Горячая точка

— Вы же знаете, что мы не можем сейчас вас отпустить... — заводит она старую волынку — вот кому надо быть шотландским горцем, так это ей.

— Алевтина Петровна, завтра я приду в женском платье, — обещаю ей. — Только вы мне скажите, как вы больше любите — в цветочек или в горошек?

— Хватит! — она хлопает холёной ладонью по столу. — Вы взрослый человек, Владимир, а ведёте себя как... как...

Она краснеет от гнева.

— Как кто?

— Убирайтесь с глаз моих. Заявление позже заберёте у секретаря, вам сообщат.

Я картинно кланяюсь.

— Спасибо, ваша милость не знает границ.

— Проваливайте, шут гороховый.

Я подхожу к двери, намереваясь выйти из кабинета, как слышу раздражённый шёпот в спину.

— Мало тебя били.

Ну да. Следы Роминой "страсти" ещё не сошли с моего лица и тела. Знатно он меня отделал тогда. Не сомневаюсь, что мог бы и убить. И, наверное, это была бы лучшая смерть из возможных.

— Алевтина Петровна, — оборачиваюсь к ней. — Это знаки любви, а не ненависти.

— Мне не интересны подробности ваших голубых похождений. Вон.

Ещё как тебе интересно, сука! Уж мне ли не знать все твои секретные файлы, которые ты якобы надёжно спрятала. От меня ничего не спрячешь. Ты собираешь досье на всех своих сотрудников — кто с кем ел, пил и спал. Не знаю, используешь ли ты их для каких-то других целей, кроме вуайеристических, но факт в твоей биографии, согласись, позорный.

Хмыкаю. Я знаю, что мне делать. И следов никто не найдёт.

Я представил лицо шефини, которая полезет в свой компьютер добавить в файлы очередное свидетельство грехопадения какого-нибудь менеджера среднего звена, и вдруг обнаружит, что все свидетельства куда-то делись. Наверное, забрали наверх, для Страшного суда.

Мне хочется сплясать от этой мысли. Может быть, даже джигу.

Переписав и стерев все важные файлы и логи, я с лёгкой душой выключаю машину. Скидываю небрежно вещи со своего стола в сумку. И только Ромкину фотографию аккуратно кладу в отдельный карман.

Долгие проводы — лишние слёзы.

Но я тепло прощаюсь и с теми, кто мне здесь нравился, и с теми, к кому был равнодушен.

Отходной, ребята, не будет.

Всем удачи.

Я иду по вечернему городу, не обращая внимания на удивлённые взгляды, насмешки и откровенную похоть. Я, конечно, фиксирую всё это отдалённым уголком сознания, но людское любопытство протекает мимо. Вдыхаю запах приближающейся осени — сырость, прель и горький дым.

Запах дыма у меня теперь всегда ассоциируется с Романом. Не знаю, почему. Может, потому что война тоже имеет запах дыма со сладковатым привкусом человеческой крови.

Если бы я мог.

Если бы я мог — я стал бы твоей бронёй, любимый.

Такой бронёй, которая защитит от любой пули.

Но любовь, какой бы сильной она ни была, пока не знает подобного волшебства. И я вынужден надеяться только на твою магию, Ведьмак. Надеяться и бояться до нервной дрожи.

Проклятое "а если" застряло занозой в моём сознании.

Расскажи мне о смерти,

мой маленький принц,

или будем молчать

всю ночь до утра...

Слушая проколотых

бабочек крик,

или глядя с тоской

мертвым птицам в глаза...

Эта песня "Flёur" навязчиво крутится в моей голове, с тех пор, как я её услышал.

Расскажи мне о смерти, мой маленький принц.

Расскажи мне о смерти. Только не о своей.

У меня дома гость. Кто-то совсем недавно здесь курил жуткие сигареты, которые могут пробрать до печёнок. Это может быть только один человек.

Унимая враз забившееся сердце, захожу в квартиру, говорю:

— Привет, Ведьмак.

В ответ — тишина.

В комнате по-вечернему сумрачно. Я улавливаю слабый запах спиртного, различаю смутный силуэт у окна. Хочу зажечь свет, но Рома останавливает меня:

— Не надо.

Бросаю сумку на пол, подхожу к нему, утыкаюсь лицом в шею сзади. Он вздрагивает.

— Ну и по какому поводу праздник?

Я хочу обнять его, но он отстраняет мои руки. Вежливо и настойчиво.

— Рома, что случилось?

Он поворачивается ко мне. В сумерках его лицо кажется призрачным. Только блестят серые глаза. Тоже мне, тень отца Гамлета.

— Ничего особенного. У тебя как? Что-то ты поздновато...

— Да вот наконец-то дали вольную. Теперь я свободный гражданин Рима.

Гражданин Ромы. Подданный Ромы.

Он смотрит на меня как-то странно.

Чёрт, в последнее время я не могу уловить всех нюансов его поведения. А мне иногда так хочется забраться в его мозг, знать все его мысли, знать чувства, знать радости и печали, иногда я ловлю себя на мысли, что даже хочу стать Ведьмаком.

— А я, кажется, добровольно попал в рабство.

Что-то внутри меня начинает дрожать.

— Как это?

Он криво усмехается.

— Я уезжаю, Влад. Завербовался тут на одну работку.

— Какую ещё работку? — тупо переспрашиваю я.

— Неважно.

Ведьмак внезапно притягивает меня к себе, прижимает так, что кости трещат. Он никогда не умел соизмерять нежность и силу.

— Рома, — сдавленно говорю. — Куда ты опять вляпался?

— Я уезжаю, Влад, — повторяет он. — Не знаю, надолго или нет. Возможно, навсегда.

Он проводит ладонью по моему бедру и тут же отдёргивает руку, будто обжёгшись.

— Ты что, в юбке?!

— Это килт.

Он вдруг начинает хохотать, и мне не нравится его смех. Ведьмак никогда так не смеялся — напряжённо, почти истерически. Пьяный смех человека на грани нервного срыва.

— Килт... — почти всхлипывает Ведьмак. — Господи, Влад, я никогда в своей жизни не встречал таких чудаков на букву М. Ты что, Дунканом Маклаудом заделался? Выебнуться захотел?

— Ну тебе же можно Ведьмаком?

Он резко обрывает смех и, обхватив мой затылок, нетерпеливо присасывается к моим губам. Да, квасил он много и долго. В паху разливается сладкая истома, член набухает, но я сейчас не настроен на любовные утехи. Я отталкиваю его язык своим, но только сильнее его раззадориваю, упираюсь ладонями в железобетонную грудь.

Навсегда, — пульсирует в моём мозге кошмарное слово.

Навсегда.

"Я уезжаю навсегда".

Наконец, я высвобождаюсь из его объятий.

— Что значит — навсегда, Рома?

— Ты мне ещё истерику закати, как баба, — он холодно и совсем трезво смотрит на меня. — Я не знаю. Но тебе придётся это пережить.

— А тебе?

— Ну, это ты же меня любишь. Тебе будет труднее.

Это похоже на пощёчину.

Я не верю тебе, Ведьмак. Ни единому твоему слову. Потому что если бы...

Ничего бы не было, Ведьмак. Я тебя знаю.

— Хорошо, — смиренно соглашаюсь я. — Хорошо, я тебя люблю, ты меня нет. Но скажи ради всего святого, Рома, куда ты уезжаешь? Что за работа?

— С каких пор ты стал почитать святое, педик?

И это я тоже проглатываю. Требовательно смотрю на него.

Ждите ответа.

Наконец, Ведьмак сдаётся:

— Во Францию. Больше тебе знать не положено.

Франция... Беспокойное селение в горах или спокойная сытая Франция — разницы никакой, если и там, и там ты рискуешь поймать пулю. Если и там, и там я не смогу быть рядом.

— Я поеду с тобой.

— Нет, — отрезает он. — Вот уж кого мне там не хватало, так это тебя.

— Поверь, я тебя не напрягу. Я даже согласен встречаться раз в неделю, раз в месяц, чёрт тебя подери, но только быть рядом.

В моём голосе появляются умоляющие нотки, но мне похрену. Если он попросит меня поползать перед ним на коленях — я поползаю. Наступлю на горло собственной гордыне, не переломлюсь.

Ведьмак хмурится, будто над чем-то размышляя.

— Нет, — говорит он. — Прекращаем этот наш голубой огонёк.

Он отталкивает меня и идёт к входной двери. Оборачивается, на скулах играют желваки.

— Мне с тобой было хорошо, Влад. Спасибо.

И я понимаю, что не смогу его удержать. Если я применю силу, выйдет только хуже. Выйдет совсем плохо. Я потеряю его окончательно.

— Рома, я люблю тебя.

Нет ничего более бесполезного, чем слова, повторённые миллион раз на разные лады, залапанные миллионами языков, опошленные миллионами бездарных творений.

Нет ничего более бесполезного, чем слова.

Если бы ты мог, если бы ты только мог, мой маленький принц.

Расскажи мне о войне, что творится в наших душах.

— Ведьмак... — мой голос дрожит.

Рома вскидывает голову.

— Ты хочешь, чтобы я трахнул тебя на прощание?

Я подавленно молчу.

— Прощай, Влад.

Хлопок входной двери похож на выстрел.

4.

Мы познакомились на курсах французского языка.

Я хотел освежить знания, он — пополнить. Всё произошло чертовски банально. Тогда у меня бурно развивался роман с Алей, но когда я увидел Ромку — увидел, как он входит в аудиторию, небрежно бросая сумку на скамейку, увидел его стальные, вечно настороженные, глаза, увидел его тело, чью безупречность не смогла испортить даже мешковатая камуфляжная форма — меня потащило, понесло, поволокло к нему. В буквальном смысле этого слова. Я даже сам не успел понять, как со мной стряслась такая напасть. В моей жизни случались парни, но большим, чем часть моих развлечений и потребностей, они не были.

Ведьмак стал исключением.

Ведьмак стал светом в моей, в общем-то, далеко не праведной жизни.

Я подошёл к нему и попросил прикурить, страшась только одного — как бы у меня не затряслись руки от волнения и вожделения. Но долгие годы тренировок по контролю над эмоциями, которые я всегда плохо умел сдерживать, принесли свои плоды.

Мы разговорились. Типичный трёп о бабах, машинах, ценах на бензин, политике и прочем.

Есть у меня полезная черта — я умею входить в доверие к людям. Вернее, я вызываю у них доверие и дело вовсе не в моей смазливой морде. Как-то оно само так получается — раз — и мы уже друзья. И со мной, едва знакомым человеком, уже делятся такими подробностями, которые мне, в общем-то, знать совсем необязательно.

Рома был не таким. Да, он проникся ко мне доверием, но доверяться особо не стал. После занятий на курсах мы вместе шатались по какие-нибудь барам, выпивали и трепались на всё те же вечные темы "за жизнь". Но Рома по-прежнему оставался для меня тайной за семью печатями. Он не спешил, как многие, выворачивать душу наизнанку. Он был откровенен со мной, но до определённой черты. Я знал, что он спецназовец, что часто бывает в командировках в "горячих точках", что живёт где-то в пригороде. И ещё — читает и перечитывает книги Анджея Сапковского о Ведьмаке. Даже себя иногда так величает.

Поскольку я вёл и веду откровенно распиздяйскую богемную жизнь, общение с таким человеком стало для меня сродни открытию. И я всё больше и больше влюблялся в Рому, даже не пытаясь сопротивляться этому чувству, поддавшись всей его полноте. Но так как он, похоже, нелестно относился к геям, мне приходилось держать себя в ежовых рукавицах. Я даже не думал, что подобный тотальный контроль над чувствами может быть таким болезненным и сладким одновременно. Всё шло гладко до определённого момента. И такого же банального, как наша встреча.

Однажды мы надрались по поводу некоего праздника. Удивительно, но я даже не помню — какого. Потому что с приходом Ромы в мою жизнь, каждый день превращался в сплошной праздник.

Я еле держался на ногах и готов был рухнуть здесь же, бахнувшись лбом в стойку. Рома сначала долго матерился, а потом, взвалив меня на плечи, потащил ко мне домой. Он тоже был пьян в стельку, но ещё мог передвигаться и ориентироваться в пространстве. С трудом мы добрались до места, попутно оглашая окрестности матерной перебранкой, доползли до квартиры, и вместе свалились прямо на пол. Роман наконец перестал материться и, кажется, заснул.

А у меня хмель вдруг начал стремительно выветриваться из головы, потому что пьяный Ведьмак лежал близко, слишком близко, и его рука была на моём животе. Наверное, гормональный хмель оказался сильнее алкогольного. Его рука жгла меня, невыносимо давила, будто на живот бросили раскалённую металлическую трубу. Моё дыхание сбилось, а член стоял так крепко, что я не знал, куда мне деться. Я осторожно сбросил Ромину руку с живота на пол.

— Ты чё, козёл, пихаешься, — пьяно пробормотал он.

Я повернул к нему голову. Рома не спал и мрачно смотрел на меня. Тогда я наклонился и, к своему ужасу, поцеловал его. И к своему же ужасу и счастью почувствовал, что он отвечает. Но радость моя продлилась жалкие секунды. Ведьмак резко оттолкнул меня, вскочил на ноги. Я думал, он меня сейчас ударит. Но он просто молча стоял, потом холодно, совсем протрезвев, сказал:

— Ты пидор, Влад. Я всегда это подозревал.

Я уселся на пол — голова закружилась, алкоголь ещё резвился в моей крови.

— Ммм... — пробормотал я заплетающимся языком. — Я не пидор... Но иногда я сплю с мужчинами... Честно тебе признаюсь...

Ведьмак выругался. Такого длинного и замысловатого ругательства, перемежаемого незнакомыми мне гортанными словами, я ещё не слышал. Хотя за свою жизнь навидался и наслушался всякого. Потом он пододвинул стул; усевшись на него, оперся руками о колени и склонился надо мной.

— Что тебе от меня надо? — спросил он.

Я внезапно почувствовал себя пленным на допросе. Только не хватало ослепляющей лампы, хотя глаза Ведьмака — расплавленная сталь — жгли хуже всякой лампы.

— Сршенно ничего, — ответил я и, набравшись смелости, добавил. — Просто ты мне нравишься. Очень.

Он снова выматерился. По части мата ему не было равных.

— Запомни, — сказал тогда Рома. — Я не пидор. И если я к тебе хорошо отношусь, то это ещё ничего не значит.

— Я понял, — ведь я и, правда, уже давно всё понял о нём, только лелеял бесплодные надежды. — Не переживай... я не буду к тебе приставать. До сих пор мне это удавалось.

— Вот и отлично.

После этих слов он ушёл, заставив меня заплакать пьяными и отчаянными слезами, за которые я себя потом ненавидел. Я вообще ненавижу в себе любое проявление слабости, и почему-то только любви позволяю отдаваться целиком.

Я думал, он больше не позвонит — свои координаты Ведьмак мне не оставлял. Поэтому я надеялся встретиться на курсах. Но он больше не появлялся там.

Дней через пять, когда я совсем впал в депрессию, Рома позвонил сам, отбрехался срочной занятостью, и мы, как ни в чём не бывало, пошли квасить в одно из кафе. Потом он как-то снова оказался у меня дома — помогал притащить новый компьютер. Понятно, мы обмыли это дело, и как-то само собой получилось, что опять поцеловались, на этот раз подольше. Его язык робко изучал мой рот, будто Ведьмак вообще впервые в жизни целовался. Хотя это было и так — с мужчиной взасос он целовался впервые.

Тогда мне долго пришлось выслушивать нудную Ромину лекцию о том, что он не пидор, даже если у него встаёт на меня. "С чего бы это вдруг, дорогой?" — вертелся ехидный вопрос на языке, но я не рискнул злить Ведьмака. С этого момента умершие во младенчестве надежды начали потихоньку реанимироваться.

А потом он уехал в командировку на целых три месяца, оставив мне только номер своей аськи. На целых три месяца меня словно засунули в кипящий котёл. Мои мысли и моё тело отказывались мне подчиняться. Контроль, который я так долго в себе культивировал, развалился, как карточный домик, и меня погребло под осколками.