Простые истории

Скорая приехала наконец. Врач говорит: его надо в больницу. Младший: а куда лучше? Врач: в Склиф. Младший: поехали тогда в Склиф. Но я не на скорой поехал. Старший с младшим меня на своей машине везли.

Палата, врачи, рентген, все дела. Утром приехали Боря с Коротким, их отпустили из ментовки. Они взяли с собой молдаван — боксера и борца. Меня с загипсованными ногами — такие гипсовые сапоги выше колен, в машину на руках и в аэропорт.

Серега смеется воспоминаниям. Зубы белые, красивые.

— Очень смешно было, как меня эти два шкафчика на руках таскали. Весь аэропорт, наверное, озадачили. Кто это, мол, такой? Меня в медпункт, Вова с моими документами на регистрацию. К самолету меня на скорой привезли через все взлетное поле. Место дали впереди, у пилотской кабины. Там места много для ног, они в гипсе не сгибаются.

Сижу я, значит, и заходит этот.... Сиреневый туман... как его?

Серега щелкает пальцами. Я тоже не сразу вспоминаю имя, хотя лицо вспоминается мгновенно. Большой, седой. Поет хриплым голосом.

— Добрынин!

— Да, точно. Он как раз на день рождения летел к Шуфутинскому, вроде. Он увидел меня, говорит: сидишь? Я говорю: сижу. Он кивнул мне и зашел к пилотам в кабину. И там шу-шу-шу до самого взлета, болтал. Я только голоса слышал. Потом перед самым взлетом вышел, ушел на свое место. Можно было автограф взять для Ирки, но я не сообразил.

Прилетели в Симферополь. Командир вышел ко мне, спрашивает: скорую надо заказывать? Я говорю: ну, а как? Я ходить не могу совсем. Командир: понял. Так что и там везли меня на скорой до вокзала.

В Симферополе нас встречал на машине друган Короткого. Посадили они меня с Коротким, привезли в Севастополь. А тут как раз засада. Лифт сломался в тот день. И они меня вдвоем на девятый этаж.

Серега смеется.

— Звоним в дверь. Вот представь картинку: Иринка, она как раз беременная была, открывает дверь, а там две взмыленных пацанов, а на руках я с ногами в гипсе и с букетом. И улыбаюсь. Привет, говорю. Я вернулся. Как она меня тогда не прибила, не знаю.

Я еще год на коленях передвигался. Инка скоро родилась, мы потом вместе с ней ползали по квартире. На пару. Трехмесячный ребенок и я.

— Ничего себе. А потом?

— Короткий в Москву опять умотал. Я за руль сел, только ходить еще не мог. Потом Люда в гости приехала... Я ее на машине встречал, ноги еще в гипсе были.

Люда — это моя мама. Я помню, она тогда из Севастополя вернулась, была проездом через Москву. Я спрашивал: как там у Сергея дела? Мама передернула тогда плечами. Сказала нехотя: "Ну как. Нищета. Но Серега гордый, он не скажет. Ты же знаешь. Работы нет, а фуры водить он не может, с гипсом-то. Я как увидела их каморку, у меня сердце оборвалось. Поехала на рынок, накупила продуктов и детских вещей, привезла. Так он разозлился".

Серега ведет "китайца", это двухтонный пикан с движком два и три литра. Я знаю, что Серега может быть резким, в молодости он был резким, как удар в нос, особенно, когда выпьет. Сейчас он уже три или четыре года не пьет совсем, но спустя много часов дороги, на одном кофе и сахаре, он словно возвращается в молодость. Точно дорога дает ему опьянение, которого он давно лишен. Он снова резкий и опасный. Как Кобра из старого фильма.

— Люда говорит, чего ты тут маешься? Возвращайся в Вартовск, там работа всегда найдется. И через несколько месяцев, когда гипс сняли, я своих отправил поездом, а сам на машине своим ходом. В Вартовске работы много было...

Так закончилась эпопея гангстера Сереги. Судьба его сделала крюк от Урала до Дальнего Востока, где он чуть не попал в Суворовское училище (но это другая история), забросила обратно на Урал, затем армия, Хакасия, ревущие в ночи "ураганы" с атомными боеголовками, потом Нижневартовск, снега, бросок через полстраны в Севастополь, море, солнце, затем Москва, стрелки, пацаны, разборки, опять Крым, и снова Вартовск, город, отсыпанный на песке посреди болот.

Почти все, кто когда-то приехал на север, собирались вернуться на Большую землю. Некоторые вернулись. Но Серега остался.

Север, он такой. Затягивает.

А может, просто работы было много.

=====

Дисклеймер: любые совпадения с реальными людьми и событиями чисто случайны :)

В качестве иллюстраций: кадр из фильма Джона Ву "Светлое будущее" и фото "Нижневартовск после дождя, 1980е", автор неизвестен

7. Ванька-Пашка

Пашка — уникум. Пашка не хотел быть актером.

По всей "физике", психотипу и трогательно оттопыренным ушам, это мог быть второй Никулин. Видимо, Пашке это часто говорили, поскольку до актерского он учился в цирковом училище на клоуна. Но ушел оттуда и поступил на курс Пороховщикова. Строгая мама Пашки (он в семье был единственным ребенком и мужчиной), железной рукой вела его по творческой стезе, несмотря на взбрыки и сопротивление. Мама Пашки работала режиссером на телевидении.

На показ самостоятельных работ Пашка явился с опозданием, к самому финалу. На голове Пашки была трогательная потертая ушанка. На груди синий рабочий фартук с карманами (подозреваю, он остался после школьных уроков труда).

В руках Пашка держал блюдце со свечой и чернильницу с пером. Блюдце было с золотой каемочкой, а чернильница пустая.

Я вздохнул.

— Какой у тебя этюд?

— Чехов, "Ванька".

Однако.

— А текст ты выучил? — спросил я.

— Зачем? — искренне удивился Пашка. Глаза его стали круглые. Он вынул из кармана и показал нам исписанные крупным почерком листки. — Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать, — доверительно сообщил он нам.

Мы с Андреем Калининым переглянулись.

Мда. Мы тогда оба очень серьезно относились к актерской профессии. Возможно и нам, и самой актерской профессии было бы легче, если бы мы относились к ней чуточку несерьезней. Процента на два. То есть, девяносто восемь процентов — серьезно. И два — дуракавалянье. Мне кажется, Калинин освоил эту истину раньше меня. Поэтому сейчас он режиссер в Александринке, а я простой безтеатральный писатель.

Но в тот момент не выучить текст нам казалось — чем-то странным, вроде пришествия инопланетян ясным солнечным утром. Типа "привет, земляне!". И кто-то машет тебе зеленой кожистой лапой.

Я нашел на столе листок с планом выгородки. План был удивительно лаконичным. Внизу листа крупные буквы "З А Л", а посередине — неровный прямоугольник. Подписано "с к о м е й к а".

— Одна скамейка? Поперек сцены?

Пашка кивнул.

— И все?

Пашка снова кивнул.

— Я вынесу, — быстро сказал Калинин.

— Свечку, чернильницу?

— Я сам, — сказал Пашка. Он поморгал. — Только надо зажечь, наверное.

Калинин вытащил зажигалку.

У него ее тут же отобрала Катя Чебышева. Катя была старостой, а я заместителем старосты. У Кати было чувство ответственности размером с Тюменскую область. Вы представляете себе чувство ответственности размером с несколько Франций?

— Я зажгу, — сказала Катя Андрею. — А ты вынеси скамейку.

— Хорошо, так и решим, — сказал я. Времени у нас было в обрез. Сейчас должен был закончиться этюд, нам делать выгородку на следующий, а мне ставить музыку. Я как обычно, работал "радистом" и помощником режиссера, то есть, вел показ. А мы еще не разобрались с этюдом. Вообще, по-хорошему, тот, кто не явился на генеральный прогон, автоматом снимается со спектакля (показа). Вадим Чеславович, наш преподаватель актерского мастерства, так бы и сделал. Но мы были молоды и отходчивы. И это был показ самостоятельных работ.

— И еще, — смущенно попросил Пашка. — Можно мне какую-нибудь музыку?

Выгородку для следующего номера мы поставили мгновенно, я сел к музыкальному центру. Этюд начался.

Пока он шел, я мысленно переворошил свои диски. У меня их целый чемодан. Что подойдет для чеховского "Ваньки"? Рассказ трагический, зимний, хотя, казалось бы, смешной. Но от этого смеха на стенку лезть хочется. Ага. Я мысленно прослушал вступление. Вот это подойдет, пожалуй.

Заунывный вой вьюги, переходящий в классическую музыку (Чайковский, Скрябин? уже не помню). Да, это хорошо.

* * *

Это был первый показ самостоятельных работ нашего курса. Заявок было так много, что преподаватели посовещались с мастером, и тот выделил нам два дня. То есть, мы показывали самостоятельные отрывки два дня подряд.

По три-четыре часа. Два действия с антрактом. Практически спектакль. Мы были кривые, зажатые, переигрывающие, с плохой дикцией. Мы на сцене кричали, прыгали, странно дергались и рвали страсть в клочки. А народный артист Пороховщиков на все это внимательно смотрел. Порох всегда считал, что показ самостоятельных отрывков — важная часть обучения будущего актера.

На первом показе мы с Димой Глущенко сделали рассказ Довлатова (забыл название). Я играл дядю, туповатого и прижимистого, а Глущенко — прохиндеистого студента-племянника. Потом я играл голову Иоанна Крестителя в монологе принцессы Саломеи.

На второй день мы с Надей показывали отрывок из комедии Гольдони "Трактирщица". Я изображал Кавалера, туповатого и надменного женоненавистника. Надя играла хозяйку трактира, прекрасную и лукавую. Она с помощью шикарного бифштекса и женского коварства разбивала Кавалеру сердце. И я fallin' in love прямо на сцене.

* * *

...Калинин с Катей закрыли занавес.

Этюд закончился. Теперь Пашка! Я бросился на помощь. Мы дружно потащили со сцены столы, стулья, какие-то лампы и столовые приборы.

Через две минуты площадка была пуста.

Я вернулся к пульту. Калинин вытащил скамейку на середину сцены. Катя чиркнула зажигалкой и зажгла свечу.

Я поставил и включил музыку. Поехали.

Калинин приглушил свет. К сожалению, на этой сцене наши осветительные возможности были ограничены. Только включить/выключить одну зону из четырех или две, или все сразу.

Пашка вышел на сцену в полутьме. В руке он нес блюдце с горящей свечей. В другой руке — чернильницу с гусиным пером. На круглом курносом лице Пашки дрожали отсветы пламени (Пашка изрядно нервничал).

За окном бушевала вьюга. Я медленно поворачивал ручку громкости, чтобы плавно свести звук на минимум.

В зале затихли.

Пашка поставил блюдце на скамейку, рядом чернильницу. Опустился на колени. Он был нелеп и трогателен в своей дурацкой ушанке. Пашка вытащил из кармана фартука измятые листки, положил на скамейку, тщательно разгладил ладонями. Затем взял перо, зачем-то осмотрел кончик (муха?) и обмакнул в чернильницу...

— Милый дедушка, Константин Макарыч, — заговорил Пашка, медленно и тщательно выводя пером. Он почти касался носом листка. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего... всево... от господа бога.

Пашка остановился, всхлипнул носом. Затем продолжил писать:

— Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался.

В зале стояла странная, озадаченная тишина. Кто-то приглушенно сказал "он что, на самом деле?". Кто-то засмеялся.

Я решил, что это провал. Совершенный провал. Пашка говорил очень тихо, даже я, стоя за кулисой, его едва слышал... Значит, в зале вообще не поймут ни слова.

— Подмастерья надо мной насмехаются, — бормотал Пашка, карябая пером. Он, похоже, сам с трудом разбирал собственный почерк. — посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы... а хозяин бьет чем попадя... А еды нету никакой.

Я видел Пашкины оттопыренные уши, розовато просвечивающие в полутьме, и пожалел его. Эх ты, актер.

— Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба... а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают... — Паша вытер нос рукавом и неожиданно всхлипнул.

В зале вдруг всхлипнули в ответ. Я покосился. Мы с Калининым переглянулись. Андрюха пожал плечами — ничего не понимаю.

— А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... — Пашка стащил с головы ушанку, вытер слезы (какие еще слезы?!) и снова напялил на голову. Голос его дрожал: — Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...

Прошло двадцать минут. Это было долго. Это было как в фильме Тарковского, когда камера мучительно медленно плывет над бегущей водой, и полем, и деревьями, и ветер колышет травинку, и поток воды уносит кусочки белой краски с кистей, и во всем этом есть какой-то высший смысл и предназначение, и давление времени, и необъятность жизни, и высказывание художника, только в конце — Пашка.

— А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков...

Когда Пашка наконец дописал письмо, в зале всхлипывали уже в несколько голосов.

Пашка достал конверт, купленный за копейку, тщательно запечатал письмо, и, высунув язык от старания, дописал адрес.

— На деревню... дедушке... — он остановился, подумал и добавил: — Константину Макарычу.

В зале уже рыдали.

...Роль Ваньки ненадолго сделала Пашку звездой нашего курса. На разборе самостоятельных работ Порох хвалил его. "Вот, — говорил нам Порох своим мощным хриплым голосом. — Он ничего не играл, он существовал. Был самим собой в предлагаемых обстоятельствах. Молодец! — это уже Пашке. — Ты на сцене занимался ДЕЛОМ".

Мы с Калининым и Катей переглянулись. Мы-то знали. Какой там наигрыш, что вы... Пашке на сцене было не до этого.

Вся его уникальная "физика", психотип, актерский талант и вдохновение сошлись вместе, чтобы создать образ несчастного Ваньки Жукова и...

— А текст ты выучил? — спросил я.

— Зачем? — удивился Пашка. Он вынул из кармана и показал нам исписанные сверху донизу листки. — Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать.

...и вы только попробуйте разобрать эти его каракули!

Тут не то, что Никулиным, тут Марлоном Брандо станешь.

8. Как я попал в актеры (часть 1)

Если поступаешь на актерский, то поступаешь во все вузы, какие есть в городе. Гитис, Щепка, Щука, Мхат, Вгик, Кулек, какая-то академия мюзикла. Ты везде. Скоро ты становишься профессиональным абитуриентом. Ты знаешь, кто набирает курс в этом году, сколько курсов, хороший мастер или не очень. А потом, с треском провалившись, едешь в Питер, чтобы попробоваться и там.

"Знаете, только Мхат", говорит сногсшибательная брюнетка с огромными голубыми глазами. А потом ты видишь ее на пробах в Институт Культуры и вместо того, чтобы насмешливо улыбнуться (ну и где твой Мхат, красотка?), серьезно киваешь. Держись. Мы с тобой одной крови, ты и я.

Театр пылает у нас в крови.

А казалось бы, ничто не предвещало.

* * *

РГУ нефти и газа им. И.М.Губкина, "Керосинка", 1999 год

— Овчинников, вы сегодня защищаться будете? — спросил доцент Андреев. Я встрепенулся. Что?

— Ээ... я же завтра по плану?

Андреев кивнул. У него борода норвежского шкипера, короткая трубка в прокуренных зубах, растянутый свитер советского геолога и злодейский вид старого флибустьера с деревянной ногой. Только грабит он измерительные приборы. И вообще, добрейшей, хотя и ехидной, души человек.