Мое советское детство

Оказалось, весь их набор разобрали, а на него не нашлось покупателя. Двух краснодипломников взяли, а его с синим оставили. Отец взмолился: я тут уже месяц сижу, время теряю, давайте меня по обычному разряду? В свойственной отцу реактивной манере он тут же договорился с хорошим "покупателем" старлеем — ехать служить в теплый край, под Краснодар, к летчикам. Самолеты — это романтично. Старлей ушел к начальству, возвращается... "Не положено по обычному", пожимает плечами, "Извини, парень".

В общем, отправили отца домой до следующего призыва.

— Ладно, — сказал дед, почесав затылок под беретом. — В армию тебя, оболтуса, не взяли. Тогда женись.

Сыграли свадьбу. Отец с мамой еще в техникуме встречались, а тут такой повод. В следующем году отца все-таки забрали в армию. Как спеца связиста, отправили в учебку, затем на запасной командный пункт где-то в Уральских горах. Они там сидели под землей и ходили все, генералы и рядовые, кадровые и срочники, в серых комбинезонах без знаков различия — чтобы враг не догадался. А однажды их командный пункт учебным штурмом взял отряд спецназа... Впрочем, это уже другая история. Отец, опять с кем-то договорившись, звонил домой по секретной линии и громко смеялся в трубку.

Бабушка:

"Телефон был только у соседки. Она прибегала: Галька, твой Славка звонит! Мы с Людой бегом."

А еще через месяц отец приехал в отпуск. Потому что родился я.

Бабушка смеется:

"Первый раз забрали — через месяц вернулся, нате! Второй раз забрали, через два месяца пришел. Че ему в армии не сиделось-то?"

=======

На фотографии: открытка из набора "Армия, рожденная Октябрем". Внизу слева советские связисты.

Мой отец (на фото справа) с сослуживцем. Войска связи 1977 год

16. Оптимальный уровень магния

Отец умер в сентябре 2015, почти полтора года прошло, а меня все не отпускает.

Сидел, читал пьесу Николая Коляды, а там "баско, баско-то как!" и вдруг неожиданно для себя расплакался.

Я уехал на Север с родителями в три года и считаю себя, если быть точным, вартовским. Я — северянин из Нижневартовска. Это верно. Но Урал до сих пор у меня в крови. Бродит, как какой-то вирус. Ждет, наверное, своего часа.

Нет ничего красивее Урала. Наверное, есть где-то в клетках крови, прямо в ДНК, отпечаток места, где ты родился, где прошли первые три твоих года — и нутром, всем своим организмом ты будешь чувствовать, что это твоя родная земля. Биополя, что ли, какие-то. Оптимальное содержание магния. Твоя кривизна совпадает с ее кривизной.

"У меня сердце к ей приросло" (с) Василий Шукшин

Я мало где побывал, на самом деле. Москва, Тюмень, Питер, Вологда, Тула, Волгоград. Венгрия, Греция, Хорватия, Болгария. Харьков, Ялта, Феодосия. Турция, прости господи. Таиланд. Прекрасный и страшный Рим, от которого первое впечатление, что тебя со всего размаху сбили с ног. Ошеломляющий город. Тысячи лет. После него Москва кажется парой камешков, присыпанных исторической пылью...

И я часто примерялся — хотел бы я здесь жить. А? Иногда я себе отвечал — пожалуй. А я ведь объехал всего лишь крошечный кусочек мира. Наверняка есть места, где все намного лучше. Места, куда я приеду и захочу остаться там навсегда.

Но мне почему-то снится, что я возвращаюсь в Кунгур. На Урал.

Просто приезжаешь и встаешь, как недостающий фрагмент паззла, на свое место.

И магний занимает оптимальное положение.

Если ехать на поезде с Урала в Нижневартовск, есть такой момент, точка — все резко меняется. Только что вокруг были сплошные холмы, деревья, рощи, поля, пригорки, горы, вспышки желтого, красного, зеленого, сплошные синусоиды, ритм бодрого здорового сердца, а тут раз — и пошла монотонная прямая линия, начался Север.

Точно сердце остановилось.

17. Сентиментальное путешествие на полноприводной машине времени

Еще из детства

Сижу в кабине "Урала", а рядом хохочет дядин напарник, огромный, двухметрового роста, все называют его Малыш. Дядя за рулем, я вижу его светлую голову, он тоже смеется. Передо мной железная панель приборов, выкрашенная армейской зеленой краской, на ней переводные картинки. Девушка в синем платье, волк из "Ну, погоди", еще несколько. Под потолком качается из стороны в сторону шоферский талисман — желтовая прозрачная рыба, сплетенная из трубок от капельниц. Мне пять лет или шесть лет, мне все интересно. Я счастлив! Дядя взял меня с собой в рейс — покатать на машине.

Вокруг нас Урал, а мы на "урале" то забираемся на горку, то едем вниз. Грузовик подпрыгивает и грохочет металлом. Справа и слева тянутся поля — красные, желтые, сиреневые, зеленые квадраты. Они похожи на цветные заплаты на одеяле. Потом вижу полосой — деревья, кусты. Когда дует ветер, шумящая волна пробегает по ним. Солнце выглядывает в разрывы облаков, оно слепит глаза, и я щурюсь. Но это красиво — красноватый свет, в который мы въезжаем, как в прозрачный туннель. Если вытянуть шею и заглянуть сквозь лобовое стекло вверх, то над светлыми облаками и полоской неба видно глубокую черноту — это собирается гроза.

А потом пошел дождь. Мы едем сквозь водяную стену. По железной крыше бешено стучат капли. Мне становится страшно, потому что когда "урал" влетает в очередную лужу, на стекло летит вода — это как огромный грязный плевок. С громким "стук!" он шлепается на лобовое стекло. Становится темно и страшно. Дворники тут же прочищают в грязи треугольные сектора, но видно все равно плохо. Надсадно ревет обдув стекол и греет печка, но боковые стекла все равно запотевают. Я протираю ладонью окошко и смотрю. Мокрые зеленые кусты, обочина убегает, дальше все сливается в серый мокрый сумрак. Иногда молния проявляет все, как фотовспышкой. Сердце сжимается. А потом грохочет гром. Дядя с Малышом все еще пересмеиваются, но уже как-то настороженно.

Потом дядя замолкает и пригибается к рулю. Едем молча, сосредоточенно. Я пишу на стекле пальцем "Д И М А", я недавно научился читать и писать.

А потом машина сказала «хррр» и остановилась. Мы сломались.

Дядя с минуту просто сидел, не двигаясь. Потом выматерился и полез наружу. За ним вслед выбрался Малыш. Дверь захлопнулась, отрезав от меня шум дождя.

Проходит время — не знаю сколько. Я сижу в кабине один. Мне холодно и скучно. За окном все одно и тоже — обочина, остальное не разглядеть. Даже молний и грома больше нет, только дождь.

Дворники застыли на лобовом стекле. Как мертвые.

Потом я нащупал ручку и надавил что было силы. Дверь крякнула, точно сломалась. В меня ударила струя холодной сырой свежести. Я вылез на подножку — черный металл, рифленые пупырышки. Сверху меня окатило дождем, я тут же промок. Я в сандалиях на босу ногу, там хлюпает вода. Я спрыгиваю на землю. Выщербленная обочина, по асфальту бегут потоки воды, белые и красноватые камешки, капли разбиваются вокруг них и на них.

Я ныряю под машину и сажусь на корточки. С мокрых волос на лоб стекает вода.

Под грузовиком расстелен кусок брезента, на нем лежит дядя Саша, дождь хлещет вокруг, вода течет по брезенту. Дядя промокший и злой, но спокойный, в темном, промокшем снизу комбинезоне. Рядом в развернутой матерчатой скатке лежат ключи и отвертки. Дядя ковыряется вверху ключом. Меня он не замечает. Я смотрю направо и вижу ноги Малыша. Он что-то там делает под капотом.

— Иди в кабину! — говорит дядя, увидев меня. Ему приходится почти кричать. — Иди, промокнешь!

Впрочем, я и так уже промок.

Позже.

Машина стоит на дороге, я сижу в кабине, дрожу от холода и сырости. Двигатель не работает, поэтому печку не включить. Становится по настоящему страшно.

В кабину залазят Малыш и дядя, и мы пьем чай из зеленого пластикового термоса. Рифленая поверхность термоса, белая горловина. Пластиковая зеленая кружка (это крышка термоса), над ней поднимается пар. Я держу ее обеими руками и продолжаю дрожать. Горячий чай обжигает горло. Дядя с Малышом мокрые насквозь. Меня раздевают и укрывают шерстяным одеялом — оно такое старое и вытертое, что не разобрать узора. Наконец-то тепло. В этом есть что-то сказочное. Пар, поднимающийся над кружками, усталые лица, запотевшие от дыхания стекла. Уютно горит маленькая лампочка над приборной панелью. Рыба-капельница плавает в подсвеченном желтым сумраке. Малыш начинает что-то рассказывать, чтобы развеселить меня, но все это уплывает в туман.

Кажется, я засыпаю.

Потом я слышу, как рядом остановилась большая машина. Шум дождя уже не такой сильный. Сквозь лобовое стекло виден темный силуэт грузовика. Я снова проваливаюсь в сон.

Я просыпаюсь, когда мы едем.

Я даже не сразу открываю глаза, слушая, как негромко переговариваются дядя и Малыш, работает двигатель (починили!), стучит и подскакивает машина. Я ощущаю, что сейчас солнце — даже сквозь закрытые веки.

Потом я открываю глаза. Дождь давно закончился. Светит солнце, полосы лежат на одеяле. Я сажусь. Грузовик мчится в горку, мимо пролетают поля, деревья и стоящие на обочине машины. Красный жигуленок. Все вокруг такое свежее и отмытое, ясное голубое небо с парой маленьких облачков. Мы едем домой.

Потом мы проезжаем Кунгур. Низкие деревянные дома, уютные, выкрашенные в голубой, оранжевый, салатовый цвета. Машин немного. Серая бетонная ограда городской "зоны", высоченная, на вышке стоит, облокотившись на ограждение, часовой с автоматом. Он смотрит на нас равнодушно. Мы едем вдоль забора, поворот налево и "урал" выходит на дорогу, ведущую через весь город к остановке "Пещера". Там, за рекой — горы. Мы их видим. Белые выступы известняка на зеленом фоне.

Потом мы подъезжаем к дому. Это трехэтажный дом из светлого кирпича. На торце вывески — синяя «Хлеб» и белая «Галантерея». Левее дома скопление железных гаражей, выкрашенных бордовой краской.

У входа в «Хлеб» стоит мой дед. Я не знаю, откуда он взялся, может быть, так и стоял здесь, ожидая машину. Но как же дождь? Дед почему-то суровый и натянутый, как корабельный швартов. Русые кудри, рубашка в синюю клетку, штаны от спецовки. Сильные руки. Фуражка из грубой синей ткани.

Он молча смотрит, как мы с дядей вылезаем из машины.

Деду тогда было лет пятьдесят пять. Сильный.

И вот мы идем с дядей к деду. Я хочу рассказать ему все, как было здорово, и как я устал и как хочу есть. А дядя идет какой-то тихий, словно чуть втягивая голову в плечи. Поэтому я ничего не говорю, а просто иду.

И вот мы подходим. Дед не смотрит на меня, а смотрит на дядю. Пристально. Потом делает шаг вперед и бросает что-то резкое и хлесткое, как удар плетью.

Я ничего не понимаю, а дядя сжимается и опускает голову.

— Куда ты его потащил?! — говорит дед. Потом опускает взгляд, кладет мне на плечо руку — крепкая ладонь, под ногти въелась чернота, на тыльной стороне ладони бледно-синяя татуировка — половинка солнца с лучами, на костяшках пальцев бледные буквы "Г О Ш А". Дед после войны служил в Австрии семь лет, танкист, командир танка. Сейчас он сварщик.

Дядя молчит. Дед тогда говорит:

— Пошли, Димулька. Там бабка для тебя пирогов напекла.

Мы уходим. На ходу я оборачиваюсь. Дядя поводит головой, словно у него занемела шея, потом поворачивается и идет мимо луж, в которых отражается небо, к машине. Это зеленый крытый "урал", у кабины стоит и курит Малыш. Тоненькая струйка дыма поднимается в небо. За машиной дорога, дальше — кованая ограда местного стадиона, насмерть заросшая крапивой, репейником и лопухами. Дальше дома из кирпича, беленые; высокие тополя, а над всем этим — горы с тонкой полоской леса на гребне. Кустистые облачка плывут в голубом небе. Пять часов дня. Лето. Урал.

==========

В качестве иллюстраций: фотографии Раифа Абляшева (фотокор "Искры", Кунгур)

18. Времени больше нет

Время заканчивается. Здесь и сейчас оно изливается с края мира вниз, летит тысячемильным водопадом секунд, минут и дней, лет и веков. Время закончилось, времени больше не будет.

В космической пустоте рассеиваются наносекунды. Время бесконечно, но имеет финал. Время не волна и не частица.

Время не тахион.

Время просто было. И теперь его просто нет.

Меня настигает печаль.

Я боюсь потерять хрупкую, загоревшую до коричневого цвета бука, фигурку отца.

Воспоминания — словно снеговые глыбы, тающие в безбрежном море памяти. Времени больше нет. Времени больше не будет.

Отец сидит на гребне волны в плетеном кресле, голый по пояс, худой, как щепка, выдубленный Кожаный Чулок — Натти Бампо, Соколиный Глаз, его голубые глаза спокойны и отрешенны, и смотрят в никуда, в руке сигарета. Он курит и смотрит в никуда, щурится от дыма, а брызги времени захлестывают его раз за разом. Иногда мне кажется, что до него — рукой подать. Отец сидит, закинув ногу на ногу, наклонившись вперед, оперев локоть о колено, курит и смотрит в бесконечность, щурится по привычке, а я словно смотрю на него, на его отрешенное красивое лицо, в морщинах, с заросшим уродливым вертикальным шрамом над левой бровью (тогда его откачали, отлежался в реанимации и вышел), и надеюсь его не потерять. Снова.

Как мало мы помним. И как много мы забываем.

Брызги времени летят, смывают крыльцо бани за спиной отца, красный кирпич, смывают кусты вокруг и его третью жену, и усталость, и обиды, и что-то еще. Остается только он, мой отец.

В последний вечер, когда я его видел, мы сидели с ним на кухне после бани, пили кофе из кофемашины и смотрели дурацкий фильм "Неваляшка" про боксера-неудачника. И смеялись.

Невозможно быть писателем, если у тебя эйдетическая память. Я так думаю. Воображение на самом деле живет где-то между уцелевшими нейронами, в пустоте, там, где исчезает время. Лев Толстой говорил, что помнит, как его младенцем крестили. Помнит гулкие голоса, летящие под сводом церкви, колеблющиеся огоньки свечей, руки священника, холод воды в купели. Страх и крик. Сомневаюсь. Этот дворец создан силой воображения. Все наши дворцы созданы воображением.

Мы строим воздушные замки на фундаменте из снеговых глыб, а бумага превращает их в бетонные столбы, вбитые в дно океана.

И за всем этим стоит страх.

Страх все забыть.

Времени больше нет. Времени больше не будет.

Поэтому мы находим два-три, от силы десяток уцелевших нейронов, которые, возможно, были в той церкви и в той купели, и присоединяем к ним тысячи и тысячи других, которые никогда там не были, и наводим между ними связи, крепи, канаты, протягиваем цепи. Сплетаем силой воображения и эти руки, держащие нас над водой, и качающееся в воде отражение младенческого тела, и густой бас священника над головой, и порыв сквозняка, когда на мгновение приоткрыли дверь, и колыхание свечей в тот миг, и изменившиеся лики святых, и запах ладана и масла, и ощущение теплой капли, стекающей по лбу... И страх и крик, мечущийся под куполом. И белый голубь, медленно и беззвучно плывущий в далекой синеве купола...

И мой отец, сидящий у крыльца бани.

"Привет, Дим". Он поднимает голову и улыбается.

— Привет, пап. Как твои дела?