Почти фантастика

Демократия — это когда большинство

— А ну, постой-ка, гражданин хороший! — выдвинулся из густой тени местный участковый. — Ты чего мимо опять бежишь, с мужиками не выпиваешь?

— Да я это... Не заметил я вас, извините, — вынужден был я остановиться.

— Заметил, не заметил... Штрафная тебе в любом случае.

— Ну, не могу я никак! Жена дома ждет. И еще... О! — вспомнил я с радостью. — У меня ж предъязвенное!

Участковый нахмурился, передал куда-то в темноту за спиной два стакана, что держал в радушно распахнутых руках, поправил фуражку. Фуражки теперь они носили по новой моде. Обязательно с очень маленьким козырьком. И обязательно — с захлестнутым на подбородке ремешком, как будто вот-вот вскочат в седло и помчат куда-то совершать угодные обществу дела.

— Та-ак..., — обошел он вокруг меня, всматриваясь. — Жена у него, значит... И еще предъязвенное еще у него.

— Да-да! — поддакнул я.

— А не врешь? Ну-ка дай мне твоих закурить, что ли!

Я торопливо вывернул из кармана пачку сигарет, носимых для такого случая, открыл перед ним, потом щелкнул зажигалкой. Участковый, не торопясь, со вкусом затянулся, а потом с прищуром сквозь дым посмотрел на меня:

— А сам что же? Или брезгуешь с народом перекурить?

Ну, вот... Опять...

— Господин участковый, вы же знаете — я не курю!

— Как это? — прищуренные было глаза распахнулись в деланном изумлении. — Не куришь? Совсем?

— Ну, так вышло... Не могу я, организм не дает.

— Не пьешь, — загнул он палец. — Не куришь. Подозрительный ты человек, сосед! Придется пройти.

— Да вы и так меня почти каждый день проверяете!

— Что делать, что делать… А у меня, может, техники специальной с собой нет, чтобы тебя на месте проверить. И не должен я все помнить. И вообще — чем вам труднее, тем государству лучше. Ясно?

Участковый свистнул, и из той же тени вышли два дружинника с красными веселыми лицами.

— Вот, ребятки, смотрите: не пьет, не курит... Убыток государству нашему приносит. Зачем живет? Кому нужен? А?

Я молчал. Через день, практически через каждый день я не успевал вовремя скрыться и попадался участковому. И каждый раз он устраивал такой спектакль. С громкими криками, с разъяснением почтенной публике, тут же откуда-то появляющейся во дворе. Потом он по рации вызывал машину. Потом меня везли в райотдел на экспертизу, где врач проверял все мои справки и внимательно рассматривал рентгеновские снимки. Я предъявлял квитанции оплаты акцизных сборов, обязанность уплаты которых теперь была возложена на тех, кто сам не пил и не курил.

...

А начиналось все так просто и даже смешно: решили наши политики по западному образцу запретить курение. Вообще запретить. Пусть, мол, курят по квартирам своим. Пусть никому не мешают своим курением. И тут-то и выяснилось, что такое настоящая демократия. На ближайших выборах сокрушительную победу над всеми остальными политическими силами одержали недавно созданная Партия любителей табака и примкнувшие к ней в качестве верных союзников Партия любителей водки и Партия любителей пива. Созданные вроде на смех, неоднократно высмеянные в анекдотах и разных КВН, они в один момент оказались у руля. Да и деньги табачных и водочных заводов оказались не лишними в предвыборной кампании.

Хотя, не в деньгах даже дело. Просто оказалось вдруг, что большинство народа — курит. И большинство — пьет. А демократия — это как решит большинство. Вот большинство и приняло новые законы, полностью поменявшие приоритеты.

"Страна живет с водки и табака!" — а кто и когда спорил с этим? А вот те, кто не пьет и не курит, выходит, подрывают экономическую мощь страны. А потому...

Ну, и так далее. Все акцизы теперь платят непьющие-некурящие. Штрафы — тоже на них регулярно. Медосмотры платные, чтобы доказал, что пить-курить не можешь. А вот если выясняется, что можешь, но не хочешь — принципиальный, мол. Ну, тогда и административка, а в дальнейшем — уголовное преследование.

...

— Ну, что, снова отпустили? — стоял на крыльце и опять щурился сквозь дымок сигареты участковый.

— Отпустили. Вы же и так знаете, что не могу я...

— Не можешь — поможем, не хочешь — заставим, — отозвался он лозунгом Партии любителей табака, теперь выложенным золотыми буквами под крышей Думы. — Лечиться тебе надо, сосед. Желудок лечить — и пить с мужиками, как все. Голову лечить — и начинать, наконец, нормально курить. А то, как маленький прямо... Ну, ты же не диссидент, я надеюсь? А? Сосед?

Обратно домой я брел, опустив голову, целый час. Медленно поднимался по лестнице на восьмой этаж: в лифте было слишком накурено. Эх, жена опять будет ругаться, что поздно пришел. И деньги ведь не лишние совсем, которые ежемесячно приходится отдавать в казну за право не пить и не курить...

А может и правда...

Как все.

Как большинство.

Пять лет

Мне, когда все началось, было всего восемь лет. Вот можете говорить, что еще маленький был, что ничего тогда не понимал. А ничего понимать и не надо было. В этом возрасте просто все запоминается. Все, что видишь или слышишь. Как картинка, как фотография.

Вот я и слышал, и видел. Росло напряжение. Так говорили родители — напряжение растет. Все было в жизни хуже и хуже. В чем выражалось? Ну-у-у… Как вам объяснить. Вот, бывает, что просыпаешься, и видишь солнце, и какой-то шум на улице, и воробьи чирикают, и улыбка у тебя такая — и все хорошо. Понимаете? Все — хорошо. Легко, просто и хорошо. А тут — совсем наоборот. Хоть утром, хоть вечером — какое-то такое напряжение, как перед грозой. Просто вот ждешь все время, что сейчас гром прогремит, и молния сверкнет.

Мама даже плакала по вечерам, сидя у телевизора на кухне. У нас там стоял маленький такой черно-белый телевизор. Большой стоял в большой комнате, но она не включала его ночью, потому что тогда могла разбудить нас с сестрой. И она просто сидела на кухне, смотрела в черно-белый телевизор и плакала.

Тут любой бы заплакал, наверное. Показывали сплошные взрывы, убийства, какие-то страшные совершенно невероятные аварии. Говорили о всеобщем кризисе, и что мир катится к концу. А что вы думаете, я этого не запомнил? Я мог не знать, что это такое, не понимать слов, но уж запомнить, как говорят, что наступил большой экономический кризис, что он непременно выльется в политический, а кризис политический грозит неизбежной войной… Мы же днем большой телевизор включали. А там каждый час — новости. И в новостях вот такое же самое.

Конечно, я новости на самом деле не смотрел, я в солдатики играл. У меня были отличные солдатики — отец их сам отливал. Он плавил свинцовую оплетку кабелей в большой стальной ложке прямо на плите, а потом выливал в форму. И получались солдатики. Что? Вредно — свинец? Так я же не малолетний какой, чтобы в рот все тянуть. И потом, он их красил и покрывал лаком. То есть, на руках ничего черного от свинца не оставалось. Зато солдатики были — как живые, как самые настоящие. Ни у кого во дворе таких не было.

Вот, значит, я играл на ковре в большой комнате, а телевизор обычно работал. И говорил, говорил, говорил. Поднимешь голову, посмотришь, а там горящие кварталы, стрельба обязательно, какие-то флаги разноцветные. И дикторы нагнетают, нагнетают…

А вечером мама с работы приходила и плакала. Она тогда плакала чуть не каждый вечер.

Иногда звонил отец.

Они тогда как раз разъехались. Нам, детям, так объяснили, что они пока еще не совсем разошлись, но просто разъехались, потому что никак не могут иначе. Плохо им вместе. А теперь так выходило, что плохо уже и врозь. И что не знают они, как дальше, но с детьми, с нами, то есть, общаться будут оба.

Вот он иногда звонил откуда-то издалека. Мама сначала слушала, слушала, потом бросала трубку и опять плакала.

Иногда он звонил, а ее не было дома. Тогда трубку брала сестра или я. Чаще сестра. Она думала, что кто-то из ее мальчишек звонит. «Ухажеры», ага. Ей тогда всего четырнадцать было, а вела она себя, как будто на всю жизнь меня старше. Вот с ней отец долго разговаривал всегда. Объяснял, что у мамы стресс, что она может не успеть, что вот-вот грянет что-то страшное, и тогда все будет совсем плохо. Обещал, что в любом случае успеет приехать и спасти нас. Она потом мне все это рассказывала. После таких звонков сядет на диван, меня обнимет — вот еще, телячьи нежности какие-то — и рассказывает, рассказывает. Пугает.

Иногда я сам с ним разговаривал. Меня он по телефону пытался смешить. Но я же все понимал. Все слышал. И он понимал, что я понимаю. Восемь лет — это не взрослый, конечно, но уже — ого-го! Вот тогда он меня предупреждал, что всякое может случиться, что надо иметь запасы еды и воды, что двери надо закрывать на ключ и никому чужому не открывать, что отсиживаться лучше под кроватями, если что. И еще говорил, чтобы никогда не выключали телевизор. Потому что по нему сразу предупредят всех и скажут, куда надо бежать. Напоследок всегда успокаивал, что, в самом крайнем случае, он успеет. Откуда угодно успеет. Он все бросит и за нами приедет. Как только, смешил, так сразу. Вы, говорил, без меня не вздумайте никуда. Я успею. И так повторял каждый раз.

Я всегда после таких разговоров наливал полную ванну холодной воды. А Ирка набирала воду в трехлитровые банки на кухне. На всякий случай. Мама приходила с работы, ругалась. Ванну освобождала, но банки не выливала. Я же видел и понимал. Конечно, ей же помыться после работы надо. Но банки — не выливала! Понимаете, да?

А в телевизоре — сами знаете, что. Ужас и кошмар, и уже отрезанные головы. Мне не показывали, но Ирка ночью иногда шептала, чтобы меня напугать. А я тогда совсем не пугался. Потому что, хоть и восемь лет, а — мужик.

Ну, а потом вдруг как-то телевизор стал показывать серую муть и шипеть. Ирка бросилась к телефону — матери позвонить. А телефон тоже не работает. Что? Почему оба дома, а мама на работе? Так было же лето, вот мы дома и сидели, не в школе, потому что каникулы. И из дома, мама сказала, ни ногой. Никуда. Даже в магазин или во двор — нельзя. Вот так строго было сказано. И закрыться изнутри на всякий случай. Так что у нас и засов был, и цепочка, и глазок специальный в двери.

И вот Ирка стоит, трубку держит и на меня смотрит испуганно. Глаза — вот такие! А я — что? Пошел сразу в ванную. Воду наливать. Надо же делать запасы на всякий случай. Пока вода наливалась, я на кухне еще посмотрел, что из еды в наличии. Мало еды. Надолго просто не хватит. Если на двоих с Иркой — то еще более или менее. А вот еще мама и папа… Они же все равно придут?

А потом начался стук в дверь. Стук — потому что свет тоже отключился. А как свет отключился, так Ирка вовсе испугалась и полезла под свою кровать, хоть там и пыльно было. Мы же убирались тогда раз в неделю, не чаще. В своей комнате — сами. А она — в самую пыль носом. Ждать, когда все рухнет и посыплется. А я пошел в коридор и стал смотреть в глазок.

А там за дверью был отец. Он стучал уже ногами и кричал, чтобы в глазок посмотрели, чтобы скорее открывали, что он специально приехал за нами, и что времени совсем нет даже на сборы. Чтобы я поверил, он зажигалкой подсвечивал — и я видел, что это он. Я дверь стал открывать, тут и Ирка прибежала — тоже дергала засов и снимала цепочку. В общем, открылись.

И действительно, времени не было совсем. Отец сказал, что машина стоит внизу, что все рухнуло, что вот-вот начнется, и надо хоть как-то успеть, хоть нас увезти.

— А как же мама? — спросила Ирка.

— Она приедет, как только сможет, — ответил отец.

Но я видел, что он все врет. Не приедет мама. Потому что она просто не успеет. Мне стало обидно, и я плакал тогда, как маленький. Но все равно прямо в тапках спускался вниз. И Ирка бежала впереди меня.

Мы очень долго ехали. Весь день, а потом еще всю ночь. Останавливались на пару минут — и снова вперед. Сначала по дорогам, а потом уже и без дорог. Отец говорил, что надо как можно дальше от любых городов уехать. Чтобы ни одного города поблизости. Тогда, говорил он, еще можно выжить. Но надо успеть, поэтому надо ехать и не останавливаться. Он включал свет в кабине, смотрел на карту, потом оглядывался назад — там было совсем черно и ничего не видно — и снова рулил куда-то в темноту среди деревьев и кустов.

Ну, вот сюда нас и привез.

Ночью-то мы не видели ничего. Отсыпались. А утром, то есть уже днем, я все рассмотрел. Стоял домик бревенчатый на поляне. Был лес вокруг. Даже совсем без тропинок. Был ручей в овраге. Был огород небольшой. Сарай за домом. Машина во дворе. То есть, это даже и не двор был, а как поляна в лесу. Вот и все. Потом уже к обеду отец проснулся, сказал, что поедет, попытается маму вывезти. И продуктов заодно подкупить. А вы, сказал, осваивайтесь здесь. Но далеко не уходите.

— И еще вот что, — сказал он.

Ушел в другую комнату, там лязгал железным, а потом принес два ружья. Одно большое — Ирке. И другое, поменьше — мне.

— Без оружия — никуда.

Мы книжки про такое читали. Он их сам и привозил. Там в книжках всегда после взрывов и разрухи и катастроф любых появлялись мародеры. И они были даже страшнее, чем настоящая война. Так что мы все понимали. Кивнули, ружья на плечо повесили и пошли осваиваться.

Вот тогда мы с Иркой и подружились по-настоящему. А что? Я вот совсем ничего не боялся. Везде готов был пролезть. Так мы и малину нашли на старой просеке. И грибов там было — завались. В домике была печка. А еще была плитка газовая, и в сарае пять баллонов лежали. То есть, выходит, отец заранее готовился. Это он был просто молодец.

Потом мы до вечера делали опись имущества. Это ведь самое главное. Это в каждой книге написано, что такую опись надо сделать. Потому что иначе не понять, что на самом деле есть, а чего нету. Что экономить надо и беречь, а что можно спокойно тратить.

А когда захотели есть, Ирка сама пожарили грибы. Хлеб мы не ели специально. Чтобы сохранить. У нас же муки, оказывается, совсем не было.

Ну, вот так, значит. А потом сидели до ночи в домике и ждали отца с мамой. В окна глядели. Разговаривали. Еще и это вот нас сдружило — мы разговаривали друг с другом. Впервые — как равные. Мне понравилось. И я Ирку даже залюбил. Я и так ее любил, потому что сестра, хоть и старшая. А теперь — еще больше.

Уже совсем в темноте рычал двигатель. Еле-еле доехал отец. Маму не привез. Весь был усталый и замученный — еще бы, два дня за рулем. Сказал, что — все. Что мы, наверное, последние были, кто успел из города выбраться.

Ирка плакала тогда. А я уже не плакал. Я раньше плакал. А теперь — нет.

И так вот начали мы тут втроем жить. Притирались долго, обязанности постепенно разделили. Отец нашел каждому дело. Он сказал, что можно менять на продукты живицу. Что теперь, когда ни больниц настоящих, ни аптек никаких, живица сосновая — самое мощное лекарство от ран и ожогов. Вот Ирка у нас по хозяйству больше колготилась — но ружье всегда под рукой держала. А мы с отцом ходили по лесу, насечки делали, живицу собирали. Потом раз в неделю он уезжал на весь день до ночи. А мы его ждали. И так вот было у нас долго-долго.