Морфо и лань

И ни в каменных городах, ни в дремучих лесах, ни на травянистых равнинах у меня не получалось найти свободы? Существует ли она вообще. Я не знала. По радио из машины, которое мы так и не стали выключать, продолжала нестись музыка — Райан Адамс пел "Ты все еще любишь меня".

Пройдет еще один год,

а наша любовь — такая уж странная штука?

— Ну, как там твой йогурт? — поинтересовалась Малышка с набитым ртом.

Ей самой досталось что-то обыкновенное, с приторным вкусом, вроде клубники или персика, а мне — чертов лен с дерьмовой курагой. Выглядело это, как застывшие в белом сиропе козявки. Зато с шоколадками все оказалось тип-топ.

— Если забыть, что там плавают сушеные ягоды и семена размером с четвертак, и игнорировать факт, что я сейчас глотаю какое-то, мать его, дерево — то нормально. С чего это тебя вдруг повело на эту дрянь из красителей и усилителей вкуса? Это же мне положено питаться всяким мусорным дерьмом, мисс Правильная Девчонка!

— Просто захотелось сделать паузу, — Малышка поболтала остатками йогурта в бутылке. За спиной, по трассе прогрохотал какой-то большегруз, и она автоматически поморщилась. — Вспомнилось, как мы с тобой убегали в детстве к маяку, а потом строили на берегу форты и играли в пиратов. Как же просто тогда все было... До чего просто было жить Хлоя, ты помнишь?

Резко и остро защемило сердце. Я чертовски хорошо помнила, и до чего же сильно мне хотелось вернуться обратно, в те простые и солнечные дни... А теперь выходит, что и Малышке хотелось того же. Но только дорога туда была заперта на крепкий замок, а для верности, наверно, еще и подперта поленом. Посторонним ход воспрещен. Частные владения. Нарушители будут застрелены, а их бренные тела — сожраны без кетчупа и кленового сиропа.

Ладно, один хрен бесполезно мечтать о невозможном. С другой стороны — если не мечтать, то зачем вообще эта жизнь?

На радио временно закончились песни, настал черед говорильни.

"Следуя за мечтой и держась за вещи, ставшие важными в детстве, можно столкнуться с ужасными последствиями, — задумчиво сказал ди-джей. — Но это не обязательно значит, что оно того не стоит. Стоит, если это действительно важно."

Какая она, моя заветная мечта, за которой я бегу, не имея даже возможности остановиться?

— А ты бы как хотела жить, Макс?

— Хм! — Малышка уставилась в пустоту. — Закончилась пора удивительных историй, настал черед охренительных вопросов? Откуда такое любопытство, Хлоя?

Да хрен его знает, откуда... Просто накатила вот соленая и печальная волна, оглушила массой, озадачила вопросами. Чего я хочу? Куда стремлюсь? И зачем?

Чертова меланхолия. Раньше меня от нее спасала травка, но старые запасы, можно сказать, показали дно. И еще средний палец. Во Фриско — местные ненавидят, когда его так называют, а по мне, так даже забавно — нужно будет раздобыть еще, с этим там проблем не ожидается. Если, конечно, мы заберемся так далеко.

— Да вот, подумалось... Мы все несемся куда-то, то ли бежим от чего-то, то ли стремимся куда-то. Неплохой момент, чтобы пораскинуть мозгами — а что там насчет конечного пункта назначения? Как ты его себе представляешь?

Макс не реагировала так долго, что я уже подумала, что спорола очередное дерьмо в попытке показаться умной, и торопливо закрыла мысленную дверь в этот разговор. Но тут она заговорила.

— Иногда... по правде говоря, довольно часто... мне снится один и тот же сон. Как будто я иду по долгому и темному лесу, следуя за едва заметной петляющей тропинкой. Лес густой и темный — то есть по-настоящему темный, и когда я поднимаю голову, чтобы понять, день сейчас или ночь, то даже не вижу неба. Настоящая чаща, какая-то русская Сибирь.

— Чертовы русские, — вставила я. Надо же как-то разнообразить рассказ, нет?

— Потом до меня доходит, что тропинка начинает вести вверх, на возвышенность. Лес редеет, заканчивается — и я оказываюсь на... холме, наверное. Если бы были холмы высотой в полмили. На нем стоит деревянный дом. Старый, даже древний, но выстроенный на века и прибранный заботливой рукой. В нем два, может, три этажа... и высокая стеклянная башня, вроде маяка, на самой верхушке. Стекла сверкают над лесом и тьмой какой-то болезненной чистотой и, кажется, прозрачно, почти неслышно вибрируют.

— Это точно не наш маяк в Аркадия-Бэй? Бывший маяк.

— Ничего общего. — Малышка даже не отвела взгляда, направленного в горизонт, на котором светились отраженным светом розовые кляксы закатных облаков. — Я вхожу внутрь, на полу маты, сплетенные из стальных тросов, в стене круглые окна, как иллюминаторы на кораблях. Дом огромный и совершенно пустой, но на столах, подоконниках и в углах полно всяких волшебных штук. Морские приборы, вообще много связанного с морем, и некоторые из них работают, тонкие стрелки щёлкают по выпуклым делениям, бегают и торопятся внутри бронзы, среди пружин, блестящих заклёпок и чавкающей смазки.

Мне стало не по себе. Так не описывают сны. Такими сны не бывают.

— Мне кажется, что дом пуст. Что жизни в ней — не больше, чем в нашем несчастном городке после этого ужасного смерча... Но там есть вещи. Вещи, которые рассказывают больше, чем мог бы рассказать человек. По углам стоят тяжелые чемоданы, покрытые странными наклейками, на полках стоят огромные кофейные банки с глубоко выдавленными на них надписями и иностранными монеты с профилями и венками внутри. На подоконниках красуются модели кораблей, на полках солдатами стоят книги. Книжная пыль пахнет чем-то перечным, острым, почти преступным.

От трассы донесся резкий звук, словно мелкие камушки срикошетили о колесные арки. Макс будто пробудилась от сна, повела вокруг несфокусированным еще взглядом.

— Волшебный дом. Я до сих пор будто вижу все его сказки. И убежала бы туда, где он стоит, если бы только знала... Если бы только знала...

Ее голос дрожал, словно стенка мыльного пузыря — сейчас такого уже не делают, а в детстве у нас по улицам ходил парень с целым ведром мыльной воды и выдувал огромные пузыри, просто так, для удовольствия. За ним постоянно бегала целая ватага ребятишек, пытаясь поймать их, прикоснуться руками к волшебству, которого — они еще этого не знали — не будет больше нигде, ни на минуту во всех их будущих бесцельных жизнях.

Из всех нас повезло в этом плане только Макс, похоже. И то, мне кажется, слово "везение" тут не очень-то подходило. Жизнь вообще имеет обыкновение превращать безоблачные детские мечты во что-то страшное, грязное и кровавое. Отчего так?

— Жизнь — безжалостная сука, — это вырвалось как-то само собой, не относясь ни к чему, но Малышка услышала и пожала плечами.

— Жизнь — это то, вот что ты ее превратишь. Мне так кажется.

— А... во что ты хочешь превратить свою. И с кем?

Она молчала долго, очень долго. Минуты две. У меня уже давно закончился и тот дерьмовый йогурт, и даже шоколадки. А еще вокруг стало по-настоящему темно, и только неровные круги белого света с заправки намекали, что мы еще не провалились в чертову преисподнюю.

С другой стороны, может, у чертей снизу просто в ходу такие же фонари?

— Не знаю, Хлоя. Пока... пока я не готова ответить.

А кто готов?

* * *

Некоторые думают, что американцы — это кровь с молоком, лучшее в мире питание, постоянный спорт и рассчитываемое на калькуляторе ежедневное потребление калорий. Может быть, в богемных районах Большого Яблока так и есть — там вообще все немного иначе, словно на другой планете. Но Нью-Йорк — не все Соединенные Штаты, имеющий такое же отношение к стране, что чипсы со вкусом бекона — к настоящей, шипящей на сковородке по утрам ароматной вкуснотище.

Поезжайте в Детройт, пройдите по хрупким останкам автомобильного сердца страны и задумайтесь, что такое смерть. Заверните в шахтерский городок где-нибудь в центральных штатах, посмотрите на лица работяг, на их изуродованные руки, на легкие, выплевывающие вместо воздуха влажную черную пыль. Зайдите на чай в один из маленьких трейлерных парков в береговой зоне Флориды, посмотрите на выщербленные временем лица их обитателей. Этим людям уже хорошо, слишком хорошо за семьдесят, но они работают, потому что только так знают, что живут.

Мы разные — здоровые и больные, со вздутыми от варикоза венами и трясущимися от Альцгеймера руками. Молодые и старые, в грязных домашних халатах и остатками химической завивки в редеющих волосах. Счастливые и несчастные, слишком рано увидевшие слишком много из того, что злая стерва жизнь готовилась нам предложить.

И будь проклят Голливуд, так долго рассказывавший, что мы живем в сказке, что в конце концов и сам это поверил.

Это я к тому, что наше возвращение к "Юкону" выглядело точно, как в каком-нибудь голливудском боевике подешевле: резкий и дешевый монтаж плюс повороты сюжета, которые могли присниться только обкуренному торчку-сценаристу после пригоршни барбитуратов, запитой пинтой "Джима Бима". Ничего более бессмысленного я в своей жизни не видела — а я, как говорится, успела повидать некоторое дерьмо.

Вот мы — два колеблющихся неверных силуэта в плотной сухой тьме — подходим к автомобилю, внутри которого по-прежнему играет музыка, ребята из "Бостон" рубят "Больше, чем чувство", и кажется, что на сегодня приключений уже достаточно, и осталось только доехать до ближайшего мотеля и упасть без сил на не слишком новые, но все же чистые простыни и забыться здоровым десятичасовым сном, как вдруг...

Едва случившаяся ночь рвется в клочья. Вспыхивают фары — с непривычки кажется, что их десяток или даже больше, настоящее светопреставление. Мы замираем, словно пришпиленные к бумаге бабочки. Окрестности полузаброшенной стоянки начинают напоминать подиум модного дома, настолько здесь становится ярко и людно.

— Стоять! Замереть! Ни с места! — команды сыплются со всех сторон, хотя мы и так стоим, но это стандартная тактика — оглушить и огорошить, подавить волю к сопротивлению. Копы в Аркадия-Бэй вели себя точно так же, да и в других городках, где мне приходилось бывать, тоже.

Значит, это снова копы?

Наверняка — если только теперь полиция штата вместо формы начала носить черные костюмы и модные красные галстуки. Готова поспорить, будь на дворе день, они бы еще и черные очки нацепили, все до единого.

Федералы?

Может быть. Их человек шесть-семь, потому что машины три — черные угрюмые внедорожники, галогеновые фары режут темноту холодными синеватыми ножами. Я не слышу лязганья оружия, но у парней оно наверняка есть — такие никогда не приезжает на встречу пустыми. А то, что они приехали сюда конкретно за нами, уже понятно. И почему я не утащила ствол у того полицейского в Нескауине? Да один хрен, разве здесь убежишь? Да еще и пешком, да еще и от внедорожников...

Хм... внедорожники, говорите?

— Мисс Прайс, мисс Колфилд, — звучит из темноты голос, и я рефлекторно пытаюсь отыскать его источник, щуря слезящиеся глаза. — Пожалуйста, не делайте резких движений и оставайтесь на месте. Здесь вам не причинят никакого вреда.

— А если мы не подчинимся? — я не то, чтобы собираюсь кидаться в драку, просто тяну время и выясняю их намерения. — Стрельнете? Примените тазер? Изобьете битами до смерти?

— При необходимости, — голос не медлит и особенно не стесняется. — Достаточно и того, что вы натворили в том полицейском участке. Офицер Ода Тумстоун находится в больнице с пожизненной инвалидностью, здание снесено чуть ли не под основание.

Значит, копа звали Ода, редкое такое имя. Библейское, что ли? Но интересно тут другое...

— А что, участок тоже мы развалили? — интересуюсь невинно. — Две могучие девушки, сестры Халк, так вы это видите?

— Неважно, — из-за ослепительного света приближаются уверенные шаги. — Это не тема для обсуждения. Собственно, все дискуссии вы сможете вести после того, как встретитесь...

— Я начинаю, — шепчет мне Малышка. И исчезает. Черт!

Я вообще-то думала, что перемещение во времени выглядит несколько иначе — какие-нибудь тикающие часы, бегущие задом наперед люди, летящие снизу вверх капли, в таком вот духе. Ну, я никогда подобного не видела, откуда мне знать!

Малышка поступает иначе. Она приходит к разумному выводу, что возвращение на пять минут назад — а хоть бы и на пятнадцать — ничего не решит, парни в костюмах все равно уже будут на пути сюда, и большого выигрыша по времени не получится. Поэтому она переходит в наступление.

Первый парень, из тех, что направлялся к нам, получает ногой сзади под коленку и падает, взвизгнув неожиданно высоким голосом. Второй — тут уже я вступаю в игру — ловит пустой башкой встречу с моим кулаком. Кулак у меня слабый, это правда, но на пальцах тускло поблескивает латунный кастет, а это уже намного лучше. Тяжелые нынче времена настали, девушкам приходится уметь постоять за себя!

Пока я разбираюсь с одним-единственным простаком, а заодно добавляю головной боли писклявому парню, Малышка успевает решить свои проблемы еще с двумя — одному она бьет замком сомкнутых рук по основанию шеи, а другому... не разглядела, все случилось слишком быстро, а у меня были и свои заботы, помните?

Слишком быстро... она мелькает в свете ксеноновых фар, словно голограмма. Ни черта не понятно, да? Ладно, давайте иначе: представьте иголку, которая то ныряет в ткань и пропадает из виду, то снова выскакивает, светя отраженным светом из своего крепкого стального тельца. Вот как-то так я видела Малышку: она пропадала — и тут же появлялась в другом месте, каждый раз новом. Парни в костюмах явно не ожидали такого и теперь только беспомощно озирались, паникующие и беспомощные, как кролики в свете фар приближающегося грузовика.

Пока я формулировала предыдущую мысль, на сцене остается всего двое — один в освещенном салоне внедорожника, и другой, тот самый, что высокомерно диктовал нам свои условия. Только теперь с диктантом что-то не сложилось, он стоит, замерев, будто скрипач из того квартета на "Титанике", с лицом как у снулой рыбы. Совсем нестарый еще, наверное, еще и тридцати не исполнилось. Из нагрудного кармана — а я знала, знала! — виднеются дужки черных очков. Пижон.

Парень настолько рассинхронизирован с окружающим миром, что начинает двигаться только когда я уже оказываюсь совсем рядом. Высокое самомнение и уверенность в собственном превосходстве, — это тебе не "Твикс", дружок, эта сладкая парочка никогда не доводит до добра.

Он пытается нырнуть на водительское сидение, но я быстрее даже безо всякой паранормальщины — и мой верный кастет прилетает пижону прямо в челюсть. Он мычит и утыкается виском в подголовник. Я ныряю в салон и по-хозяйски усаживаюсь к нему на колени. Зацени мой лэп-дэнс, приятель, когда еще посмотришь на такое?

— Тебя как звать, мальчик? — интересуюсь покровительственно. Мой собеседник не потерял сознания, но находится в состоянии "грогги", ему сейчас все кажется нечетким, расплывающимся... похожим на сон.