"Это важно для всех"... "Змей — самое прекрасное из всех смертных живых существ, потому Бога и изображают в его обличии"... "Твой долг — учиться врачеванию, стать лекарем, распознавать страдания других и, как возможно, помогать их выздоровлению"... С того дня и до сих пор тебе очень трудно, видясь с отцом, первым прикоснуться к нему. Как и вообще к любому человеку, знакомому или постороннему. За исключением недужных, которых ты осматриваешь.

А после заболела матушка. Ты видел безобразный мешок в ее животе. Знал уже, как это называется: расширение аорты. Мешок мерно сокращался, притворяясь, будто он — естественная и нужная часть живого тела, действует не ленивее прочих частей. Ты знал, что это неправда, ты спрашивал у Бога: как же так? Разве ему, мешку, нельзя приказать прекратить это, исчезнуть? Бог ничего не отвечал.

А один наставник из Лекарской ответил:

— Неужели ты не понимаешь, что этими непрестанными наблюдениями портишь сам себя? Губишь Божий дар, данный тебе при рождении, обращая Змеев взор на то, что смертному видеть заведомо невыносимо? Или госпожа Чангаданг непременно должна была столь серьезно захворать, чтобы ее сын наконец-то научился простому делу Отвлечения?

Временами тебе действительно тяжело было отвлекаться. Не разрешать себе слишком часто и слишком подолгу всматриваться в тела других людей. Этой неотвязностью своих чудес ты тоже тайно гордился, хотя должен был бы стыдиться ее. Ходил с вечно мрачным видом, будто ждал дня, когда... И день этот настал, мешок разорвался. Боярышня Миаминна Чангаданг умерла тридцати лет от роду. Тебе было одиннадцать.

Ты понял, где-то на третий день после похорон: а ведь ты, Лингарраи, пользуешься общим сочувствием. Именно пользуешься, даже наслаждаешься им. Если этого тебе и желалось — значит, того, почему оно пришло, ты тоже желал. И тогда понятно, кого надобно винить. Не Бога, а того, кому сие выгодно.

Отец больше не женился. Насколько ты знаешь, не было у него и подруг, и сколько-то постоянных женщин. Вы жили вдвоем. Матушкина родня уехала к себе в Марранг. Обычно кроме нескольких челядинцев в доме никто с вами не обитал.

Растения из теплицы госпожи Чангаданг все были куда-то розданы.

Самое раннее твое ощущение матери — это свет, рассеченный на ровные четырехугольники, тень от переплета, запахи белого кирпича, земли и листвы. И где-то там, впереди, за ветвями — матушка. Рабочий балахон, волосы перехвачены повязкой, в руках какая-нибудь садоводческая снасть. Теплица — самое увлекательное место. Изобилие пеньковых веревок, глиняные плошки, горшочки и горшки, большие кадки, бутылки с растворами разных удобрений. Листья и цветы. Длинные, бурые с блеском, странные штуки в палец толщиною, как канаты. Они свисают откуда-то с высоты, будто снасти на корабле. Их не надо трогать, пусть они и кажутся крепкими: это воздушные корни. "Ими растение дышит. Дергать за них — всё равно, что человека схватить за нос." Ты понимаешь, тебе совестно, и ты не хочешь показать этого. Виснешь на поперечной балке, что идет над проходом от стены к стене. Подтягиваешься, благо тут невысоко от земли: мать всегда наклоняется, проходя под этими балками. Глядишь на растения сверху. На многих из них — желтые бумажные бирки: эти образцы готовятся для выставки. Позже ты понял, что там, в матушкиной теплице, велась вполне серьезная работа, итоги ее обсуждались в ученых изданиях. Одну из пород цветка унгуни назвали потом "Госпожа Миаминна". Тебе показывали: внушительных размеров куст, копьевидные темно-зеленые листья с жилками, обведенными белым. На цвета дома Марранг, откуда она была родом, может быть, и похоже. На нее — нет.

Долго теплица во дворе стояла пустой, без стекол — только рамы да стены. А через пятнадцать лет после того, как матери не стало вне Господа, отец распорядился разобрать и то, что осталось. Сейчас виден только участок двора, заново перекрытый плиткой.

Когда ты переехал в Приморье, ты раза два заходил в университетские теплицы. Белый кирпич отмостков, земля, возделанная в кадках и горшках, деревья и травы дальнего Юга. Ты, наверное, мог бы завести дома какое-то из растений, не слишком привередливое по части влажности и тепла. Так и не собрался сделать этого. Может быть, потому, что в Первой Ларбарской клинике комнатных цветов держат множество. Ухаживает за ними один из твоих коллег, и кажется, занимается этим с отличным знанием дела. Только в рабочем помещении совсем не чуется земляной запах.

Хотел бы ты знать, где пропадает твой Крапчатый Бенг. Не появлялся уже четверо суток. Означать это может обиду, усталость от тебя — или какое-то удачно найденное времяпрепровождение.

Ты освоил искусство отвлекаться где-то на восьмом году учебы. На то, что в Мэйане назвали бы "одержимостью", не жаловался — до тех самых пор, когда в Камбурране почувствовал у себя еще один Змеев дар.

Но много больше, чем указания наставников и укоры, тебе тогда, в Школе, помогли вроде бы случайно сказанные слова Тиарарри Билиронга, твоего старшего соученика:

— Какое удовольствие, должно быть: заглянуть в тело человека, когда тот в основном здоров, хорошо себя чувствует, живет, не тужит! Любоваться извне тоже, конечно, прекрасно, но...

Ты набрался храбрости ответить ему, раз уж он счел надобным вслух помянуть свойственное тебе "чудо". Но ты не нашел ничего более умного, как привести слова Велингмуантанинги: "Здравие телесное — сокровище Божье, ближе всего лежащее и менее всего ценимое смертными". Жить да радоваться? И вправду, прекрасно. Да только слишком уж редко кто себе это дозволяет.

— А ты? — немедленно отозвался Билиронг.

И ты понял: как хорошо, что есть на свете хотя бы один человек, при ком тебе отныне и навсегда будет стыдно появляться с понурым видом. Жив, здоров? Так как же ты, будущий лекарь, смеешь не ценить этого?

"Однажды он станет моим другом" — подумал ты о Билиронге, сам дивясь собственной дерзости. Этот малый, старше тебя на четыре года, казался совершенно недосягаемой особой. Он уже помогал при операциях своему учителю, все знали, что в Лекарской школе это самый способный ученик. Тогда уже можно было предсказать: дойдет до высших высот ремесла.

Сейчас возглавляет отделение хирургии в бывшей Малой Царской, нынешней Университетской лечебнице в Кэраэнге. Пишет тебе, как другу. Присылает описания своих работ, изданные или только приготовляемые к изданию. Из Валла-Марранга, где вы оба служили после Школы и Университета, ты отправился за море, а он — в Золотую Столицу. И тебе, и ему смолоду хотелось именно того, что вы в итоге и получили.

Зависть, ревность? Чувство соперничества? Нет. Ты знаешь, что не смог бы жить его жизнью, как и он — твоей.

Странно подумать: когда-то ты был жаден до дружбы. Особенно в последние школьные годы. Доходило до полнейшей глупости: прибегал на ночные свидания к невесте и до утра вместо нежных речей излагал ей свои учёные открытия.

Впрочем, Тэари именно это и было по сердцу. Она, как и ты, училась не только в обычной школе, но еще и в особой, Чародейской.

Ты что-то рассказываешь — и вдруг она прерывает тебя, восклицая:

— Да, да! И у нас тоже такое есть. Очень-очень похожая вещь! Вы видите воспаление, и оно — основная примета недуга. И уже отсюда вы рассуждаете дальше, в чем причина: зараза, травма или что-то еще. И мы сначала видим очарование на предмете, для нас это исходный признак того, что предмет волшебный. Мы начинаем рассуждать, с какою целью его заворожили: для ясновидения, наваждения или еще для чего-то...

Юность, время обобщений. Различия становятся важнее уже потом. Вы же тогда оба еще не изжили щенячьего восторга перед Божьей истиной, заложенной в мироздании. И в самих себе, что ни день, отмечали все новые признаки совершенства: даровитые подростки, почти что Змеи...

Ты не сразу понял, почему в тот год отец стал упорно пропускать без внимания твои отговорки, когда вас с ним приглашали посетить какое-то общинное празднество. Раньше он и сам предпочитал остаться дома, и тебе разрешал. А тут вольности прекратились. Пришлось подобающим образом одеваться, следить за волосами, работать над походкой, над почерком, умением танцевать и складывать стихи. Целую осень и зиму до Новогодия 1092 года вы вели светскую жизнь.

И вот, на третий день праздника он тебя спросил: что ты скажешь, ежели глава Дома призовет тебя, напомнит о предстоящем твоем совершеннолетии и спросит: на ком из девиц ты, Лингарраи, желал бы жениться?

— Всех их, возможных невест, ты уже видел. С кем-то танцевал, играл, разговаривал. Кому-то после написал, у кого-то побывал и в гостях с изъяснениями личной приязни. Дом хочет твоего решения.

— Я сказал бы: пусть будет, как решите вы со старшими Дома. Что до меня, то я бы рад был, если бы то была Тэари Чангаданг.

Вас сосватали. Четыре года ты ходил в женихах, и тебе это состояние несказанно нравилось. Взаимное понимание — или то, что таковым казалось, — было куда важнее любовной страсти. Ты знал, что должен беречь свою невесту, и не стремился к большей близости с нею. Ходил к веселым девицам, как все твои соученики, но не слишком часто. Знал, для чего это нужно: стать достаточно опытным мужчиной, дабы не причинить вреда своей единственной любимой женщине, когда сможешь назвать ее женой.

Твоя троюродная сестра. Выбор если и сомнительный, то только потому, что за нею тоже известны были некие Бенговы дары. Известны, разумеется, старшим в Доме, а не тебе и не твоему отцу. Она училась кудесничеству, но вовсе не затем, чтобы получить потом высшее образование, сделаться эаи-римбиангом. Просто для будущей супруги и матери считалось не лишним знать основы сего искусства, если уж от Бога даны к тому способности. Хотя бы потому, что с проявлениями чудес придется сталкиваться постоянно: на примере самой себя, а возможно, также и мужа, и детей.

Пришлось. Так пришлось, что лучше бы вам с нею никогда не видаться.

— Оставь, Человече. Не думай сейчас об этом.

— Ты здесь, Змеище?

— Давно. Ты так славно задумался, я заслушался. За весь вечер почти ни слова о текущих делах. Хорошо!

Нет, не то чтобы Крапчатый вернулся веселым. Настроение, скорее, боевое. Выспрашивать у него причины этого бессмысленно: пожелает, так сам и сообщит.

— Ты продолжай, продолжай. Только не о плохом.

— О чем прикажешь?

— Например, почему ты здесь.

— Где же мне быть, как не дома?

— Завтра праздник, ты, в виде исключения, не дежуришь. Время достаточно позднее. Погода — не дождь и не ураган. Городских волнений, забастовок тоже не наблюдается. Я ожидал встретить тебя на Приморском бульваре. А ты тут лежишь, рассуждаешь сам с собой, даже водкой не угощаешься. Примерный семьянин, да и только!

— Прими как оправдание мою отдаленность от семейства на две тысячи верст морского пути.

— Оправдание в чем?

— В том, что веду себя как образчик ходячей добродетели. Точнее, лежачей.

— "Всё в прошлом"?

— Без тебя — уж точно, в прошлом. Стар я стал для бульвара.

Приятно знать повадки своего Бога. После таких слов Крапчатый непременно рухнет на кровать подле тебя. Хлестнет хвостом, целясь тебе по лбу. Ты вовремя перехватываешь его за хвост одной рукой, а другой пробуешь достать на брюхе у него тот участок кожи с мелкой чешуей, где ему бывает щекотно. Змей, конечно же, успевает увернуться.

Старый, давно и в совершенстве разученный способ дразнить друг друга. Даже не верится, что когда-то ты обходился без этого. Числил Бога кем-то отдаленным и запредельным.

Ты отпускаешь змеиный хвост. Бенг укладывается спиной к тебе. Только шею выгибает, кладет на изголовье так, чтобы голова поместилась над твоей головою.

— Ты слышал последнюю сплетню из Первой городской? Барышня Тагайчи дала отставку своему кавалеру, Мумлачи-младшему.

— Ты полагаешь, эта сплетня последняя? Воистину, чудеса! Мохноножка Вики дала обет молчания? И остальные последовали ее примеру?

— Экие ты ужасы воображаешь! Конечно нет. "Последняя" — я имею в виду, на сегодняшний день.

— И ты обрадовался?

Змей на несколько мгновений умолкает. Размышляет.

— Не знаю. Сама Тагайчи не плакала. Друг ее, Робирчи, был страшно зол. Как так? Благородного юношу не желают знать всего-то на том основании, что у него есть законная жена? А жена эта сбежала из дому, заперлась на работе в Ведомстве Исповеданий, или как оно называется, и оттуда сообщила, что за нею гоняется безумный, какой-то "охотник на праведниц", да к тому же — что она ждет дитя. Не от охотника, а от собственного супруга, даром что недавно еще хотела с ним развестись. Каков удар для свекра ее, профессора!

— Коли так, то да воздастся сей юной даме. В последние дни господин Мумлачи слишком расстроен, чтобы лично браться за врачевание.

— Значит, ты этому обстоятельству был так рад и вчера, и сегодня утром?

— Не думаю. Работал, как всегда. Разве что чуть спокойнее.

— И на радостях без надзора выпроводил домой благородного Гидаунду? Особу, столь ценную для твоего профессора и для всей клиники?

— К тому были основания. Гастрит, зачем-то в записях поименованный "язвой". Случай, противоположный нашему всеобщему правилу, но не менее дурацкий: когда человек упрямо подозревает у себя недуг, которого нет. И врачи поддерживают его в этом самоубеждении.

— Он не просто "человек", а Важное Лицо. Крупный начальник в Политехническом институте и еще в нескольких местах. В том числе и в Совете по градостроительству. Там у них ожидалось обсуждение какого-то моста, как я слышал. Проект подготовлен ближним подчиненным этого Гидаунды, принят не будет и быть не может. Благородному господину сложно голосовать против своего сподвижника, вот он и выдумал сказаться больным.

— Значит, ему хорошо удается создавать видимость испуга. "Скажите, доктор: это верно, что я умру?" Трепет в голосе, смятение в очах и тому подобное.

— И ты обнадежил его: "Конечно же, непременно умрете!" Добавил хоть "...но не ранее, чем придет Ваш срок"?

— Я ответил: вопросами бессмертия занимаются в храмах, а не в лечебницах. И выписал его.

— А он что? Затрепетал еще пуще? "Стало быть, мне отсюда одна дорога — к жрецам? Искать храмового убежища?"

— Это уж его дело.

Змей ворочается. Хочет сказать что-то еще, набирается духу.

— А ты знал, что Робирчи месяц назад сватался к Тагайчи? Обещал, что как только разведется, то сразу на ней и женится? И тогда она ему не отказала. Не то чтобы растаяла вся от благодарности, но отвечала: разведешься, тогда и поглядим. Или как-то в этом смысле. А теперь всё иначе: у него скоро будет ребенок, ему нельзя разрушать семью. Стало быть, и к Тагайчи ему ходить совершенно незачем. Ни как жениху, ни просто как дружку.

Ну, и какого твоего отклика ждет Бог твой на эти сообщения?

Не дождавшись, он продолжает:

— Выгнала! Решилась — и выгнала. Он подступался, в клинике ее подстерегал. А она ему: "Можешь больше не приходить".