Арина

Арина подлезла под задницу, ртом схватилась за волосатый зев девки и тут же спустилась до низ, ухватив прочно в губы сосок баловника её секеля. Пелагея раскрылась вся в рот тут же: крика нету как нет, а рот рыбою сам раззевается и о чём-то безмолвно кричит, как орёт. Наконец-то сорвался: "Аах-ххх-хаааааа! Ааааааа! Ааа!" На весь лес ночной так, что теперь уж смеялась луна над землёй. По деревьям проснулись два филина, метнулась устроившаяся было уж ночевать в утро раннее летучая мышь, да невесть где на деревне взметнулся с насеста петух. Пелагея стояла, оперев руки в колени дрожащие, задом топырилась навстречь полюбовнице и орала так, что хорошо хоть за полдня ушли далеко — не то вновь побудить опять барыню? Наконец залегшало и ей: жопа будто сама вся задёргалась и выпятилась, колени согнулись, глаза заплакали, а Пелашка утратила чувства все, сильно сдерживаемая лишь Аришкиными руками не пасть.

Но очнулась всё ж уж на земле. Рядом Аришка лежит, протянулась, да веточкой отгоняет с себя, да с ней комаров. "Моя барынька!", подалась вся к Аришке Пелашка изнеженная. "Всё, Пелашенька, наеблись уже. Я тебе больше не барынька. Люби меня так, если хочешь. Завтра, как не забуду, поиграем в наоборот..."

"Это как же, Ариша, "в наоборот"? Я совсем не пойму...", Пелашка похоже на небе всё.

"Дуронька глупая!", рассмеялась Аришка, "Слушай, что барыня говорит. Завтра ты будешь барынькой, а я хлопкой лишь чуть от навоза оторванной. Поняла? Ну и вот. Спать теперь. Ох и спать же теперь в самый раз..."

Лесовик

"— Чаща чем страшна?

— Там ведмедь...

— Какое там! Уж бы лушше ведмедь..."

"Заповедная стать", повесть козацкая.

По темноте шарахаться — кажн куст чародей. А когда заблудился того. Второй день на излёте, а лыка нет. Ужнось барыня отблагодарит, только вернись к ней в срок!

Стали Арина с Пелагеею в унылую жить. Хоть болота окончились к вечеру, да чуть отплескались в речном бочажке — другая беда. Темнеть стало по лесному скоро, урывисто, не успел оглянуться следы не ищи.

"Да тут же он, тут же был!", Пелагея как самый опытный из двух проводник в отчаяньи почти што уж речь ведёт, "Здесь торчал всегда, треклятый, как пень!" "Да ты не тревожься, Пелаша, так!", успокаивает как может сама на неполных коленках Аришка-то, "Найдём этот твой лесок раньше позже ли. Может утром уже?" "Да как же позже-то, Аришенька!", Пелагея горячая, "Барыня ведь не спустит денька. Будут задницы наравне с лыком отодраны, а меня так и вовсе поди с дворни вон — зачем леса не знает, когда в нём росла?" Ну и ещё походили чуток. С пользою — у Аришки синяк над коленкою чуть не светит во тьме, а Пелагея драчку нашла, что насилу с неё и повыпуталась, руки-ноги все сполосовав. Филин ухнул. "Пелаш!", взмолилась Аришка без сил уже, "Давай завтра ужось искать-то. Вон луна уж, гляди, занимается! Я и вовсе боюсь здесь в лесу: а ну вдруг как с тобою и сами мы потеряемся, тогда-то как?" "Да мы и потерялись уж...", вздохнула Пелашка, как совсем на себя непутёвая, "Я не знаю дороги, Ариш..." "Нет, ты так меня не пугай", говорит тогда Аришка рассудительно, "Это я могла потеряться в лесу, если бы без тебя и одна. И со страху б тогда померла. Вона сыч как кричит-надрывается. Я бы сразу то знала — по мне! А ты потеряться не можешь, ты просто устала пока. До утра. И я с тобой не боюсь. Давай где-нибудь спать". "Да где ж спать-то тут, кругом буерак! Хоть прогалинку какую бы выискать...", чуть поуспокоилась Пелагея впрямь.

И уж почти што нашли. Когда глядь — впереди будто проблеск. Ведь свет! "Пелаш, что это там?", Арина первая высмотрела, рада вся, "Поди, огонёк?" "Огонёк...", да Пелаша сторожка-та вдруг с чего, "Ты годи, Ариш, прыгать-скакать. В лесу ночью свет тоже дело боязное: лихой, аль не лихой человек зажёг?" "Да с чего же лихой?", Арина озябла уж вся — ей бы до костерка, "Да и можно лишь чуть подойти — посмотреть. Нас не видно-то будет во тьме, поди!" Ну пошли. Когда ближе, а нету костра. Есть баян зато. Надрывается где-то, как дурень от радости, приглушённо порою визжит. Пересмотрелись между собой Аришка с Пелашкою, да на опушку и вышли. Стоит хата. Волшебная по всему. В окна свет мало льёт, так и двор подсвечён. У крыльца слева чертит собака круги вьюн-волчком в плясовую даёт. А от права с крыльца танцует кошечка, да такая изящная вся, будто вырисованная. А из избы гудит гудом баян-кудесник. Что же — надо идти, смотреть, как бывают таки чудеса!

Подошли до окошка кругом, да стоять осторожно заглядывать — а там кто? А вот там борода в потолок, нега страстная. Баян на руках, а коленки как сами сплетаются — аж заходится друг дорогой в самопляске своей для себя!

"Это ж кто таков, чудь непомерная?", Аришка приставилась в угол окна. "Мабуть это и есть лесовик!", Пелагея ей, "Бают в этих краях он и селится..." "Да какой же такой лесовик?", не понятно Аришке ни что. "Барыни лесовик чудной", пояснять Пелагея ей чуть шёпотом, "Я сама-то ни разу не видела, да им детишек, как непослушный кто, отродясь на деревне пугают всех! Вишь вон страшный какой, борода! Ариш, а Ариша? Втечём?" "В лес, Пелашка? Ты глупая заново? В лес идти не пойду, там мне больше ещё будет боязно!", Аришка сразу-то видно, что лесовиком ещё с детства не пуганная. А зря. "Да ты што! Што ль — к иму?", вся Пелашка дрожать взялась, "Так иво ведь у нас днём боятся-то, а то в ночь вже!" "Ты зря не горюй!", ей Аришка, как маленькой, "Меня матка учила не бояться вдвоём мужика! Ну и што страшный што? Ну как всё же не съест! Пошли..."

О лесном барыни Осипе слава громкая шла порой. И в баринах будто был, и в купцах, и в подрядчиках служилых, мол, числился. А к барыне вольным наймитом пришёл и запросился сам дальний лес хранить-остерегать. От кого там и что хранить, да остерегать — вопрос тот ещё, потому как для мужицких порубок был слишком удалён лесок, охота же в барском лесу как-то не возбранялась и искони. Но что верно, то верно — при Осипе перестал в чаще и медведь шалить. Весной голодной и то не баловал, ушли случаи, чтоб кого заломал косолапый в нечаянности. Деревенских охотников будто знал Осип наперечёт, да и они знавали его; в деревне же появлялся раз, небось, не в пять лет. Да виду такого был, что и впрямь лишь детей стращщать — одним словом чудовище лесное и есть. Бабы, правда, вот баяли...

Был суров вечерок. Заломила на случай тоска в гости под дикий кров. Ещё солнце садилось как, так всё думал — упьюсь, так же дым пойдёт! Но не стал. Пока. Силы берёг. Поставил первач смоляной на повыше куда, словно и позабыл вовсе. Будет полуночь, тогда с тобой встренемся не разойтись! А пока же намял сапоги. Взял баян. Горький лук. Укусил. Закоробилось аж по-привычному всё внутри. И повёл, и повёл, и повёл... Солнце забыло висеть — сразу рухнуло, как пропало всё, за горизонт. Не темно и так. Лампы все наизлом — выгорай керосин! И наружу — весь лес осветил? Сам сидел и гудел, и гудел: заходилась душа новоросными ввечеру муками...

Дверь открылась. Вернулась из-под потолка борода. Глаза. Долго, долго смотрел...

— О мимолётное виденье... передо мной явилась ты... Две... — изреклось из могучей груди лесовика.

— Чегось? — Пелагея не поняла.

— Заходи, когда босой пришла! Там чего дверь ломать жать в косяк? — Осип сдвинул заржавшие туго меха в свой баян. — Это где же такие страшные, да перепуганные звери лесные водятся теперь по ночам? Вы откуда взялись меня напугать?

— Дяденька, мы потерялись совсем... — завыла пошти што Пелагея-то жалобно.

Ну да дело уж в гору пошло. Самовар на стол, вдруг картоха кипит, смешные грибы маслёнки в плохе катаются, малосол из-под пол огурцы. Да краюха, да стерлядь с под потолка, да тот же друг-первач — пир горой, вот и всё, ниоткуда возьмись. Сидят девы две, как зачарованные, сами и не свои. Из прогладного леса с холода на такой вдруг огонь попасть... Так тогда наливай!

И вот стало хорошего много, но мало всё ж. Так как жадничает. Осип-то на первач: себе всяко нальёт, а девахам лишь счёт до трёх дошёл — как повыстыли чарки, что ни возьми, а там дно лишь видать. Пелашка первой не вынесла. Склонилась, чуть ухо найдя у Аришки-то, да и шепчет, что слышно лишь по лесу: "Я ебаться хочу!" "Ну уж ты!", ей Аришка в ответ попунцовела за дружку такую хорошую, "Терпи, Пелашка, ты что? Распоясалась!" Осип, как не расслышал, себе — до краёв. Ухнул враз и говорит в закуски вмест: "Ну!.. Чего, моя милая, там схотелось тебе?" "Хочу...", собирать глаза в кучу Пелашка, "Хочу ссать!" "Идём до ветру!..", вынес вердикт на всех Осип-друг. Всех и вынесло в полуночный разгар, чтоб в лесу не шуметь.

Ссали дружно, от света недалеко, оттого натерпелось ведь уж. "А правда, дядичка, што у лесовиков хуй большой огромный такой?", Пелашка не вынесла. Аришка прыснула. "Нет... То брешут всё!.. Какой там большой...", обернулся Осип баклажкою такою своей, что Пелашке чуть не присвистнулось: там такой был висюн, как бывает лишь только, наверно, во сне. "Уж нет, дядичка!..", только и вздохнулось с захмелевшего горюшка девке, "Так хотелось, а делось куда! До тебя напрасно в гости ходить. И с таким ебаться не мастерица я..." "Да ты брось горевать!", засмеялся над ней лесовик, "Мягко вправим, так может обрадуешься?" "А эт как это — мягко?", Пелашка — глаза горят: может влезет и вправду? "А вот в дом пойдём, попробуем. Там растопыришься удобнее, а я наставлю. Как налезешь сама на него, значит можно, пройдёт..." Аришка, покачиваясь, подошла и взяла писуна, как хороший жгут в руку: "Ого! Не, Пелашка, тебе не войдёт, больно крепок большук!" Она с силою дёрнула несколько раз нагнетающийся уж конец. "Да держи — улетит!", загоготал лесовик, "Крепче бери, красивая, за узду-то коня!"

И в избе Пелашка раздвинулась. Села лавке на край и так расстаралась — ноги в стороны, что невмочь, пальцами тянет за мохнатые губы в стороны, только влезай, а сама хмеля будто не пробовала уже — вся как стёклышко, только жар изнутри, да в глаза бьёт. Глядит на лесовика чуть не моляще — давай, спыпробуй уж! Осип спустил штаны, рубаху задрал, да взял в кулака тово друга свово, что и так уж на розовый рот внизу девки зазарился. Поднёс головою округлою малиновай на понюшку пизды. Тот надулся и стал чисто хуй. Ну куда там такое сувать! А Пелашка не налюбуется. Чуть лишь тронулся горячим об её горячее, да неширокое всё ж, логово, так и пустила слюни своею пиздой на башку ему. "Сочна, хороша!", Осип крепко вжал, да стал поваживать зардевающейся девахе по скользкому оврагу. Пелашка замучилась, задышала, взопрела вся вмиг. Аришка рядом сидит, гладит по голой груди её, да на товарку любом любуется: больно девке внечай хорошо делается, так Аришке что и перепадает по чуть. "Дядичка...", хрипит Пелашка, а слова где-то там, в горле остаются все ночевать, "Дядичка... Вдуй..." "Дак боюсь я!", Осип — тиран, "Боли бы не причинить тебе, глупая милая! Давай уж лезь сама..." Пелашка ещё шире карячиться, виться, да подаваться вперёд трандой. Осип крепко стал и стоит, што не сдвинешь, камень быдто. А Пелашке мука — не лезет ведь грех! Уж и будто вошла голова, и вот-вот, а никак — ещё девка узка. "Погоди!", Осип сжалился — как девка мается и впрямь, "Масла надо льняного. Приправить тебя". Потянулся, добыл из угла склянку, да плеснул на башку другу своему, что перепало и ей. Напружинилась Пелагея, вся дёрнула жопу вперёд, да вдруг и нашла на его на балду! Да так и замерла. Внутри будто огромный дых у неё. Попробовала чуть поводить жопою вперёд-назад и чуть не заплакала — стало так невмоготу хорошо уж, что хоть в небо бери и лети прямо так босиком... А Арина по жопе похлопывает, смеёться: "Налезла? Не лопнула? Ну ибись теперь, не осторожничай!" До корня, само, не достала — всё ж больно здоров. Но об дно её как начал Осип полегоху постукивать — заворожилась девка об хуй... "Не при, не при!", Осип подставлял кулаки под живот, когда стала биться-кричать, да с пылу пыталась прижматься до иго Пелагея-то. "Ааа-йих!", обстоналась девка вконец, да подёрнулась жопою от наставшего хорошо.

Аришке легше пошло. Лесовик в избе окна долой — так гуляй ветерок, чтоб свежей. Так уж скинула сарафан, да загнулась раком — вот да. Осип намоченным о Пелагею концом к ней уткнулся, чуть поднатужился, сраку развёл посильней и — скользнул. Весь вошёл, что и подивился аж: "Девонька глубока!" И почал по жопе стучать животом, по пизде яйцами — только хлюп стоит. К Пелашке вернулся хмель, да и было с чего: так сиделось весело, взъёбанно, что даже смех стал навдруг разбирать. У Аришки-то сиськи трясутся, как по ветру полоскаются! Пелашка её и возьми, как корову за вымя, за сразу две. Да давай тягать, смех стоит: "Аришка, я тебя отдою нынче!" А Аришке не до смеху совсем — так ебут, что забыть всё на свете, а тут ещё сиськи Пелашка таскает и с силою, что горят. Аришка только мычит, как корова впрямь, да глаза всё сильнее подкатывает. Не утерпела, выдохнула, запричитала жалобно, да взвыла: "Ой! Ёёё-ййй!!!" И затряслась сустатку, как малахольная на всё торчащем хую.

Что и делать-то? Хуй как стоял — так стоит. "Дядичка... Как же быть? Кого дальше-то ебсть, если так?", Пелагея обеспокоилась. "А налезь-ка ещё разок!", простой ответ. Она и налезла вновь. Тоже с жопы попробовала. И вправду — сноровистее так. А Аришка за яйца пытала лесовика, чтобы он, наконец-то, налил полну дыру Пелашке-красавице. Но не тут-то. Пелашка сызнова зашлась, а горячий как был, так и есть, только дёргается сильнее от чувств. "Да когда же он кончится... етот твой дырокол?", не стерпела Аришка такого уж. "Посля завтра приди!", Осип в смех над ней, "Растопырсь, коль не надоело ещё!" Аришке не надоело совсем. Она в рост попробовала. Стоймя, как целовалась с ним, с лесовиком окаянным, так и нашла без всякого отрыва на хуй. Так стоймя он её и привёл снова-заново до того, что коленки дрожат теперь даже на лавке сидеть. А лесовик между ими присел и ничё у иго не дрожит, только хуй... Лампы сгасли уж по ветерку, так, какая горит ещё в уголку там где, да из лесу луна в гости с воздухом. Хорошо!

Не сдержала Аришка-то первая, склонилась, да поцеловала в башку. Попробовала ртом налезть — большеват, чуть не рвётся рот. Да Пелашка мешается: "Аришка, ты что — глузда ма? Чё целуишь-та?" И пытается оттолкнуть ещё глупая. "Пелаш, не мешай!", Аришка ей и дальше на хуй ртом налезать. "Ариш, да он ведь вонюч, поди?!", Пелашка в ум не возьмёт. Аришке чуть не глотнулось в поперх со смеху-то. "Пелашка, дуранька! Да ты же совсем ещё никудышна оказывается! Али в рот не брала?" "Не брала...", у Пелашки широки глаза. "Что — Кузьма не учил в эту дудку играть? Вот ведь потешная. На, попробуй-ка!" Арина хуй Осипа насторону, до Пелашки смотреть. А Пелашка — один перепуг, птица глупая. Осип тоже ржёт. Но обиделась на них и склонилась. Понюхала с подозрительностью, чуть лизнула. "Что дают?", Осип сверху, вандал какой, "Чем цветок? Не пиздой?" Пелагея и вовсе надулась на них. Вся вниз подалась, раскрыла рот до лёгкого хруста в скулах и насадилась на голову запросто. "Ох ты, девка даёт!", задохнулся Осип весь вдруг, "Гляди, большерота кака!" Большерота, да справна, только делать не знает что. Пришлось Аришке учить: раззевать свой чуть не до надтреска рот и смоктать по хую на пример. Пелашка во вкус вошла, не отымешь и что. Пару раз ещё Аришка со смехом одёргивала иё: "Ну поуспокойсь! Поделись..." А так и пришлось молоко от Осипа на зажадничавшийся рот до Пелашки. Он без упреждения всякого дал, так резво отпрыгнула: "Ой! Ой! Тьфу ты, господи, полон рот!" А Аришка смеяться навновь: "Порастратила!" И облизывать взорвавшегося дружка поскорей: "Схлебнуть надо было, Пелашенька!" Пелашка в удивлении вся лишь поглаживала по яйцам опроставшегося, наконец, впотьмах-то коня...