учился в МГУ. От этого лишь заныло сердце.

Во мне проснулось любопытство журналиста, я решил изучить материалы, связанные с делом Стэнли. Пытаясь найти хоть какую-то зацепку, которая навела бы на мысль, есть у меня шанс на освобождение или нет.

Процесс освещался довольно подробно, но сухо, без эмоций, продлился недолго, месяца полтора, увенчался безоговорочным вердиктом присяжных: "Виновен". Комментарии выглядели сдержанными, хотя явно отличались в изданиях, которые принадлежали консерваторам, то есть республиканцам и либералам, партии демократов.

В качестве свидетелей обвинение вызывало ту самую мерзкую ведьму в балахоне Гедду Кронберг и Джефри Мортимера, субъекта с одутловатым лицом и жидкими кудряшками, которые присутствовали на казни. Какое они имели отношение к уголовному делу, мне выяснить не удалось. Стенограммы их выступлений я не нашёл, зато в большом количестве обнаружились статьи Кронберг и Мортимера, которые печатались в газете "Daily Mirror" до процесса.

Кронберг называла Стэнли "красным придурком", "коммунякой", "агентом Москвы". В полном соответствии с антикоммунистической истерией сенатора Маккарти. Не отставал от неё колумнист Джефри Мортимер. С ним Стэнли вёл непрекращающиеся "журналистские дуэли".

После объявления о помиловании пара этих гнусных змей вновь возобновила шипение, исходя такой восхитительно жуткой ненавистью, что казалось концентрированный змеиный яд дюжины королевских кобр, сосредоточенной в каждой букве, может убить от одного прикосновения. Досталось и губернатору, который посмел помиловать "беспринципного негодяя, убийцу невинных, агента Кремля".

Если бы я оказался на свободе, к обвинению в пяти убийствах, добавилось бы как минимум два — Кронберг и Мортимера убил бы, не задумываясь, получив невероятное наслаждение. Моё воображение рисовало кровожадную картину изощрённого уничтожения двух негодяев. Вот тогда я решил ответить им, хлёстко, иронично, без оскорблений, но резко и прямолинейно. Работа в качестве разоблачителя разного рода мошенников меня научила этому. Лишь жалел, что мерзавцы никогда не прочтут мои изысканные комментарии, которыми убили бы их наповал.

Эту маленькую заметку я мог пропустить. Она не касалась напрямую меня, но краем глаза заметив черно-белую фотографию со знакомым лицом, я постарался расцепить измученные, опухшие от усталости глаза и внимательно вчитаться. Взглянул на дату выхода газеты, и перед глазами вспыхнула информация о Стэнли, когда я впервые увидел дату приговора и казни.

Когда я возвращался в мою "клетку" вечером, мне никак не удавалось выбросить из головы фотографию супружеской четы. Они стояли у меня перед глазами, как укор — жизнерадостные улыбающиеся лица уже отошедших в мир иной людей. Почему мне так важна эта заметка, что в ней такого особенного? Я плёлся по коридору с такими привычными, осточертевшими до зубовного скрежета стенами из необработанного камня, где каждую выемку и почерневший торчащий осколок выучил наизусть. Серая, бугристая стена сменилась на крашенную облезлую решётку, за которой на стене виднелись телефонные аппараты. На углу я остановился в задумчивости.

В деревянной анахроничной будке за стеклом откровенно скучал охранник в чёрной форме, выглядевший ничуть не лучше большинства заключённых. Бледное с истончившейся кожей лицо с впалыми щеками, тощий подбородок, серые тонкие губы, покрасневшие глаза с большими мешками. Последствие постоянного нахождения в закрытом помещении без солнечного света. Впрочем, заключённым разрешалось выходить гулять на специально оборудованный двор, охранники тюрьме бывали на свежем воздухе редко.

— Господин офицер, мне нужно позвонить в офис моего адвоката, — негромко, но чётко, чтобы привлечь внимание, сказал я.

Охранник разомкнул веки не сразу и только наполовину, бросив равнодушный взгляд, в котором тускло просвечивал вопрос-осуждение. Черт, я совсем забыл!

— Кристофер Стэнли, номер 110-296, — быстро добавил я. — Абонент — советник Чарльз Дэвис. За его счёт.

За каждый звонок приходилось выкладывать немаленькую сумму, а сейчас у меня с собой не было денег. Иногда я с ужасом представлял счёт за юридические услуги, который рос с каждым днём, проведённым в этой проклятой тюрьме, стараясь всеми силами отогнать эту мысль. Если Дэвис занимался моим делом, значит, его гонорар оплачивался. Иначе его бы сменил адвокат, предоставленный государством.

Тяжело вздохнув, будто его заставляли выполнять какую-то немыслимо сложную работу, офицер полез в ящик стола, вытащив толстую "амбарную книгу" в сильно потрёпанном чёрном переплёте. Распахнув, начал медленно листать, провёл костлявым пальцам по строчкам, и чуть заметно кивнув головой, не размыкая глаз, в сторону решётки. Визгливо вскрикнув, она автоматически отъехала в сторону, пропустив меня внутрь.

— Номер три, — буркнул он.

На грязно-белой стене с отбитой штукатуркой в ряд висело несколько больших чёрных блестящих коробок — телефоны с круглым выпуклым диском наверху для набора номера. Мне разрешалось делать один звонок в неделю, но к моему адвокату я мог обращаться в любое время дня и суток. Собственно говоря, я только ему и звонил. Больше знакомых в этом мире у меня не было.

Набрав номер, который выучил наизусть, я долго выслушал долгие гудки, уже потеряв всякую надежду. Но тут в трубке что-то щёлкнуло.

— Мистер Стэнли, наша апелляция отклонена. Но мы не теряем надежды, — проговорил дежурным тоном Дэвис в ответ на моё приветствие.

— Да, я помню. Но я звоню по другому поводу, — царапая ногтем довольно глубокую дырку в штукатурке, быстро объяснил я. — Скажите, Меган Баррет была женой Питера Баррета, который погиб в лаборатории?

— Совершенно верно.

— Я прочёл в газете, что она покончила с собой. Что она написала в предсмертной записке? В заметке об этом ни слова.

— Записки она не оставила, но все было и так ясно, — объяснил Дэвис сухо. — Полиция опросила родственников Меган. Они сообщили, что она чувствовала себя подавленной, после смерти мужа. Очень переживала. Дело закрыли.

Кажется, его совсем не заинтересовали мои слова. Он жаждал отвязаться от меня.

— Прошу вас, вернитесь к этому делу. Вдруг записка найдётся?

— Если записка найдётся, я буду вынужден передать её в прокуратуру, — он пытался меня убедить. — А если там будет что-то негативное для вас, обвинение может открыть новое дело. Процесс может закончиться трагически. На волне общественного недовольства, которое выплеснулось уже на страницы прессы.

Да уж, отвратительные жабы из ультраправой газетёнки постарались взвинтить градус ненависти к Стэнли. А вдруг я ошибся и Дэвис прав? Страх вновь начал заливать душу тёмной, удушающе ледяной водой. Повисла пауза, я мучительно соображал, стоит ли быть настойчивым.

— Чарльз, я рискну. Пожалуйста, возобновите расследование этого дела.

Я повесил трубку, когда услышал короткие гудки.

На следующее утро после завтрака меня вызвали к директору, Джеймсу Тодду, тому самому "грифу", которого адвокат Дэвис так долго уговаривал не добивать меня в зале казни. Сейчас Тодд не казался таким отвратительным, хотя, безусловно, держался на расстоянии, холодно и надменно.

Кабинет не поражал роскошью, но мрачная обстановка, выдержанная в чернильно-чёрных тонах — письменный стол с облезлыми ящиками, стеллажи с папками, портативная пишущая машинка, телефон, наводила уныние.

Тодд сидел в обычном коричневом двубортном костюме за столом, изучая меня. И затем сухо произнёс:

— Стэнли, вы ведь кажется, хороший бейсболист? Центрфилдер. Участвовали в студенческих матчах? Довольно успешно.

Что такое центрфилдер я понятия не имел, играть в бейсбол мог бы с тем же успехом, как переводить с санскрита. Игра с дико запутанными правилами, которую так обожают американцы, похожа на нашу лапту. Но запомнить всех этих пробежек до баз и отбивания битой мяча был не в состоянии. Кроме того, пребывание в тюрьме совсем не сыграла на пользу моему физическому состоянию. Кожа зажила, сожжённые электротоком волосы отросли, но я почти не двигался.

— Есть идея, — продолжил Тодд. — Провести совместный матч с "Янкиз".

— Мы продуем, — усмехнулся я.

— Ну, за это вас не отправят на электрический стул, — шутка показалось настолько неуместной, что я не пытался улыбнуться. Хотя подобные идиотские остроты были здесь в порядке вещей, и никого не оскорбляли. Кроме меня.

Охранник привёл меня на двор — место отдыха для зэков блока Б. Оказавшись на улице, я невольно закрыл лицо рукой, зажмурившись от яркого света. Солнце, уже расплавив с утра достаточное количества золота, осыпало с бездонной лазури блестящим шафраном деревья, изумрудную, ровно подстриженную травку, даже залитые живительным светом каменные коробки с узкими проёмами казались не такими унылыми. С залива тянуло свежим ветерком, обдувающим лицо, раздражающе игриво забирающимся под лёгкую рубашку.

Медленно прошёлся по двору, лишь наблюдая, как один за другим зэки встают в импровизированный сектор и размахивают битой под резкие окрики немолодого мужчины со свистком на груди, одетого в светло-серый деловой костюм. Некоторых он отсылал сразу, кому-то предлагал пробежаться, делая пометки в блокноте.

— Стэнли? Давай, покажи, на что способен.

Вздохнув, направился к сектору, взял брошенную биту. Встал в позицию, ожидая удара питчера. Парень красиво размахнулся, бросив мяч. Я никогда раньше не играл в бейсбол, не знал, как нужно наносить удар, хотя много раз видел это в голливудских фильмах. Но одно дело видеть, другое дело сделать самому. Вдруг мои руки как-то сами пришли в движение, будто проделывали это много раз, изящно, довольно сильно отбив мяч.

— Крис?! — услышал я крик.

Со скамейки вскочил долговязый тип с узкими плечами в летнем темно-синем костюме. Длинное вытянутое лицо с крупным, неправильной формы носом, большим губастым ртом и небольшими широко расставленными глазами. Он расплылся в лучезарной улыбке, обнажив ряд крупных широко расставленных "лошадиных" зубов.

— Сейчас, я пару мячей подам. Возьмёшь? — по-прежнему улыбаясь, спросил он.

Небрежно стряхнув пиджак на скамейку рядом, он встал в сектор, размахнулся, нанёс удар. Это был не удар, а сказка, не похоже на прежние размазанные сопли. Мяч просвистел рядом, я чудом отбил. Второй угодил в ловушку кетчера. Стоун пришёл в полный восторг. Похлопав по плечу, предложил:

— Пробегись-ка до стены и возвращайся обратно.

Отбив мяч, я бросил биту и как видел в голливудских фильмах, пронёсся до стены, которая огораживала двор. Когда вернулся, всеми силами старался скрыть отдышку, но Стоун все равно заметил. Радостная улыбка сползла, сменившись откровенным разочарованием. Его помощник, бросив взгляд на секундомер, вопросительно взглянул на него, ожидая реакции, и Стоун едва заметно отрицательно качнул головой. Усмехнувшись, стараясь не смотреть в сторону Тодда, чтобы не видеть его кислой физиономии, поплёлся на небольшую спортивную площадку с расставленными гимнастическими снарядами. Прошёлся по брусьям туда и обратно, попрыгал. Подтянувшись раз тридцать на турнике, спрыгнул вниз. Рядом стоял Стоун, напряжённо всматриваясь в меня, словно пытался понять, знает он меня или нет.