На войне, есть так называемое незыблемое правило четырёх, отмеченное в военных трактатах много столетий назад. Никогда не строй планов, не выведав о противнике всё, что возможно. Не бойся менять планы, если получил новые сведения. Никогда не думай, будто тебе известно всё. И наконец, самое важное — никогда не жди, пока узнаешь всё. Тот, кто бездействует, рассчитывая со временем выведать о враге как можно больше, рискует обнаружить, этого самого врага у себя под носом. Я неуклонно следовал этим правилам и пренебрёг ими лишь единожды — в угоду смутному предчувствию, не иначе артефакт попутал. Там, под Смоленском, когда отходили последние полки, по наитию и безо всяких на то резонов, я разделил отряд и поспешил к пансиону. И лишь благодаря тому странному предчувствию удалось избежать трагедии.

Плоты причалили к берегу, все высадились и, почувствовав землю, стали оживлённее, но не утратили бдительности. Даже наш посыльный пёс Барбос, с его несносным характером, не стал надрываться в гавканье. На выводимых из воды лошадей лишь глянул выразительно — мол, где тянитесь, шустрей давай, шевели копытами! Понимает псина, что надо бы побыстрее, но и о маскировке не забывает.

Ополченцы принялись обтирать лошадей и перебирать амуницию. В потёмках начались поиски за хворостом, сухой травой и всем, что могло пойти в костёр; скоро была собрана груда горючего материала, и одноногий фельдфебель стал раздувать тлеющий трут. Огонь долго не пробивался сквозь влажный хворост, но постоянные подбрасывания соломы сделали свое дело: огненные языки шустро пошли по высыхающим веткам и дым повалил гигантским веером. Костер разгорался. Кто-то стал ставить треногу и подвешивать котелок. Разостлали шинели, на которых тут же уложили раненых и полусонных детей, а Анна Викентьевна с Марусей как могли, лаской и нежным словом успокаивали девочек, меняли повязки и подбадривали покалеченных солдат.

— Что ж это за люди, коли удумали живьём пораненных с детками спалить? — тихо возмущался ополченец с перевязанными бинтами ладонями.

— Знать не люди, — отвечал сидящий рядом, — или нас за людей не признают.

— А ну, цыц! Расшумелись тут, — строго произнёс фельдфебель. — Люди не люди... Вам начальство на плацу о чём говорило? — Увидал француза, — сразу убей. Там где надо разберутся, людь он али нет. Сейчас отварчика приготовлю, попьём и спать. Попомните моё слово, завтра будет ещё труднее.

Вообще-то внешность фельдфебеля была устрашающей. Старик, с лицом покрытым морщинами и шрамами. Его воинственно закрученные кверху усы заставляли вспомнить фанфаронов итальянского театра, однако, достоинства воина были далеки до бахвальства фигляров. Одетый в добротный мундир нового образца, он продолжал носить войлочную гренадёрскую шапку времён Суворовских походов и его единственный сапог до самого бедра с медной шпорой, был явно снят с австрийского кирасира. Он был вооружён восточным кинжалом с полуметровым лезвием похожим на бебут, а из-за широкого пояса торчал двуствольный пистоль. Этот пистолет из рассказов фельдфебеля столько раз спасал жизнь своему хозяину, что я уже сбился со счёта. Он знал всё, что нужно знать солдату об искусстве войны и четверть века убийств и муштры закалили его, а костыль ожесточил душу. Казалось, он никого не любил. Хотя, как он мне признался, благотворил того, кто взял его на службу, когда стал никому не нужен. Он был бы рад умереть за меня — однако предпочёл бы убить любого. Конечно, он был уже стар, но по-прежнему опасен и невероятно жесток к врагу.

— Что ты там шепчешь, братец, — спросил я у фельдфебеля, когда тот склонился над большим чайником, ссыпая мелкими щепоточками из разных развёрнутых тряпиц сушёные травы.

— Заговор особый, на здоровье и крепкий сон, вашблагородие, — ответил старый солдат. — Болезненным сейчас, в самый раз.

— А травы?

— Ну и травы, конечно. Вот татарник, что сам прилепиться наровит, — дыхалку чистит. Там, где этот репей растёт, всегда пчёлы крутятся. А это одуванчик — первое средство от бессонницы. И могутника корешок брошу, большую силу он в корневище имеет. У нас, в селе, старик один жил. Так он могутником источник вокруг засадил. Вода живой стала. Ни одна скотина мимо просто так пройти не могла, всё к ключу повернуть норовила.

— Так это ты в Борисовке калган у колодца высадил? — подойдя к парящему котелку, произнёс я и тут же похвалил: — Молодец, вода действительно вкуснее стала, а доктор наш, так только там флягу набирает.

Не ожидал я таких познаний у фельдфебеля. Признаться, когда-то, во времена полного наплевательства на людские судьбы и позора нашей страны мне посчастливилось повстречать хорошего травника, и отвар из собранных им трав на меду, запомнился, по сей день. Помню, как он говорил: 'Когда в смеси больше трав, есть вероятность, что каждая из них найдёт свою болезнь'. Понятно, что без опыта здесь не обойтись, ибо немало есть такого зелья, что таит в себе ровно как спасение, так и яд. Хоть бы горькая полынь. Крепкий напиток из неё будто делит на три части человеческую сущность — врозь тело, разум и душа. В моём времени об этом мало кто помнит и знает, а здесь любой сын степи, будь то башкир или калмык, состряпает варево, что выворачивает человека наизнанку и, зная пропорции, много бед можно натворить. А в разумной мере полынь — очень целительное лекарство, недаром держится близко к человеку. Сбивает лихорадку, успокаивает нервы, снимает опухоли и ушибы, подсобляет по мужским хворям и что немаловажно, вызывает отвращение к спиртному. Но именно этот чайник с отваром, из которого фельдфебель разливает по маленьким оловянным стаканчикам лекарство, утвердил во мне правильность моих действий.

— А что, есть ли у нас, братец, что-нибудь для души?

— Как не быть, ваше благородие! — ответил фельдфебель, открывая пробку оплетённой фляги, которая висела у него через плечо. — Я всякий день насыпаю на полку свежего пороху.

— Тогда не о чем и горевать, — сказал я, принимая из рук 'душеспасительный травник', — покуда у русского солдата есть чарка в голове, сухарь в кармане и железо в руках, — ему нечего бояться.

Прожившим до онемения бессмысленную жизнь и подошедший к финальной черте одиноким, обескровленным и проигравшим как ныне живущим, так и оставившим этот мир всем своим врагам.

(отпор фуражирам)

Старший фуражирского патруля, вспыльчивый, невысокого роста гасконец, и подчинённые ему трое, более спокойных и пожилых солдат, не спеша, методично обходили дом за домом, оставив крытый полотном фургон на дороге у колодца. Они обыскивали всё: чердаки, подполы, сараи, овины, землянки и даже ворошили солому в хлеву, вынося понравившиеся вещи; далеко за полдень они дошли до убежища.

Семён по прозвищу Штык сидел во дворе на колоде, на которой колют дрова, и грелся на солнце. Не вставая, он по-дружески небрежно отдал честь, приветствуя солдат, поднеся оставшиеся три пальца к старой солдатской шляпе. Это были не первые французы за эту неделю: недавно во дворе уже побывал любитель куриных яичек с компанией. 'Сейчас скажут 'bonjur', потом будут спрашивать о провианте, об оружии и лошадях, — подумал Степан, — немного осмотрятся, затем дадут закурить, если у них есть табак, а если нет — сами попросят, а потом: 'adieu' — и тронуться дальше. А если нет, то будет им 'адью с бонжуром''. Дом, где находилось убежище, был арендован удалившемуся на покой по выслуге лет и занявшемуся в прошлом году мелкой торговлей маслоделу. По местным меркам это был высокий, видный бывший господский дом, спрятавшийся в тени гигантских тополей, с закрытой утоптанной площадкой за воротами и коновязью. Прямо от неё шла выложенная прошлой осенью булыжником дорожка с высаженными кустами роз, вплоть до деревянного пандуса со странными скобами, о которых можно было счистить налипшую на подошвы грязь. Отсюда через резное крыльцо лестница вела в сени, а оттуда в дом. Возле него и встали солдаты, держа ружья наизготовку. Старший патруля, коренастый, с недоверчивым взглядом гасконец, указав на карабин, крикнул Семёну грубым гортанным голосом:

— Pif-paf! Épreuve de tir?

Семён показал пустые ладони и развёл руками.

Гасконец со злостью подтолкнул крестьянина прикладом и велел ему идти вперёд, словно говоря: 'Хватит паясничать, где есть треуголка, там и оружие найдётся, показывай! Нас не проведёшь! Всё равно прижучим, хотя и хорошо прикидываешься!'.

Осмотрев дом вокруг, французы столпились на крыльце.

— Сlé ! — произнёс гасконец, при этом он показал на дверь, на которой висел замок.

— Может, не надо? — попытался отговорить Семён.

— Сlé! — настаивал начальник патруля.

— À l'instant , — Семён ответил по-французски одним словом и даже засмеялся про себя: 'Вот и это я знаю; самые нужные слова навсегда остаются в памяти. А ведь стоило всего недельку походить возле барина. Не иначе, есть у меня способности к языкам басурманским'.

Подбежав к двери, ведущей в летнюю кухню, Семён громко крикнул: — Варька! Француз ключ просит.

Варвара, жена маслодела, приветливо, без всякого страха вынесла во двор своё тяжёлое, как у чемпиона по борьбе сумо, тело. Всё ценное, что было в семье, она уже давно припрятала в надёжном месте ещё в тот день, когда её муж отправился в Борисовку, вступать в ополчение. Тогда она сшила мешок из дерюги, набила его самыми дорогими вещами, а вечером, когда стемнело, отнесла всё это в лесной ледник, где подвесив на свободный крюк свой мешок с добром, понадеялась на господа бога и везение. Так что с самоуверенным злорадством и хитрецой на устах, которой позавидовал бы и сам Гермес, она открыла замок и широко распахнув двери дома перед патрулём, отошла в сторонку, а когда четверо солдат протопали по ступенькам наверх, она показала Семёну знаками, что они, мол, дураки, эти солдаты. Сюда ходить да принюхиваться бесполезно.

— Fouiller ! — громко отдал приказ гасконец, находясь в сенях.

— Так и быть, ублаготворим гостей, — тихо сказал Варваре Семён. — Нам ничего не стоит, пусть хоть всё вверх дном перевернут.

Однако не прошло и пары минут, как шатаясь и покачиваясь, трое солдат, пересчитав все ступеньки, вывалились на крыльцо, причём выглядели они так, будто их подержали в щёлоке, а потом выжали. Вслед за ними выскочил рассвирепевший старший патруля, споткнувшись о порожек и растянувшийся во весь рост. Лицо его выглядело грозным, но обмануть полные ужаса глаза было уже нельзя. Испуг, заикания, причитания, трагикомическая пляска стоя на четвереньках с подпрыгиванием всем телом на месте, которыми гасконец сопровождал своё мычание, не только не удивили Семёна с Варварой, но даже не сбили с толку. Наоборот, словно из ниоткуда появились крепкие верёвки и буквально в считаные секунды все четверо французов были обезоружены и надёжно связаны.

— Злой, ты Семён, — сказала Варвара, завязывая узел. — Мог бы и просто полешком по голове. Так нет, всё тебя норовит людей попугать. Чернявый, вон, до сих пор слюни пускает.

— Я их сюды не звал, — ответил Семён, проверяя, как выходит трофейный тесак из ножен. — Сами пришли.

— Пойду, приберусь там, — произнесла Варвара. — Да бутылки с отравой заменю. Прости меня грешную, прости Господи. Куда хоть их?

— Известно куды, — буркнул Семён. — Лес валить. Не в Сибирь же их, снег лопатами разгребать.

— Это ещё зачем, — всплеснула руками Варвара.

— А ты сама подумай.

— Ничего я не хочу думать.

— Как говаривал наш барин: 'Страна у нас велика и необъятна, всех работой обеспечит'. На будущий год призыв будет, вот и пойдут они от наших сёл в рекруты. А пока — лес.

— Хитро, — произнесла Варвара.

(описание сбора народного ополчения Поречского уезда)

Сливки дворянства Смоленщины. Все они, когда-то одаренные и энергичные, во всем превосходившие медлительный и зависимый стиль жизни, который предопределили им поросшие мхом устои старины, ещё недавно отрицавшие его, сами скатились в сей омут. Замечу, что и под прядями седины порой обнаруживался отлично работающий разум. Взять того же Бранда с его идеями или Есиповича, так ловко перебравшегося в Смоленск. Но при всем уважении к большинству собравшегося общества, я не погрешу против истины, охарактеризовав их в целом как сборище утомительных стариков, которые, если и вынесли из своего богатого жизненного опыта нечто, что было бы достойно сохранения, то не спешили им поделиться с молодёжью. С куда большим интересом и горячностью они обсуждали свои утренние завтраки, равно как вчерашние, сегодняшнюю охоту и гусиные бои, завтрашний смотр и борзых щенков, чем события на Немане, или уж на худой конец те чудеса и приключения юности, которыми уже можно было хвалиться, не задев ничьей чести. Не осталось у них пороха в пороховницах. Весь выгорел, а жаль. И каждый из них, по их мнению, движется вперёд, а со стороны-то полное впечатление, что идут по кругу. Всё же, неправ был тот француз, советовавший отдать любовь молодым, а войну старикам. Словом, все были в наэлектризованном состоянии, когда руки сами чешутся что-нибудь делать, когда даже самому хладнокровному человеку становится совестно за своё хладнокровие, и он стремится приткнуть к чему-нибудь свою неумелую особу, но, увы, вместо благодарности, встречает лишь недовольное ворчание официальных заправил: — уж сидели бы тихо, только мешаете.

На следующий день, третьего августа, строевой смотр завершился полным фиаско. Принимавший парад 'выстроенных в стройные ряды' народных ополченцев отставной генерал-лейтенант Лебедев схватился за сердце и тут же убыл. На фоне полного безобразия мой отряд в пятьдесят человек, с обозом, двумя полевыми пушками и митральезой, экипированный как не всякая гвардия, смотрелся дико, но именно этот факт позволил ему написать в донесении, что часть ополчения вооружена выше всяких похвал. Правда, остальная часть доклада была в мрачных тонах. А дальше, как и следовало ожидать, лучшие люди уезда устроили общее совещание, в надежде плавного перехода в застолье. Сначала говорили много, иногда даже по делу, но общий фон заявлений сводился к одному: армия вот-вот даст генеральное сражение, и даст Бог — Михаил Богданович превозможёт Бонапарта. А ополчение всю свою историю было силой вспомогательной и чем невзрачней оно окажется, тем больше шансов не явиться на переднем крае. Мужика-кормильца надо беречь и всё в таком духе: мол, и так делаем возможное и невозможное, даже клич бросили на сбор средств. Особенно 'в бережливости' отличился Павел Иванович Энгельдарт, поровший своих мужиков по поводу и без повода. Как-то была у меня крохотная надежда, что отставной полковник примет мою сторону, но, видимо, запас водок и ликёров в его Дягилево, напрочь лишил остатков разума. Когда влиятельные ораторы уступили место более мелким помещикам, накал страстей и вовсе спал. Выступающие стали переходить к частностям: кто сколько смог и сколько собирается, и что неожиданно, с частыми упрёками в мою сторону, намекая на некого пришлого фабриканта, не спешащего разделить их идеи и понимания сложившейся ситуации. Ещё одно доказательство постулата: не отделяйся от коллектива, а то коллектив не простит.