Черный, черным, по-черному

И так, чтобы по-настоящему сильно, ты хотел вовсе не благотворительности с общим счастьем, а совсем другого. Само собой разумеется, что время от времени тебе очень хотелось выебать вот эту, с глазами, а в возрасте от четырнадцати и, примерно, до восемнадцати, — вот эту, эту, эту, и, пожалуй, еще вон ту, — и такое малое количество только в связи с тем, что больше данный момент не видишь. Но главное даже не это.

В той, минувшей жизни я сильнее всего, до предела, до слез, хотел проделать с некоторыми отдельными людьми примерно то, что нынче проделал с Топом, только намного, намного круче. За что? За многое, в том числе за обиды, но если сделать широкое обобщение то выйдет: они тебя ограничивали, так или иначе не давали немедленно получить желаемое.

Что Топ? Помер быстро, не почувствовав, что умирает, ничего не успев понять, наверное, почти безболезненно. Да он меня благодарить должен, за такую-то смерть! Разве такое я хотел сделать с иными из своих знакомых по прошлой жизни? Единственно только, что недолго, по слабости характера сильные эмоции у меня подолгу не держались, а все это вместе именовалось благопристойным термином "отходчивость". Нет, отходчивость, — это когда хотел и мог вбить зубы в глотку и глаз натянуть на жопу, но он, к примеру, убежал, а спустя час ты уже не хочешь. Хотя по-прежнему можешь, и вы оба об этом знаете. А если до смерти хочешь искалечить или убить, но ссышь, то это никакая не отходчивость, и ни разу не Всепрощение. Это просто яд, от которого в силу молодости и здоровья не умираешь сразу, но отбирающий при этом месяцы и годы жизни.

Интересные же, однако, результаты дает даже самая поверхностная попытка анализа. А ведь все кругом, да и сам я считал себя довольно кротким, причем искренне. А на самом деле самыми сильными, — только нереализованными, — мотивациями у кроткого меня оказались ненависть и месть. После страха, понятно, поскольку в противоположном случае они были бы реализованными.

Когда я, наконец, дошел до дома, то лицо мое горело так, что я был вынужден умыться холодной водой, днем, чего прежде не делал. Это не приходило мне в голову, потому что умываться утром, — это такой ритуал, который выполняют по причине того, что так полагается, а про остальные случаи ничего такого не говорилось, и предложение умыться в какое-то другое время воспринималось, как посягательство на личную свободу и священные права личности.

Доставшийся на мою долю промежуток Нового Времени, примерно с Ускорения и до самой моей смерти, отличался еще и тем, что всякие неочевидные люди начали спокойно присваивать себе звания профессоров ("не докторов наук", это им казалось слишком скучно, а именно "профессоров") и академиков. Их безграмотные писания охотно публиковались, потому что, в отличие от настоящей науки, обещали чудеса и были насквозь понятны публике. Один из таких поганцев напечатал аж целую книгу, где доказывал, что человечество произошло от двух разных биологических видов.

Если отбросить подробности, то одну группу можно условно назвать "травоядными", а другую — "каннибалами". Первая — питалась, чем придется, а вторая — отбирала у первой добычу, не гнушаясь, в случае голодовки, и самими "травоядными". Теория, сама по себе, бред, доказательства высосаны из пальца или вовсе отсутствуют, она противоречит буквально всем имеющимся фактам, но кое-что подмечено верно. На протяжении всей истории одна группа людей работала, а другая — отнимала у первой. Только не говорите мне ничего про классовую теорию, я ее и без вас добре наслушался. Она никак не отменяет утверждения, что в самой основе образования классов лежит биология. Одни менее способны на риск, труднее приходят в ярость, когда сам черт не брат и гори оно все синим пламенем, другие — более, причем, порой, намного, очень намного более.

Риск, — он риск и есть, люди второй группы гибнут раньше времени неизмеримо чаще, но зато все бабы — их, и потомства у них остается, как минимум, не меньше. Жрать ближних, в прямом смысле этого слова, дело чреватое, в диком состоянии все вирусы, все прионы, все паразиты — твои, совпадение в этом смысле стопроцентное, поэтому мясное направление в людоедстве стало, со временем, одним из самых универсальных табу, и в наше время встречается как редкое исключение. Со временем "каннибалы" перешли на более безопасную модель: вместо того, чтобы жрать тело "травоядных", они начали пожирать их жизнь.

В поисках пропитания и прочих благ человек тратит жизнь, и тот, кто отбирает у тебя часть произведенного, тем самым отбирает у тебя часть жизни. А тех, кто вякает, бьют, связывают, запирают, калечат, насилуют, — а убивают только как исключение, дозировано, в целях назидания прочим.

Разумеется, будучи чистой воды паразитами, не имеющими никакой позитивной роли, "каннибалы" губили бы свои племена, погибая сами. Они не льют пот на протяжении всей жизни, не гнут день-деньской спину в ежедневном, монотонном труде, но, в случае чего, льют кровь и отдают жизнь.

В переводе на современный язык, люди делятся на тех, кто умеет воевать, и тех, кто этого не умеет. Всякое там: "Может, но не хочет" — или: "Может, но боится" — следует без колебаний отнести к графе "не умеет", причем как бы ни к худшему сорту неумения. Потому что необученные крестьяне, твердо решив отстоять независимость своего народа, как правило, с этим справляются. Делают оружие, создают тактику, усваивают приемы борьбы и придумывают новые: они умеют. А те, кто не готов на риск, жертвы, смерть, воевать не умеют, несмотря на все число, вооружение и умных генштабистов. Под Константинополем с его миллионным населением туркам противостояли четыре тысячи наемников, а остальным даже и в голову не пришло вооружиться и выйти на стены. У народов, умеющих воевать, когда доходит до края, женщины берут в руки оружие, старухи льют на головы врагов кипяток, а там — будь что будет. Тут двести тысяч способных носить оружие, как минимум, сидели и ждали, когда их спасут.

В прежней своей жизни я вел жизнь "травоядного", это не подлежит сомнению. Применительно к нашей гуманной и высокопроизводительной эпохе "травоядная" жизнь, это когда получаешь столько, сколько тебе согласны дать. Задают, так сказать, корм. Чтобы иметь больше, надо, соответственно, отобрать у других, и не позволить отобрать у себя. И то, и другое надо уметь. Надо уметь воевать. Что бы вам ни врали, это — главное из мужских умений. Оно неизмеримо превышает по своей ценности пресловутый интеллект, если хотите знать, интеллект для мужчины вообще важен постольку, поскольку способствует умению воевать. А если уж выпал такой случай, нужно научиться воевать лучше, чем кто бы то ни было, во всяком случае, — настолько хорошо, насколько смогу.

Нет, однако же, как глубоко въедается привычка говорить красиво вместо того, чтобы говорить правду. В цивилизованных странах воины исподволь стали солдатами, то есть теми же самыми "травоядными", время от времени платящими за корм — кровью, а как называют человека, который воюет исключительно за свои интересы? Вот именно. Преступник. Есть и другие названия, но ни одно не может считаться почетным званием в так называемом цивилизованном обществе. Уже это говорит о желании как-то затушевать, скрыть от общественного сознания истинное положение вещей.

Это легко говорить: "научиться воевать", да: "стать воином". Есть такое мнение, что отваге — не научишься, человек, в общем, рождается героем или трусом, отважным или склонным к панике, упорным, или склонным сдаваться при первой же неудаче. А жизнь и воспитание только помогают, шлифуют то, что было заложено при зачатии, или же в какой-то мере этому мешают. На то, в общем похоже, и, если это так, то учи — не учи, а особого толку не будет. Жаль, если зря потрачу время, но так и не смогу войти в вожделенную категорию "каннибалов". Людей, получающих от жизни удовлетворение. Ладно, хоть поднакачаюсь.

И еще: кое-что я ведь, все-таки, знаю. Знаю, например, что людям не свойственно бояться дел, которыми они владеют в совершенстве. Чем лучше ты что-то делаешь, тем больше ситуаций, в которых неудача, по сути, исключена. Применительно к драке или бою это обозначает, что во многих случаях, когда новичок паникует и гибнет, ветеран уцелеет практически гарантированно. Если ты не склонен к риску, добейся, чтобы рискованными для тебя было бы как можно меньше ситуаций. Если хорошо умеешь, то можешь даже сойти за смельчака.

"Если твое умение избежать сражения совершенно, ты не будешь знать поражений в битвах. Но помни, что, избегая сражений, ты рискуешь проиграть всю войну даже тому, кто и несовершенен и неискушен, а всего лишь груб."

"Совершенный полководец сам выбирает время и место сражения, тот, кому сражение могут навязать, несовершенен."

"Совершенное перемещение войска есть основной способ самому выбрать место и время сражения."

Поняли? Если нет, то я переведу. Если вы хорошо бегаете, то вас не догонят, а поэтому и пиздюлей дать не смогут. А скрытно пробравшись в то место, где тебя не ожидают, получаешь шанс напасть неожиданно.

Древняя мудрость про войска прекрасно приложима и к малой группе лиц, и к одному человеку, к "бескровному" конфликту интересов, вражде молодежных банд и даже одной конкретной драке. Даже одиночка может навязать противнику не просто драку, а достаточно сложное сражение, в котором быстрое отступление сочетается со стремительными контратаками и завершается решительной атакой на разгром.

Надо уметь перемещаться. Надо уметь импровизировать перемещение в любых условиях. И никуда не спешить в учебе, как планировал, избегать риска до тех пор, пока он не перестанет быть риском. Чтобы научиться, у нас есть пять лет полной неподсудности и здравого смысла: не Бог весть что, конечно, но хоть что-то.

Ну, свое тело я, худо-бедно, знаю, хотя объективная ревизия не повредит. В разах, секундах, килограммах, метрах. О! Еще в градусах. Да не в тех, что вы подумали, а в угловых. Как-то же надо мерить растяжку. Тело, кстати, как тело, если не считать хронического тонзиллита. В тот раз оперировался, в этот — не знаю, как будет. В той жизни отсутствие гланд мне особенно не мешало.

Получить то, что мне нужно, в те времена реально было получить из трех источников. Армейский комплекс преодоления полосы препятствий. Собственные наработки по "фазным" прыжкам. И, наконец, то, что рассказывал (и показывал!) мне про свое увлечение внучок Рома, кровиночка. Он лет в шестнадцать увлекся паркуром и занимался, по крайней мере, до своего отъезда в Китай, на стажировку. Закончил ИСАА, стал, если по-старому, синологом, — и укатил. А по-новому, то, как положено: ни понять — ни запомнить.

Он рассказывал, показывал, я обозначал интерес, задавал умные вопросы, запоминал, — но сам уже не пробовал. Больше всего меня волновало, понятно. чтобы он не свихнул себе шею и не проломил голову, но про свои опасения я молчал. Так, между прочим, "флегматизирующие" советы по части безопасности, этакую смесь Кадочникова с брейком, без особой надежды, что послушает, но он у меня, вообще говоря, парень благоразумный, в папу. Идиотом пробыл всего года два, не больше.

Армейский комплекс здесь, при всех его достоинствах, насквозь дубовый. Вдумайтесь: тогда простых советских людей не испортил еще даже "Гений дзюдо", и почти никто не слыхал слова "каратэ". Из того, что я когда-либо видел на то время, все действия по преодолению препятствий грешили общим пороком: солдатики после каждого движения гасили инерцию, боролись с ней вместо того, чтобы утилизировать.

Вечер прошел ничего себе, за десять минут, вместо обычных двух-трех часов, сделал уроки и пошел гулять, а вот на следующий день начались осложнения. В гости пришла мама и, спустя какое-то время, неожиданно спросила:

— Ты чего дуешься?

Я, понятно, дуться и не думал, и от неожиданности ничего не мог ответить.

— Ты не заболел?

И меня, вроде бы успокоившегося, вроде бы нашедшего точку опоры, снова затопил тоскливый ужас: я понял. В семь лет я, естественно, страшно радовался маминому приходу, а достаточно (даже, пожалуй, чрезмерно) болтливым был и со всеми остальными. Вот только к шестидесяти семи годам общительности, равно как и наивной, открытой доброжелательности у людей, как правило, убавляется. Вот и у меня, в том числе.

А ведь это я не смогу. Это так же невозможно, как, например, читать "Веселые Картинки", потому что "Мурзилка" еще туда-сюда. Такой уровень лицемерия, похоже, все-таки выше моих сил. Надо было что-то решать. Господи, надо было что-то говорить. Я вздохнул и, решившись, сказал слова, которые были не хуже и не лучше других.

— Мам, мне скучно в школе.

Мать всегда была одним из самых противоречивых людей, каких я когда-либо знал. С одной стороны, жуткая дура, склонная совершать глупейшие поступки, с другой, — когда в процесс мышления не вмешивались гормоны, — умнейший человек, с безупречной логикой, бездонной интуицией и почти сверхъестественной проницательностью. Я с ней практически не жил, но, включившись, она понимала меня куда лучше и бабы Тани, и вообще кого бы то ни было на всем свете. Можно было бы сказать, — видела меня насквозь, но это все-таки был не тот случай, и, в ответ на свою провокацию, я получил надлежащее нравоучение. Вспомнив глаза и взгляд покойного Топа, я махнул рукой, и, рискнув добавить в голос вовсе недетской досады, сказал:

— Да понимаю я все! Только, по-моему, мне там нечего делать. Сама увидишь...

Некоторое время она продолжала глядеть на меня насквозь подозрительным взглядом, но так ничего и не сказала. Чтобы как-то стронуть ситуацию с места, надо было чего-то натворить, и я натворил. Потратив два часа в ближайшее воскресенье, я скопировал пресловутые прописи в две тетрадки: в одной — по-нормальному, а в другой — поперек строчек, ровно, с нажимом и волосяными, совершенно одинаковыми буквами, но поперек. Скандал вышел порядочный, для нормального семилетки это было бы серьезным переживанием, но я-то был уверен, что меня не убьют, а драть детей в моей семье было как-то не принято, и поэтому не переживал. Галина Юрьевна, повторю, отличалась серьезным профессионализмом. Ее профессиональное умение было, по-моему, как-то поумнее ее самой. Так бывает, причем не так уж редко, и этот опыт подсказывал ей, что мой дикий поступок не подлежит привычной классификации проступков, которые вообще совершают младшие школьники. Детская шалость? Баловство? Да, она чувствовала, не могла не чувствовать в этом деянии совершенно определенный вызов, но он по всем мыслимым и немыслимым критериям не ассоциировался с голубоглазым курносым существом семи лет от роду. Не мог, а поэтому и не осознавался, как вызов, а просто ощущался, как некий диссонанс. Вроде и хулиганством не назовешь, а, с другой стороны, чем-то явно похуже хулиганства, как бы ни угроза педагогическому процессу в масштабах всего класса.

— ... Ну и что мы с тобой будем делать, Босоргин?

Риторический вопрос, обращенный к, — повторяю, — комплекту белобрысых вихров, голубых глаз, наивно моргающих снизу-вверх, курносого носа и чернильных пятен (специально не смывал!) на пальцах. Советская педагогика тех лет отличалась крайней серьезностью подхода. Интересно только, какого ответа она ожидала.