Проклятие Раду Красивого

Конечно, мне не удалось бы вернуться домой живым, как удалось той праведнице. Она завернула голову убитого в полог, сдёрнутый с кровати, и вынесла свой трофей из воинского лагеря, ведь ей позволялось выходить, чтобы совершать ритуальные омовения в ближайшем источнике. Когда утром она выходила со свёртком подмышкой, все думали, что она как всегда идёт к источнику, и что с ней вещи, необходимые для омовения.

А вот я после убийства султана прожил бы недолго. Меня предали бы ужасной казни, но всё равно благодаря моему поступку весь христианский мир оказался бы спасён! Я знал, что Мехмед в то время готовился к осаде города Константинополиса и лелеял мечты завоевать Европу. Если бы я убил Мехмеда, его держава разрушилась бы, потому что его сыновья были ещё младенцами и не могли править.

"Если я сейчас убью султана и спасу весь христианский мир, меня объявят святым, — думал я. — Непременно объявят".

Затем я подумал, что если стану святым, у меня наверняка появится житие, то есть рассказ о моей жизни. "И что же в этом житии напишут? — рассуждал я. — Неужели, получится рассказ о том, как я, отнюдь не женщина, соблазнил Мехмеда ради спасения всего христианского мира?"

Мне стало смешно. И я громко засмеялся. Очень громко. И в эту минуту понял, как далёк от Бога. Я смеялся над своей несуразной судьбой, смеялся, потому что устал плакать.

Я смеялся так долго, что Мехмед проснулся и спросил, что же меня насмешило. Пришлось соврать — сказать, что мне приснился сон, где все считали меня женщиной, несмотря на признаки мужского начала. А смешно мне стало оттого, что я оказался отправлен жить в гарем.

— Нет, мой мальчик, в моём гареме тебе делать нечего, — улыбнулся Мехмед и снова заснул.

* * *

Весь следующий год прошёл как в дурмане, потому что Мехмед во время наших встреч всегда угощал меня вином. Я старался меньше пить, ведь от вина опухает лицо, и под глазами залегают тени. Я не хотел становиться некрасивым. Это погубило бы меня. И всё же пить приходилось. Понемногу, но не менее двух раз на неделе.

Мехмед говорил, что вино, слегка подогретое и сдобренное пряностями, хорошо согревает в холодные дни. Сказал он так и в один из дней ранней весны, когда мы беседовали в зимних покоях султана.

Я сидел на ковре. Мехмед полулежал на софе, а между нами стоял маленький столик, на котором разместились чаши-пиалы и кувшин.

— Выпей, — сказал султан, протягивая мне чашу, а затем задумчиво посмотрел в окно на сад, где сквозь жухлую прошлогоднюю траву пробивались молодые зелёные стебли, а на деревьях распускались почки.

Я тоже посмотрел туда и увидел дерево, на которое взобрался когда-то, спасаясь от султана.

Мехмед проследил за моим взглядом:

— Скоро будет год с того дня.

Я искренне удивился:

— Год? Так мало времени? А мне казалось, что прошла уже целая жизнь, и что я знал тебя всегда, повелитель.

— Счастливые дни летят незаметно, — улыбнулся Мехмед.

Я тоже заставил себя улыбнуться и, чтобы султан поверил моей улыбке, лукаво взглянул на него.

— Скажи мне, мой мальчик, как сильно ты меня любишь, — повелел султан.

Разумеется, мне следовало произнести:

— Я люблю тебя больше всего на свете, повелитель. Я люблю тебя больше жизни. Больше, чем любил отца. Больше, чем любил мать, которую не знал. Больше, чем любил брата... — тут я вспомнил о давнем разговоре, когда султан оказался не очень доволен, поэтому мне пришлось поспешно добавить. — Я люблю тебя больше, чем кого бы то ни было. Я знаю, что если окажусь способен когда-нибудь полюбить женщину, то всё равно не смогу любить её так сильно, как тебя.

При этом мне опять вспомнились невольницы на рынке, но такое воспоминание следовало спрятать подальше. Пусть никто меня прямо не предупреждал, но я знал, что теперь, если увижу, как на рыночной площади продают рабынь, то лучше сделать вид, что это зрелище мне безразлично. А иначе султан мог узнать, как я их разглядывал, и он бы наверняка оказался недоволен.

Лишним доказательством того, что мне следовало скрывать мысли о женщинах, было умиление, которым вдруг преисполнился Мехмед, услышав мои признания о том, что он мне дороже всякой женщины.

— Ах, мой мальчик, — нежно произнёс султан и даже хотел слезть с софы, чтобы обнять меня, но передумал. Мехмед просто протянул ко мне руку, и я вместе с пиалой пересел так, чтобы он мог без труда дотянуться до моей головы, потрепать меня по макушке, как собаку, и поцеловать в затылок.

— За этот год ты многое понял, — сказал султан, перебирая пальцами мои локоны и ласково на меня глядя. — Ты собственным умом постиг то, о чём мне не раз говорил мой бывший наставник.

— А что он говорил, повелитель? Что любит женщин не так, как тебя?

— Он выражал это более сложно, — пояснил султан. — Он говорил, что взаимная любовь двух мужских начал обычно сильнее, чем любовь мужчины и женщины. Два мужских начала, сойдясь, поддерживают любовь друг друга, а женщине труднее поддержать чувство в мужчине. Она сама нуждается в поддержке как существо слабое. Вот поэтому ты правильно говоришь, что не сможешь любить женщину, как меня. Женщина не сможет поддержать в тебе любовь так, как смогу это делать я.

"Люби меня, а иначе голова с плеч, — мысленно передразнил я султана. — Да уж, Мехмед умеет заставить себя любить. И поддерживать такую любовь умеет новыми угрозами, пусть и не высказанными".

Конечно, ничего этого я вслух не произнёс. Лишь преданно взглянул на султана, а тот продолжал философствовать:

— Увы, женщины — слабые существа, поэтому их любовь слишком часто бывает слабой, приземлённой. Они заботятся лишь о том, как устроить быт. Дом, дети, пища, одежда... Но разве это истинная любовь? Это суета. Потому древние греки и говорили, что мужское начало больше способно к возвышенным чувствам, чем женское. И не раз было замечено, что даже женщина, когда любит возвышенно, проявляет мужские качества — смелость перед лицом опасности, стойкость перед ударами судьбы, готовность умереть ради любви. Но мужские качества больше присущи мужчинам. Поэтому даже мальчик любит мужчину не так, как обычная женщина, а крепче.

— Повелитель, — я изобразил восторг, — ты не раз говорил мне, что со мной не сравнится ни одна женщина из твоего гарема, и теперь мне понятно, почему так.

Мои слова Мехмеду опять понравились:

— Да, мой мальчик. Я люблю тебя сильнее, чем самую страстную из них. И я рад, что ты, наконец, смог полюбить меня так же. А что до остальных твоих слов... — Мехмед оставил игру с локонами, взял со столика свою чашу с вином и пригубил напиток, — мне, конечно, приятно слышать, что ты любишь меня больше, чем отца и мать, но всё же не смешивай эту любовь с любовью ко мне. Сыновнюю любовь оставь своим родителям. Молись, чтобы они покоились с миром.

— Да, повелитель, — я выражал покорность, но при этом поставил свою чашу на столик и пересел подальше от софы.

Вспоминая об отце, я просто не в силах был сидеть, как собака, возле султанского ложа. Отец, увидев меня таким, не обрадовался бы, а ведь он, наверное, смотрел на меня с неба.

Старый грек из храма, куда я продолжал ходить, говорил мне, что не только Бог, но и наши родные, которые после смерти попали в рай, смотрят на нас с небес. Ах, зачем Мехмед заговорил о молитвах! Ведь из-за них я вспомнил о словах священника, и если бы султан теперь повелел мне "доказывать мою любовь", то моё унижение стало бы сильнее, чем обычно. Я бы думал, что делаю всё в присутствии отца! И опять возникло бы затруднение, которое султан упорно объяснял моим возрастом.

Султан не понимал, почему я отстранился, поэтому мне, чтобы хоть как-то оправдать это, пришлось наклонить голову в поклоне:

— Благодарю тебя за науку, повелитель. За то, что объясняешь и рассказываешь. Без твоей помощи я не смог бы правильно истолковать свои чувства.

Озадаченное выражение на лице Мехмеда исчезло, и он продолжил говорить о моих родных — о том, что любовь между кровными родственниками совсем иная — но вдруг что-то в его голосе неуловимо изменилось. Я не мог понять, в чём дело, но моё сердце принялось так учащённо биться, что стук отдавался в ушах.

— То же касается и братской любви, — сказал султан. — Я не хочу, чтобы между нами было что-то подобное. Не смешивай эту любовь с любовью ко мне. Любовь к брату оставь своему брату. Люби его, хоть вам и пришлось разлучиться надолго. Молись, чтобы он оставался жив и здоров.

— Мой брат забыл меня, поэтому не заслуживает любви и молитв, — произнёс я, но сердце в груди заколотилось так, будто сейчас выпрыгнет.

Султан, лёжа на софе, быстро оглядел меня и наверняка заметил, что я, сидя пред ним, весь напрягся, как струна, и ждал, что ещё он скажет о моём брате.

— Не суди его строго, — усмехнулся Мехмед. — Да, в тебе говорит обида, но она пройдёт, как только ты узнаешь, что твой брат сейчас находится здесь, в моей столице. Он приехал на днях, попросился ко мне на службу и был принят. А ещё он просил у меня дозволения увидеться с тобой, и я дозволяю, но помни — если ты хоть словом или намёком дашь брату знать о нашей с тобой любви, то вам с братом не сносить голов. Ты понял? Вот и посмотрим, как сильно ты любишь своего брата. Достаточно ли сильно, чтобы сохранить ему жизнь? Его жизнь в твоих руках, мой мальчик.

Я не смог сдержать слёз. И мысленно проклинал Бога за жестокость: "Почему сейчас!? Почему сейчас!? Я столько ждал, когда брат приедет! Затем я перестал ждать. Смирился. И вот теперь, когда я перестал ждать, он приехал. Приехал, когда уже ничего нельзя поправить! Зачем мне видеть брата теперь? Это злая шутка! Слишком злая!"

* * *

Мы с Владом увиделись в моих покоях — увиделись на следующий день, когда из меня выветрилось вино, а сердце успокоилось — и всё-таки в первую же минуту встречи мне не удалось удержаться от новых слёз.

Помню, как я мгновение помедлил прежде, чем обнять брата. Ведь во мне было столько всякой скверны! Если бы Влад знал, то отшатнулся бы от меня, да и мне самому не хотелось его пачкать. Но затем мне вспомнилось, что он ничего не знает об этой скверне и никогда не должен узнать, а снаружи я чист, поэтому объятие никого не запятнает.

— Брат мой... брат, — только и повторял я, уткнувшись лицом ему в плечо, а поцеловать так и не осмелился.

Меж тем Влад тоже обнимал меня, трепал по голове, и я плакал, сознавая, что его объятия и его ласка означали совсем не то, что у Мехмеда. В них не было скверны. Их не нужно было стыдиться.

— Прости, что не приезжал так долго, — сказал брат. — Я сильно виноват перед тобой. А ещё виноват потому, что даже теперь, приехав, не могу остаться надолго. Скоро мне предстоит отправиться в Молдавию, чтобы исполнить там поручения султана.

— Забери меня с собой. Забери, — просил я, хоть и знал, что это невозможно.

Теперь мне стало понятно, почему люди без цели бродят по развалинам своего сгоревшего дома или перебирают черепки от разбитой посуды. Люди хотят удержать хоть малую частицу потерянного. И я хотел. И повторял "забери меня", потому что готовился сказать эти слова когда-то давно, когда они ещё имели смысл.

А теперь я лишь смотрел в глаза брату и видел, что он помнит меня прежнего — такого, которого я уже сам не помнил. Я знал лишь себя нового, но надеялся, что, глядя на Влада, и сам вспомню, кем был когда-то. Вспомню хотя бы на время.

— Если Мехмед даст позволение, мы уедем вместе, — пообещал Влад. — Но даже если он тебя не отпустит, мы больше не расстанемся надолго. Я вернусь в конце лета. Затем снова уеду, но дальше буду приезжать часто — каждые два месяца. Такова теперь моя служба.

— Да-да, теперь ты служишь Мехмеду, — кивнул я.

— Как же ты вырос! — брат взял меня за плечи и немного отстранил от себя, чтобы лучше разглядеть.

— Конечно, — согласился я. — Когда ты ушёл с турками в тот поход, чтобы добыть трон нашего отца, мне было одиннадцать с половиной. А теперь мне уже четырнадцать с половиной, скоро пятнадцать.

— Ого! — воскликнул Влад и хитро улыбнулся. — Тебе, наверное, тоскливо живётся, ведь здесь, на мужской половине дворца нет ни девиц, ни женщин.

Эти слова застали меня врасплох. Я не знал, что сказать, и покраснел, так как не мог признаться, что уже давно не невинен. Если бы мой брат узнал правду, он, наверное, попытался бы убить султана.

"Вот оно в чём дело! — вдруг понял я. — Султан боится моего брата! Боится, несмотря на то, что постоянно окружён неусыпной охраной. Мехмед понимает, что мой брат не таков, как я. Мой брат сильнее духом. Его не сломить. Он не держится за жизнь так, как держусь я. Я не могу убить султана, потому что знаю, что в тот же час сам буду убит, а мой брат, узнав о моей судьбе, не отступился бы. Он совершил бы праведную месть, чего бы это ему ни стоило".

Мехмед боялся моего брата, но и терять такого слугу не хотел. Если б хотел, то приказал бы убить и не допустил бы его встречи со мной.

Я покраснел ещё больше, но теперь от стыда. Мне стало ясно — нельзя винить брата за то, что он не приезжал! Я был себялюбивым глупцом! Вместо того чтобы проклинать Влада, мне следовало молиться, чтобы он никогда не вернулся в Турцию, ведь его жизнь здесь висела на волоске.

"Что, если султан передумает? — спросил я себя. — Что, если Мехмед решит, что полагаться на моё молчание слишком опасно? Тогда он убьёт моего брата. Убьёт и скажет, что сделал это ради меня. Скажет, что хотел сохранить жизнь мне. Ведь Мехмед обещал обезглавить меня, если я проболтаюсь. Конечно, Мехмед не хочет отрубать мне голову, не хочет... но и нарушить собственное слово не может. Так не проще ли ему убить моего брата, чтобы избавить меня от соблазна сказать брату хоть слово?"

Я понял, что не в силах чем-то помочь Владу — не в силах даже предостеречь его, шепнуть ему, чтобы уезжал и больше никогда не приезжал. "Мой брат непременно спросит о причине, — думалось мне, — и если я попробую объяснить, открыть хоть десятую часть всей правды, он непременно догадается об остальном... и никуда не уедет. Он пойдёт и убьёт Мехмеда, или хотя бы попытается убить. В любом случае моего брата ждёт смерть".

Ничего этого я, конечно, Владу не сказал. Я лишь потупился, краснея, а он истолковал всё по-своему:

— Надо будет намекнуть Мехмеду, чтобы начал отпускать тебя из дворца не только в храм. В греческом квартале есть дом терпимости. Сам-то Мехмед вряд ли догадается, что тебе нужно сейчас. Ему не до того.

О, счастье неведения! Мой брат, говоря это, не подозревал, что мне не нужно посещать дом терпимости, не нужно получать утехи за деньги, потому что я сам уподобился продажной женщине. Я служил Мехмеду для утех и даже получал плату в виде подарков за свои услуги.

— Мне не нужны блудницы! — воскликнул я, вырываясь из рук Влада, продолжавших лежать на моих плечах. — Блудницы нисколько не привлекательны!

Мой брат удивлённо посмотрел на меня, а я, успокоившись, прижал ладони к груди и проговорил писклявым голосом:

— О, мой господин, как я счастлива. Ты так щедр! Я так люблю тебя! А что ты подаришь мне в следующий раз?