Книга Исхода

— Как я вижу, — неопределенно повел рукой Оберон, — кругом полным-полно волонтеров! Целые толпы! Точь-в-точь как где-нибудь на седьмом-восьмом году нынешней индокитайской заварухи... Даже наш уважаемый Тайпан помалкивает! Ресибир! Вы же, как будто, тоже пилотировали что-то там такое?

-Аг-га, — саркастически кивнул Ресибир, — два типа вертолетов пятнадцать лет назад и легкомоторная авиация. То-то мне в данном случае эти навыки помогут!

— Причем здесь пилотаж? — Мрачно осведомился Тайпан. — При чем тут что-то, напоминающее пилотаж хоть в малейшей степени? Начать хотя бы с того, что штука это летать не может даже теоретически: нечем ей летать...

Анюта тем временем слонялась по "салону", водя пальцем по теплым, ворсистым, необыкновенно приятным на ощупь стенам, пыталась перелистывать "гармошки" вдоль стен, достигавшие высоты ее тела, потом — зевнула и уселась в кресло. Необычной формы верхняя часть спинки его неторопливо, все тем же коварно-вкрадчивым движением, как будто прося разрешения и опасаясь напугать, опустилась на ее голову сверху, накрыв ее подобием шлема. Ученые мужи продолжали пререкаться и дискутировать, пока их не отвлек тихий, довольный смешок, после чего они вдруг как-то разом заметили сидящую в кресле Анюту. Она сидела с руками, почти полностью скрытыми в "рукавах", с головой, скрытой шлемом почти до самого рта, нимало не испуганная исо смутной улыбкой на губах. Она явно что-то разглядывала, явно — игралась чем-то, поскольку руки ее все время чуть заметно шевелились, и явно развлекалась своим занятием. Забрало "шлема" показывало ей разноцветные узелки, соединенные в сложные цепочки. Много узелков. И каким-то образом перчатки давали возможность касаться этих узелков. Иные — заставляли проделывать всяческие эволюции схему Изделия, котораянаходилась тут же. Другие — заставляли отдельные узелки разворачиваться в новые цепочки. Эта игра — оказалась необыкновенно увлекательной, она и увлеклась.

— Интересно, что это она делает?

— Только то, на что не решились остальные. Осваивает управление.

— И чего она там сможет понять? Что она там вообще понимает?

— Ты хочешь сказать, что соображаешь больше? У нее хотя бы сомнений с рефлексиями нет.

— Господа, это же просто смешно!

— Оставьте ее в покое, — негромко проговорила доселе молчавшая Нэн Мерридью, — потому что точного знания у нас все равно нет. А когда нет точного знания, нужны именно такие люди, темные и одаренные. Беспечные, не знающие сомнений и беспощадные. Те, кто когда-то первым приручил собак или быков, вряд ли кончали хотя бы и завалященький университет.

С этого момента так и повелось. Никто ничего не мог понять, и все только диву давались: глазастая шпана с утра пораньше, захватив термос с кофе, усаживалась в кресло и сидела там часами, осваивая искусство общения с Изделием, как увлекательную игру. Ее приходилось чуть ли не силком вытаскивать из кресла, чтобы прогулять, накормить и вымыть, а то она и вовсе не вылезала бы наружу. Нет, то есть, конечно, пробовали и другие. Кое-кто даже умудрялся со страшной натугой что-то усвоить. Все это время она нетерпеливо стояла рядом, и когда у соискателя возникали какие-нибудь вопросы, она честно старалась ответить. Поначалу — при помощи своего небогатого словарного запаса. Потом, увлекаясь и видя полнейшую тупость курсантов, — все больше помогая себе жестами. Потом, — следовало неизбежное:

— Пусти! Сейчас покажу лучше...

После этих сакраментальных слов она как-то само собой оставалась на своем месте, и бедный член сообщества начинал испытывать неловкость от того, что отвлекает занятого человека от серьезных дел своими глупостями. Одно время она повадилась было и есть прямо там, у места, питаясь кофе и бутербродами, но ей не дали: кто-то, чаще всего — совершенно бесцеремонный, хищный Хаген, приходил за ней, молча брал поперек живота и волок ее, брыкающуюся, наружу. Даже абсолютно обожаемый ею Тэшик-Таш был не то, чтобы забыт, а как-то несколько отставлен в сторону. И однажды вечером произошло то, чего все ждали и чего смутно опасались: Анюта сообщила, что после долгих разбирательств достигла градации, именуемой "Контроль". Умное слово "градация" она узнала уже сейчас, в ходе своего чудовищного дрессировочного запоя, как и многое другое, потому что кое-что, касающееся, к примеру, масштабов, топографии, навигации и метрики, ей приходилось все-таки черпать у докторов с магистрами. Очевидно, что лекции их Анюта понимала очень по-своему, но, судя по вопросам, понимала явно. Вопросы по форме бывали таковы, что лекторам делалось дурно: потом, постепенно, они притерлись друг к другу. Сообщение вечером, у костерчика (костер теперь, в отличие от начального периода пребывания, жгли уже не как правило) было встречено гробовым молчанием, только спустя полминуты кто-то выдохнул, испуганно и отчаянно: "Ох, нет!" — но она почти не обратила на это внимания, продолжив с таким видом, будто всем уже — все ясно:

— Там система какая? Там пока не разберешься почти со всем, до "Контроля" не добраться. Случайно ничего серьезного включить невозможно. Так что все. Хотите — завтра утром, хотите — прямо сейчас, но только я его вытаскиваю.

— Слушай, не сходи с ума! Безумие какое-то, ей-богу!

— Хм, — вдруг фыркнула Нэн Мерридью, — у кого-нибудь есть другой план? Жажду услышать. Можно даже не гениальный, а просто хоть на что-то похожий. Приемлемый. Не совсем идиотский.

А Фермер сказал:

— А когда вы все так дружно и с таким энтузиазмом собирались лететь, вы что, — не догадывались, что один из полетов будет первым? Так что рекомендую побыстрее оставить эмоции.

— А еще меня не жалко. Если что — то и невелика потеря...

И только махнула рукой в ответ на раздавшиеся было протесты.

— А я, — пробурчал Тайпан, — так и не понял, о чем, собственно, речь? Ну не может эта штука летать! Никак. Ни при каких обстоятельствах!

Она же, сторожко пробираясь среди камней, подошла к разверстому жерлу шахты, ступила на подъемник и скрылась из глаз. Все. И еще минут десять ничего не происходило, а потом, походя выворотив и смахнув подъемник, над краем шахты медленно и плавно всплыл, как всплывает из темной ямы на дне темное бревно сома, как восходит над горизонтом какое-нибудь темное солнце, бесшумныйтемный силуэт. Поднялся, с беззвучным поворотом сдвинулся в сторону, и опустился на склон, совершенно с ним слившись. Тайпан, сунув себе в рот чуть ли ни весь кулак целиком, что-то потрясенно шипел. Остальные — молчали, поскольку только у одного из собравшихся были чисто теоретические, им самим считаемые игрой ума прикидки, — как бы могло выглядеть что-нибудь вроде антигравитации, а другие в это не то, чтобы не верили, а считали несерьезным предметом для обсуждения. Это и сейчас выглядело несерьезно, как какое-нибудь огнестрельное ранение в локоть: ну всплыла этак неторопливо туша, — эка невидаль! Мы в кино и не такое видели ... И тут же, покинув внутренность Изделия, она с беспримерной наглостью, как что-то давно решенное сообщила, что прямо следующим утром планирует первый настоящий полет. Причем самым интересным была даже не эта наглость, а та интересная подробность, что наглость эта великолепно согласовывалась со здравым смыслом. Так что Сообщество задевала сама безапелляционность Анютиных высказываний, а отнюдь не их существо: ничего более конструктивного никто предложить, по сути, просто не мог. Точно так же, со всей определенностью, она высказалась, что в первый полет отправится одна, но тут номер не прошел. На нее навалились всеми и убедили-таки, что с одним человеком может произойти всякое, и по этой причине без Второго Номера никуда отправляться все-таки нельзя.

Вылет был назначен на семь утра, причем по настоянию летчицы все возможные зрители расположились поодаль, — эту свою позицию она смутно мотивировала возможной опасностью, связанной со взлетом. К Моменту Ноль, само собой, все Сообщество без исключения, невзирая на предостережение, расположилось в бороздах окрестных голых горушек. Впрочем, это было проделано в типичной для Сообщества манере: так, чтоб было видно, но вне оси Изделия, — и на достаточном удалении. Анюта с Ресибиром, покинув последних сопровождающих, неторопливо удалились по направлению к машине, постепенно превратившись в две неразличимые темные фигурки, особенно крохотные на фоне массивного корпуса Изделия. Оно не особенно было похоже на что-либо летающее, даже при всей своей обтекаемости, — оно было похоже на гигантского кита, распластанного на суше, а еще — на бурый каменистый вал среди окружающего камня, совершенно сливаясь с ним по цвету и тону. Два черных муравья доползли до машины и так же, как муравьи — в муравейнике, исчезли внутри этой округлой туши, и снова в окружающем скудном ландшафте все замерло, стало неподвижным и мертвым. Тишина и неподвижность, неподвижный корпус непонятной машины среди неподвижного камня, казалось, лежал тут уже многие тысячелетия, и — никаких признаков того, что хоть что-то готовится. По мере того, как минутная стрелка подходила к двенадцати, среди зрителей нарастала нервозность, так, что под конец нервы у всех собравшихся были натянуты до предела, и это усугублялось тем, что буквально никто из них даже отдаленно не представлял себе, чего, собственно, ждать. То, что произошло потом,странным образом одновременно разочаровывало и пугало: машина исчезла с такой стремительностью, что глаз не успел уловить подробностей, осталось только смутное ощущение размытой ленты, смутной струи, почему-то разноцветной, мгновенно протянувшейся к небу, вонзившейся в него и исчезнувшей, как сон. Только что был, лежал на земле неподвижный, лениво-округлый кит, — и вдруг исчез без следа, без звука и без всяких световых эффектов. Какое-то время, — вероятно, очень короткое, — ничего не происходило. А потом в воздухе, приблизительно посередине расстояния между тем местом, где была машина и причудливой, как и все окружающие скалы, скалой по имени Киче, вдруг вспыхнул, — именно вспыхнул, — совершенно черный шар. Он погас так же мгновенно, как и возник, а потом на потрясенных людей, собравшихся вокруг, вдруг обрушился удар. Прежде, чем звук добрался до них по воздуху, он достиг их через камень. Это пела, вибрируя как чудовищный камертон, источеннаяветром, шлифованная летучим песком, ветхая от времени скала Киче, ана ее невзрачно-темной каменной груди страшным, режущим, нестерпимым зеленовато-белым блеском горело крохотное пятно, почти точка, окруженная ослепительным сиянием. Камень под ногами продолжал дрожать мелкой, почти непереносимой дрожью, от которой ныли зубы и неприятно вибрировало что-то в ушах, контуры скалы стали размытыми, она медленно-медленно окуталась непроницаемыми, тяжелыми клубами пыли и мелкого каменного крошева, а потом вдруг так же медленно начала растрескиваться вдоль, превращаясь в груду беспорядочно валящихся каменных столбов, которые, в свою очередь, ломались, рассыпаясь остроугольными глыбами. И только потом, после света, дрожи и звука, пришла очередь ударной волне. Благо еще, что она достигла несчастных зрителей не единым всесметающим фронтом, а, скорее, в виде множества беспорядочных, яростных вихрей. Они загнали смертных в их каменные щели, заставили цепляться за камень, запорошили им глаза и забили глотку пылью, и сверху присыпали мелкими, — и не слишком мелкими, — камешками под глухие раскаты и зловещий, короткий, как от громадных челюстей, лязг тяжких каменных глыб. Казалось, катаклизм длится вечно, но на самом деле уже к семи — двенадцати стихли последние раскаты, и почти осели клубы пыли, и прекратились лихорадочные содрогания почвы, только в одном месте из-под оставленной обвалом груды каменного мусора лениво поднимались скудные, тяжелые клубы жирного дыма, как будто нестерпимым блеском сверкавшая частица подожгла что-то маслянистое или же содержавшее смолу. Когда почтенное Сообщество, слабо перхая и дружно протирая глаза, сумело отодрать себя от взбесившегося камня, от бедного Киче остался куцый, косо сколотый обломок, напоминавший сломанный зуб. И первым, кто пришел в себя, оказался флегматичный Фермер:

— Так, — сказал он, — все, кажется, целы. А ведь, кажется, всеот себя зависящее сделали, чтобы расшибиться. Может быть мне хоть кто-нибудь сможет объяснить, какойбезопасный вариант вообще, хотя бы теоретически, мог иметь место в данном случае, — во-первых, и почему именно на него был расчет, — во-вторых? Потрясающее, прямо-таки редкостное благоразумие и осторожность...

Чела, не сказавший ни единого слова, к этому моменту уже возился зато с кое-какой аппаратурой дистанционного контроля. Лицо его имело самое что ни на есть озабоченное выражение:

— Господа, — странным голосом проговорил он наконец, выводя на экран данные радиографа, — боюсь, что мы все попали под воздействие рентгеновского излучения. Утешает то, что оно было довольно мягким и продолжалось не более пятнадцати-двадцати секунд... Источник носил точечный характер и располагался, — тут он указал рукой на рухнувшую скалу, — приблизительно во-он в том направлении...

— Интересную штуковину мы родили, — проговорил, машинально грызя мимоходом сорванную, тощенькую травинку, хмуро-рассеянный Тайпан, — невозможную с точки зрения всех нынешних представлений. Жалко, что пропала, а то изучили бы...

— Господи, что ты говоришь-то? Почему обязательно "пропала"?

— Не надо обманывать себя. — Он выплюнул травинку, оказавшуюся горькой, как хина. — Не стоит врать — себе: по записям, уже в секторе сто двадцать — семьдесят градусов скорость этого... Этого фантика была уж никак не менее тридцати "М". Так что, хоть мы и не сумели точно измерить ускорение, оно явно было таким, что о нем противно говорить... Ребят убило мгновенно, они, наверное, даже не успели ничего почувствовать. Так что это сооружение летит себе где-нибудь по прямой, страшно собой довольное и с двумя молодыми дураками, превратившимися в студень, — внутри... О-охх, — он застонал, вдруг, как это порой и бывает, осознав, что больше — никогда в жизни, и в муке закрыв глаза рукой, — да как же это, гос-споди!

— Но почему это произошло, почему? — В странном отупении недоумевал Об. — Ведь все же было обговорено, буквально! Ну послушайте, друг мой, — он потянул Тайпана за рукав, — но этого же не может быть! Она сама задавала мне такие вопросы, из которых ясно было, — все человек понимает в смысле времен и расстояний... Ну не мог я ошибиться! Я слишком давно преподаю для этого! Ну скажите, а?

— Может быть так. Может быть — не так. А может быть, поняв вашу науку, она ошиблась в самом действии. Думала, что надо делать так, а на самом деле оказалось — иначе. Кто теперь знает? Кто и чего теперь может сказать? Еще и по этой причине дело наше, кажется, завершилось, толком еще и не начавшись... А! О чем теперь говорить...

Этот обед начался в тягостном молчании. Хаген приволок откуда-то бутылку виски и бутылку текилы, и никто не стал возражать, когда он разлил спиртное по стаканчикам. Нэн Мерридью сидела отрешенно, с сухими глазами, но это была сухость пустыни, на нее страшно было смотреть, — в тысячу разстрашнее, чем если бы она билась в рыданиях. Никто не решался первым начать разговор, потому что из собравшихся все до единого понимали, что первое же слово, изреченное по существу, неизбежно обернется коллективной истерикой. Убийственной моральной паникой. Мозговой рвотой. Со времени старта прошло уже шесть часов, и надеждыне оставалось даже у самых стойких. Да и не во времени дело: для всех присутствующих было совершенно ясно, чем неизбежно обернулся дикий старт для всех, находящихся внутри. Тут были люди, которым доводилось терять, в том числе — и друзей, в том числе — и трагически, и порой — внезапно. Но все-таки этот случай выдавался и из этого ряда — вон какой-то особой подлостью, несправедливостью нестерпимой. Потому что не было сейчас — войны. Потому что жизнь, которую они столь круто попытались взять в свои руки не так уж давно, после тяжкого периода невразумительной, ничего не дававшей чувствам, подготовительной работы с месяц тому назад начала, наконец, оборачиваться подобием сказки, произведением тяжко кованной магии. Наконец, Тартесс поднял голову, доселе опущенную долу, обвел собравшихся режущим взглядом, проглотил стоявший в горле шершавый комок и начал: