Завоеватель Шамбалы - Reconstruction

...На самом деле я тоже не любил писать письма, и нечего было подначивать Эдварда по этому поводу. Да мне и некому было их писать: первые 14 лет своей жизни я жил с родителями. Было единственное исключение — еще до Уэнди. И звалось это исключение Эдвард Мэтьюз.

Как-то так сложилось, что у меня никогда не было друзей, ни в школе, ни в нашем доме, где на первом этаже была отцовская лавка, а на втором жили мы вчетвером и еще сдавали две комнаты внаем. У нас квартировали, как правило, студенты. И вот один из этих студентов — видимо, от скуки — начал как-то учить нас с братом математике. То есть брата, в основном: ему было лет шесть, а мне, стало быть, четыре. Рейнхарду это дело быстро наскучило: науки он уже в те годы полагала пустой тратой времени. А я... сам не помню, как это вышло, но я взял и решил тот пример, который никак не давался брату. Студент был поражен. Он рассмеялся, назвал меня вундеркиндом и с тех пор начал со мной заниматься. Терпения у него хватило ненадолго, да скоро он и съехал от нас, найдя комнату поближе к университету. Однако начало было положено. С тех пор я не мыслил своей жизни без математики.

Сколько мне помнится, все свободное время, остававшееся от школы и от отцовских поручений, я проводил в каком-нибудь углу с книгой в руках. Сперва мама волновалась, что я так много читаю (ей казалось, что я "надорвусь" и стану умственно неполноценным), но потом привыкла. Отцу тоже было все равно, пока я выполнял возложенные на меня обязанности в лавке и по дому. Правда, он любил поругиваться, что вот наградил Бог его никчемными сыновьями: один бездельник, другой книгочей. Книги я брал сперва из небогатого запаса моих родителей, потом просил у студентов, а еще позже — у профессора Михельсона.

Кто такой профессор Михельсон?.. К нему меня привел однажды другой студент, Рауль Баум, с которым мы подружились. Профессор Михельсон (или просто Профессор) был раньше преподавателем в Берлинском университете, но уволился по здоровью. Мне он казался очень старым, но позже я узнал, что в 1914 ему не было и 50. Он был тяжело контужен во время германо-французской войны 1871 года (время, и вовсе терявшееся для меня в седой древности), и теперь последствия этой контузии заставили его бросить преподавание. У него смешно тряслась голова, как у китайских болванчиков, а его небольшая квартира была набита самыми причудливыми сувенирами со всего света: он объездил почти всю планету, когда был молодым. Все это вместе делало его в моих глазах чем-то вроде живой реликвии.

Я заинтересовал Профессора: восьмилетний ребенок, который уже разбирается в трудах по физике и математике! Он долго рассматривал меня сквозь старинное пенсне, а потом предложил взять что-нибудь почитать. "Но если надорвете страницу или испачкаете книгу, молодой человек, руки оторву!" Впрочем, голос у него был добродушный, так что я понял: не оторвет.

Короче говоря, с тех пор я стал частым гостем в его квартире. Герр Михельсон занимался со мной. Кажется, ему нравилось это: он любил преподавательскую работу и скучал без своих студентов. А я старался быть внимательным учеником: мне очень хотелось поступить в Берлинский университет. Я понятия не имел, как это сделать без денег, но думал, что если буду достаточно хорош, мне удастся попасть на стипендиальное место, а потом я надеялся работать и платить за обучение из своего кармана.

Однако вышло иначе...

Но что я забегаю вперед?.. Я ведь, кажется, хотел рассказать, как мы познакомились с Эдвардом Мэтьюзом?..

Как сейчас помню, это был весенний день 1914, еще даже черемуха не зацвела, и на улицах было порядком прохладно. Я быстро вбежал к профессору на второй этаж и с удивлением обнаружил, что дверь в его квартиру открыта настежь! Открыта настежь, а на пороге стоял какой-то чемодан.

У меня возникло странное чувство, что я ошибся дверью или домом, но тут из глубины квартиры донесся голос профессора:

— Кто там топает на лестнице?! — у него был превосходный слух. — Судя по смущенному сопению, не иначе как Альфонс! Заходи, заходи, юноша! И дверь закрой!

Почему-то профессор всегда звал меня "юношей".

Ощущая неловкость, я вошел, убрал чемодан с порога и захлопнул дверь. В маленькой гостиной Профессора, где и так было тесно из-за всех этих китайско-индийских (тогда я особой разницы не видел) безделушек, теперь казалось еще теснее, ибо маленький диван, где обычно сидел я, теперь занимали гости. Было их двое: мужчина и мальчик, и оба уставились на меня, как мне показалось, очень сердито, тяжелым взглядом одинаковых янтарных глаз.

— Вот знакомьтесь, — сказал профессор с довольным видом. — Альфонс Хайдерих, мой ученик на старости лет. Феноменальный ребенок. Почти как ваш, полковник.

Полковник?.. Этот мужчина — самый настоящий военный?.. Тогда почему он не в мундире? (мне казалось, что все военные ходят в мундире).

— Очень приятно, — кивнул мужчина. — Меня зовут Рой Мэтьюз, я военный инженер британского флота. А это мой племянник Эдвард.

Пожалуй, и без мундира этот полковник походил на мое представление о военных. Правда, все англичане, по-моему, должны были быть блондинами или рыжими, а этот был черноволосый, даже иссиня черноволосый. Его холеное лицо с твердыми чертами должно было, наверное, выглядеть красивым, но мне тогда показалось очень холодным — тем более, что его губы как бы сами собой складывались в самоуверенную улыбку превосходства над всем и вся.

— Привет, — буркнул Эдвард. — А что это значит: вундеркинд?

— То есть вы не немец?! — спросил я одновременно с ним. — А говорите здорово!

— Большое дело! — фыркнул Эдвард — Я вот тоже говорю.

Действительно, он был только чуть старше меня, а уже говорил по-немецки весьма бегло, хоть и с жутким акцентом. Кстати, Эдвард очень походил на своего дядю, хотя фамильное сходство проглядывало только в янтарных, "кошачьих" глазах (остальное все было не то: например, Эдвард был блондином, только чуть темнее меня). Но у Эдварда было такое же хмурое, сосредоточенное выражение лица, показавшееся мне в первый момент холодным.

— Не хвастайся, Эдвард, — осадил его дядя. — Да, я не немец. Это тебя пугает?

Он уставился на меня в упор так, что захотелось сразу съежиться и пробормотать слова извинения. А потом полковник внезапно улыбнулся и подмигнул. Холодность куда-то пропала в один миг. Я вдруг понял, что он гораздо моложе моего отца и что он вовсе не такой высокомерный, как подумалось сначала... и мне стало до ужаса неловко и вообще не по себе. На помощь пришел профессор.

— Раз такое дело, может быть, пойдете пообщаетесь?.. — предложил он мне и Эдварду. — Думаю, вам, как двум вундеркиндам, будет, что друг другу сказать.

В общем, нас выпроводили, чтобы не мешались взрослому разговору.

Меня это слегка испугало: Эдвард мне с самого начала не понравился. Вероятно, я ему тоже. Когда мы оказались на лестничной площадке, он посмотрел на меня искоса и спроси:

— Ну? Что будем делать?

— Ну... нам сказали поговорить...

Взгляд Эдварда стал еще более презрительным.

— Пай-мальчик?.. Всегда делаешь то, что тебе велят?..

— Я думаю, все равно сначала надо познакомиться как следует, — я решил не обращать внимания на недружелюбный тон и, по крайней мере, сделать все, что в моих силах. — Меня зовут Альфонс Хайдерих, можно просто Ал.

Кажется, в глазах Эдварда мелькнуло одобрение... или даже некоторое удивление.

— Эдвард Мэтьюз, можно просто Эд, — он протянул мне руку, как взрослый, и я твердо ее пожал, а Эдвард не отпустил. Какое-то время мы соревновались, кто сожмет крепче.

— Ты выиграл, — сказал в итоге Эдвард с легким сожалением, но как будто даже и с уважением. — Пошли гулять. У вас тут есть на что посмотреть?.. — он широко улыбнулся мне. Все-таки у него было очень живое лицо, которое одинаково легко и хмурилось, и улыбалось.

— Еще как!

— Профессор сказал дяде, что ты можешь решать уравнения с дифурами. Правда?..

— Ну... только не очень сложные...

Мы мгновенно подружились. Было здорово встретить мальчишку, который не меньше моего понимает в физике. Наши познания несколько разнились, так что, очевидно, каждому из нас казалось, что другой знает больше. Однако, если вспомнить, мы находились примерно на одном уровне.

Тогда мы пробродили по улицам Берлина допоздна, и все время болтали, пока мне не пора стало домой. Как сейчас помню: я боялся, что Эдвард обзовет меня маменькиным сыночком за то, что мне надо так рано возвращаться, но он только сочувственно покивал, и сказал, что когда мама велит, это, конечно, да. Очень скоро я узнал, что родители Эдварда умерли, когда ему и двух лет не было, и с тех пор он жил с бабушкой и дядей. За месяц до нашего знакомства умерла и бабушка...

Мы разговаривали об этом на второй день их пребывания в Берлине, когда точно так же бродили по улицам.

— Когда-нибудь, — сказал Эдвард, — наука разовьется до такой степени, что будет можно оживлять людей.

— А собак можно будет, как ты думаешь?.. — спросил я. У меня, помню, месяца за два до этого разговора умерла собака.

— Наверное, и собак тоже. Хотя все зависит от того, сколько это будет стоить, — рассудительно, как взрослый, заметил Эдвард. — Если очень дорого, никто, конечно, не станет тратить ресурсы на собак.

— А кем надо стать, чтобы побыстрее придумать, как оживлять, как ты думаешь? Может, врачом?..

— Я думаю, физиком, — ответил Эдвард с твердой убежденностью. — Быть врачом — это, конечно, хорошо, без врачей нам не обойтись. Но физики нужнее. Пусть врачи придумают, как оживлять, а мы соберем такой аппарат.

— Ты думаешь, можно?..

— Что такое смерть?. Накопление энтропии, верно ведь?.. Если придумать, как обращать энтропию вспять...

— А душа?..

— Что — душа?..

— Когда умираешь, душа попадает на небо...

— Моя дядя не верит в бога, — сказал Эдвард с таким пренебрежением, что сразу стало ясно: он тоже в бога не верит (он обожал своего дядю). — Но я думаю, — продолжал он, — что, может быть, люди не умирают насовсем?.. Что если они попадают на другие планеты, как ты думаешь?..

Помню, уже вечерело, и на небе зажигались звезды. Я посмотрел на них — такие далекие, такие красивые — и сказал, что очень возможно.

— Вот бы побывать, правда, Ал?

— Ага! Даже если там нет никого.

— Обязательно есть! Столько места, столько света — обязательно там будет жизнь! Представляешь: прилетаем мы, скажем, на Марс, а там все те, кто умер у нас на Земле!

— Тогда там плохо.

— Почему?..

— Ну, там и Нерон, и Наполеон, и Бисмарк, и все-все...

— Ха! Наполеон! Я бы с ним подрался. Спорим, что одолел бы?

В общем, мы дали друг другу слово обязательно построить ракету, которая умчит нас далеко — не ближе, чем на Нептун, последнюю из планет солнечной системы, а то и в соседнюю галактику.

Мэтьюзы пробыли у Профессора всего четыре дня, и в течении этих дней мы с Эдвардом почти не разлучались. А потом они должны были ехать дальше, во Францию, а оттуда в Италию. Полковник Мэтьюз зачем-то объезжал всех своих знакомых. Мы расстались, решив друг другу обязательно писать.

Но началась война, и написать не получилось. Я потом узнал, что они даже до Италии не добрались: полковника призвали.

Впрочем, в начале 16-го года один знакомый передал профессору весточку из Лондона от Мэтьюзов. Это был объемистый пакет с изложением теории полковника. К моему удивлению, там оказалась записочка и для меня. Я помню ее наизусть: "Ал, я тоже помогал разрабатывать эту теорию, но в пункте 2-а я с дядей не согласен. Он так будет ковыряться до скончания веков, все можно сделать гораздо быстрее! Напиши, что ты думаешь по этому поводу? Эд"

Мы с профессором вместе разбирали чертежи, причем он довольно кряхтел, что "это нечто революционное! Ох уж этот Мэтьюз!" По поводу пункта 2-а профессор тоже приобрел свое мнение, отличное от полковникова, я же был не согласен ни с полковником, ни с ним, и хотел написать об этом Эдварду. Однако оказии все не было, и пришлось ждать еще два года.

Я написал, едва только объявили перемирие. Думал, придется ужасно долго ждать ответа... но нет: мне ответили так быстро, что я не сомневался, что ответ был написан в тот же день, когда письмо дошло до адресата. Ответил, правда, не Эдвард, а какая-то совершенно незнакомая мне девушка. Она писала, что ее зовут Уэнди Честертон, что ее отец — армейский начальник и друг полковника Мэтьюза, который был вхож к ним в дом, что она — подруга детства Эдварда, почти что сестра, и потому считает своим долгом сообщить мне, что полковник Мэтьюз был казнен по несправедливому и мошенническому (именно так она и писала — "несправедливому и мошенническому") приговору военного трибунала летом 1916 года, а Эдвард тогда же пропал без вести. Еще она писала, что ее отец разыскивал Эдварда, но не нашел. В конце августа он как провалился сквозь землю. Если учесть, что Лондон бомбили и было много неопознанных трупов, то...

В одном месте чернила на листке были слегка размазаны, и я подумал, что, наверное, кто-то осторожно уголком промокашки убрал оттуда случайную слезу.

Мне тогда особо некогда было горевать: я как раз только ушел из дома. Рейнхард сделал это на два года раньше... вот уж не думал, что последую примеру старшего брата, которого всегда искренне ненавидел! И писать мне тоже особо было некогда, но я все же написал мисс Честертон письмо с благодарностью и утешениями. Я был уверен, что на этом наша переписка прервется, но она ответила снова, и пошло-поехало... Помню, в первых письмах я убеждал ее, что Эдвард жив, только, возможно, уехал куда-нибудь, и обязательно найдется, а потом уже мы стали убеждать друг друга.... а еще спустя какое-то время вообще перестали об этом говорить. Во-первых, избегали лишний раз упоминать — как будто лишние слова могли помешать Эдварду вернуться оттуда, где он там бродил, а во-вторых... у нас появилось много других тем для разговоров. Скажем, Уэнди увлекалась авиацией, и они с двоюродной сестрой даже строили свой самолет. "Вот увидишь, я обязательно прилечу к тебе в Мюнхен и сяду прямо на крыше!" — задорно говорила она в одном из писем.

Я же все больше и больше втягивался в ракетостроение. Как-то я наткнулся в пожелтевшей газетной статье на упоминание о Герберте Оберте, румынском студенте-физике... и все это закономерно привело к тому, что я написал ему и в итоге поехал в Румынию. С Обертом мы довольно быстро нашли общий язык. Он охотно согласился поделиться со мной кое-какими мыслями, у меня же, в свою очередь, были идеи, которые ему понравились. Мы работали вместе над проектом нового двигателя, который все у нас не ладился, даже в теории. Помню, как он поразился, узнав, что мне нет еще и шестнадцати. Мы даже жили вместе, вместе с еще одним студентом, правда, с биологического факультета. Я в университете не состоял, но Оберт выхлопотал для меня чьи-то документы, по которым я мог посещать библиотеку. Денег, конечно, не хватало, и я подрабатывал переводчиком в издательстве: переводил с английского на немецкий (в Румынии большинство книг выходило на немецком). А однажды Оберт со смехом показал мне письмо, пришедшее из Мюниха.

— Германия — страна людей, горящих желанием заниматься ракетами! Честное слово!

— Что, тебе написал еще один энтузиаст?!

— Да уж представь себе! Некто Э. Элрик. Что за странная фамилия?.. Вроде не немецкая...

— Не немецкая... Может, датская?.. — пожал я плечами. — У нас ведь довольно много народу датского происхождения.

— Может... ну что ж, может, он окажется гениальнее нас с тобой и прольет свет на этот чертов двигатель!

Я заметил, что на двигатель надо пролить не свет, а хотя бы немного денег, чтобы можно было построить модель, Оберт грустно со мной согласился, и на том разговор завяз.

Помню, в тот день я думал о человеке, который, вероятно, шел схожим со мной путем... тоже узнал об Оберте, тоже решил с ним встретиться... интересно, почему он занимается ракетами?..

Лично у меня было множество причин.

Первая — я верил, что моя работа сможет принести пользу Германии. Мне больно было смотреть на мою страну., задыхающуюся под грузом непосильных репараций, изнемогающей от инфляции, задавленную репрессиями. Мне казалось, что весь мир больше не воспринимает немцев серьезно. И если моя работа могла бы вывести Германию в космос... если бы мы первые смогли достичь Луны и других планет...

Второе — обещание, данное давным-давно моему единственному другу, мальчику с янтарными глазами, бесследно сгинувшему потом в круговерти Мировой войны...

Третье — это был мой долг перед моим учителем профессором Михельсоном, который вложил в меня столько сил и труда.

Четвертое — слова, которые Рейнхард сказал, уходя. До сих пор помню ехидную улыбку на его красивом, гладком лице и короткое замечание: "Мама, надо же, чтобы хоть из одного ребенка в нашей семьей вышел толк. От нашего книгочея многого не жди". Я должен был, обязан был доказать, что брат ошибается!

И пятое... и может быть, самое главное...

Была еще одна девушка, далеко-далеко, в туманной Англии, девушка, про которую я даже не знал, как она выглядит. Но я знал, что она была из весьма обеспеченной, если не аристократической семьи... и что мог я, сын берлинского сапожника и портнихи предложить ей?.. А вот если я изобрету что-то... если я стану прославленным и уважаемым, то, может быть...

Но на этом мои мечты снова останавливались, как будто взяли слишком смелый разбег.

Так получилось, что когда Эдвард Элрик пришел к Оберту, никого не оказалось дома: наш сосед, студент-биолог, уехал к матери в деревню, у Оберта были лекции, я был на работе. Меня в тот день отпустили раньше, так что я вернулся первый, и меня посетило острое чувство дежа вю: дверь квартиры оказалась распахнутой, а на пороге стоял потрепанный чемодан.

У Оберта на двери стоял какой-то антикварный замок, который считал своим долгом ломаться раз в неделю, и сегодня был такой период, когда замок был сломан. Впрочем, красть у нас было нечего, так что мы особо не волновались, Однако красть — это одно, а заходить и ставить на пороге свой чемодан — это другое, воры так не поступают. Разумеется, я не вспомнил о том письме, которое Оберт получил пару недель назад и о том, что этот "Э. Элрик" должен был приехать.

Я прошел в комнату, аккуратно переступив через чемодан... и с удивлением обнаружил незнакомого мальчишку, преспокойно храпящего на кровати Оберта. То есть нет... не незнакомого! Это был Эдвард!

— Эдвард! — воскликнул я, не веря своим глазам. — Боже мой! Какими судьбами?! Как ты меня нашел?!

Эффект был потрясающий. Парень взвился с кровати как окаченный холодной водой, осоловело заморгал глазами и уставился на меня. Кажется, он силился что-то выговорить, но выглядел совершенно ошарашенным.

— Ничего себе! Где ты пропадал шесть лет?! И волосы отрастил, а?!

— Ты о чем?! — он удивленно провел рукой по волосам. — У меня всегда... — и тут же запнулся, лицо его резко посуровело. После чего холодно произнес. — Кажется, вы обознались.

— Да ну тебя, обознался! Эд, ты что, серьезно меня не помнишь?! Это же я, Альфонс, из Берлина! Помнишь, вы с дядей приезжали к нам накануне войны!

— Накануне войны, — произнес он все с той же холодностью, — я не мог никуда приезжать, потому что жил с отцом на Востоке. А дяди у меня никогда не было. И вас я в первый раз вижу. Вы, кстати, кто вообще такой?..

Вот тут я растерялся. Неужели это и впрямь не Эдвард?.. Но похож, чертовски похож... и возраста примерно такого же... Неужели бывает такое дикое, невозможное сходство?..

— Простите, обознался... Но... Это я должен спросить, кто вы такой! Я тут, вообще-то, живу!

— Да?.. — он удивленно посмотрел на меня. — Но вы не Оберт.

— Оберт на лекциях. А вы... — тут до меня дошло. — Вы — Э. Элрик?..

— Эдвард Элрик, к вашим услугам, — он говорил все холоднее и холоднее.

А я, услышав его имя, едва не удержался, чтобы не завопить: "Так не бывает!" Может, это все-таки мой Эдвард, заработавший где-то амнезию?... Или какие-нибудь персидские колдуны переписали ему память?..

— Альфонс Хайдерих, — спокойно я протянул руку для пожатия. — Будем знакомы. Я тоже занимаюсь ракетными двигателями, и, между прочим, попал сюда совершенно так же, как вы.

Поколебавшись, Эдвард стянул зубами перчатку с руки — с левой руки! — и протянул левую. Пришлось мне срочно руку менять. Только тут я заметил, что правая рука моего собеседника висит вдоль тела как-то уж слишком безжизненно.

Впрочем, его рукопожатие вышло на удивление крепким: сразу видно, что не только карандаш привык держать.

— А! — воскликнул Оберт у меня из-за спины. — Вижу, уже знакомитесь?.. Ну, вы, я полагаю, Элрик?..

...Через какое-то время мы с Эдвардом Элриком стали работать отдельно от Оберта: разошлись на теоретической почве. У меня и раньше возникали споры с нашим гостеприимным хозяином, но я даже сам себе не мог доказать, что прав, а Эдвард доказывал легко. Вообще, он явно был самоучкой: знал по некоторым разделам гораздо меньше меня — но при этом мыслил удивительно ясно и схватывал главное. И, как ни странно, оказалось, что мы с ним думаем почти одинаково: во всяком случае, нам в голову приходили одинаковые идеи. Именно Эдвард выразил то, что я думал об Оберте: "Он классный парень, но его погубит тщательность. С такими копаниями он провозится до конца тридцатых, а мы не можем... в общем, это можно сделать раньше". Я тоже думал, что можно и раньше справиться. А тут еще меня разыскал человек по имени Гесс и предложил поработать на Германию... Я с радостью ухватился за эту возможность, тем более, мне было лестно, что мои скромные исследования оказались замечены: мы с Обертом только раз напечатали небольшую статью в студенческой газете, и для этой статьи я лично написал только три абзаца. Потом, с Эдвардом тоже случилась одна странная история, о которой, я, вероятно, расскажу позднее... вот это все и привело к тому, что мы вспрыгнули на тот поезд, едущий в Берлин.

Ох, надеюсь только, оно все окончится благополучно. Пока меня терзают дурные предчувствия, как принято говорить в романах.

Глава 5. Прошлое и настоящее