Ворон и Ветвь. Кн.1

  — Зачем?

  Она хрипло дышит, опираясь рукой на грязный каменный пол.

  — Зачем он тебе? Тоже... в жертву?

  Я даже фыркаю от нелепости предположения.

  — Младенца в жертву я могу купить почти в любой деревне. За золотой или меньше. Стоило бы жизнью рисковать...

  — Тогда... зачем?

  А она действительно сильная. Я только боюсь, чтобы не случился выкидыш. Бисеринки пота блестят на бледной коже, мешаются со слезами и вместе с ними стекают вниз. Она облизывает сухие, только что потрескавшиеся темно-розовые губы и снова спрашивает:

  — Зачем?

  Я мог бы солгать. Но судьба, которая свела нас сегодня, не любит фальши и нечестной игры. И я снова протягиваю руку и трогаю липкую от слёз и пота кожу на скуле, убираю влажную прядь, прилипшую к щеке. На губах у нее крошечные капли крови.

  — Он последний из рода. Помнишь, твой муж говорил о том, что у кого-то это уже однажды получилось? Двенадцать лет назад мой отец продал меня чародею за спасение всей семьи. Правда, это не очень помогло. Из всех остался в живых только я. Забавно, да? Я единственный наследник. Только вот у таких, как я, не бывает потомства. И род на мне прервётся. А виноват в этом твой покойный муж, натравивший на мою семью инквизиторов. Я не успел рассчитаться с ним. Сам виноват, конечно. Но если ты отдашь мне его наследника, Бринар перевернётся в гробу. Обещаю, я не убью ребенка. Но сын или дочь Бринара не будут владеть его наследством, если я не могу владеть своим.

  Она снова облизывает губы. Рыжие растрёпанные косы метут пол. Я почти вижу, как проносятся ее мысли. Дитя колдуна и убийцы против жизни её любимых старших. И ведь она может потерять его раньше срока. Или меня убьют сегодня. Или потом. Или удастся подменить ребенка на другого...

  — Даже не вздумай, — ласково предупреждаю я, лениво протягивая между пальцами кончик её косы. — За этой сделкой будет смотреть сама судьба. Я заберу ребенка на следующий Самайн, где бы ты ни была. А попробуешь обмануть — убью твоих близнецов. Или выходи к Дикой Охоте сама. Ну что, согласна?

  Время останавливается, как стрела в полете. Та стрела, что вот-вот проткнёт тебя насквозь. Говорят, на ней можно разглядеть каждое пёрышко, только сделать ничего не успеваешь. Я слышу, как бьётся ее сердце. И как стучат копыта, высекая искры и туман в паре лиг отсюда. Смерть совсем рядом. Летит, неся шлейф безумия и ужаса...

  — Да, — выдыхает она отчаянно.

  Взлетаю с пола одним движением. Алтарь — пустое. В нем давно ни капли силы. Отшвырнув громоздкие обломки, тяну её за руку на середину. Подхваченным с пола кинжалом рассекаю ладонь и кровью рисую вокруг съёжившейся жертвы круг. Второй, вокруг себя, вычерчиваю острием кинжала. Не так сильно, но сойдет. Мне и нужно всего несколько мгновений отыграть...

  — Закрой глаза, — велю ей. — И не вздумай смотреть на Охотника. А лучше сядь на корточки и спрячь лицо... Если у меня получится, отправляйся в монастырь и требуй встречи с аббатом. Расскажешь ему про своего мужа, только про нашу встречу молчи. За убийство колдуна тебя не осудят. Скажешь, что отсиделась в часовне. Круг перед уходом сотри. Совсем, чтобы и следа не было. И непременно расскажи про священника. Ты все поняла?

  Если она и отвечает что-то, то я не успеваю расслышать. Дверь вылетает, как от удара тарана. Сама тьма врывается в часовню. Такая плотная и густая, что можно резать ножом. Сгусток мрака и холода, средоточие зимней ночи и древнего ужаса, дремлющего в глубине каждой души. Фигура на пороге выше меня на две головы, а в плечах такова, что проходит в дверь только повернувшись боком. И наклонившись. Огромные ветвистые рога венчают голову, как корона, длинные седые волосы спадают на плечи. Он одет в шкуры, сшитые и перетянутые грубым кожаным поясом. На поясе рог и кремневый нож в локоть длиной. Его сапоги перепачканы то ли красной глиной, то ли старой кровью. Я готов рассматривать что угодно, лишь бы не поднимать взгляда к его лицу. Но у меня не получается. Тьма, холод, ужас и смерть смотрят из его глаз прямо мне в душу. Я хочу упасть на колени, а лучше лицом в пол. Молить о милости и быстрой легкой смерти. Вырвать из груди собственное сердце своими же руками и поднести ему в дар. Потому что он — вечность... Но вместо всего этого я заталкиваю глубоко внутрь вопль, рвущийся наружу, глотаю вязкую горькую слюну и смотрю ему прямо в лицо.

  — Доброго Самайна тебе, Великий. Я выкупаю жизнь этой женщины своей жизнью.

  ГЛАВА 2 ДОЛГАЯ НОЧЬ САМАЙНА. ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

  Голос хрипит и срывается. Стоящий на пороге смотрит на меня и на жертву в круге одновременно. Он видит каждую пылинку в проклятой часовне и слышит стук наших сердец, пляшущих в рваном ритме. За окном завывает буря, но как-то глухо, не страшно. Трудно дышать. Его взгляд давит, как каменная плита, под ним хочется прогнуться назад, словно огромная рука толкает в сердце и голову...

  — Я предлагаю свою жизнь за нее, — хрипло повторяю я. — Прими эту жертву.

  В проеме позади него клубится тьма. Мелькают огни, оскаленные пасти, сверкающие красным глаза... Что, если я ошибся? Не хочу умирать. Не думать об этом. Нельзя думать...

  — Что тебе до нее?

  Грохот грома, шум леса, вой бури — вот что в этом голосе. Рычание дикого зверя, свист стрелы и лязг меча, шёпот смерти за спиной — тоже в нём...Я и дышу-то еле-еле, а надо говорить.

  — Мы заключили сделку, Самайн — свидетель.

  — Сделку? — медленно переспрашивает он. — И какова цена твоей жизни, человек?

  — Это наше дело. Ты принимаешь замену, Великий?

  Он несколько мгновений смотрит на меня. Сердце, до этого летящее, как копыта лошади в галопе, почти останавливается. Потом снова стучит, но медленно, с трудом перекачивая кровь. Хватаю воздух ртом, дышу с натугой... В глазах темнеет. Или это просто мой светляк иссяк?

  — Выйди из круга, человек, — громыхает грозовой раскат.

  — Выйди, — лязгает меч, ударяясь о щит где-то далеко, в невообразимой глубине времени.

  — Выйди... выйди... — шепчет лесная листва.

  Я почти подчиняюсь. Почти делаю шаг из круга, навстречу манящим болотным огням его глаз. И только вскрик за спиной приводит меня в чувство. Дура, я же велел ей не смотреть! Но получилось кстати. Еще бы чуть — и вышел!

  — Нет. Ты не пообещал мне, Охотник.

  Серый камень скалы трескается от солнца и влаги. Узкая изогнутая щель в недрах камня — его улыбка...

  — Да будет так. Третий раз предложишь ты свою жизнь — и я соглашусь. Выйди же из круга, и покончим с этим. Ночь коротка, если она всего одна в году!

  Но я упрямо мотаю головой, собирая остатки стойкости. Выйти сейчас — немедленная смерть. Не хочу умирать у его ног, разорванным на куски. Мое сердце — не для его ножа.

  — Дай мне время. Я вправе просить об этом. Если верно то, что рассказывают о тебе, ты — Охотник, а не палач. Дай мне время уйти.

  Колени дрожат, будто дня три не ел. Светляк почти погас, уже не сильнее свечки. Но я терплю. По каменному лицу ничего не прочесть, лишь голос колышет стены часовни, и они дрожат от его гнева.

  — Сколько времени ты хочешь, человек?

  Ритуалы... легенды... сказки... Я вспоминаю всё, что может помочь. Свечей здесь нет. Но есть сухие щепки...

  — Пока горит лучина.

  То ли он чуть умерил свою силу, то ли я начал привыкать, но дышать стало легче. Или я просто трачу последние силы, даже не замечая этого. Плохо. Что ж, сам напросился.

  — Нет.

  Охотник всё-таки переводит взгляд с меня. Ловлю воздух, жадно дышу полной грудью, с которой убрали надгробную плиту.

  — Ты, женщина, купившая свою жизнь чужой смертью. Знаешь ли ты старые песни?

  — Да, господин.

  Голос у нее тихий, напряжённый, но не слабый. Сколько же в этой чужеземке силы? Бринар — болван. Ему бы на руках ее носить.

  — Тогда ты будешь петь, — слышится рокот морской волны.

  — Петь... будешь петь, — откликается горное эхо.

  — И пока длится её песня, можешь бежать, человек! — а это уже мне. Каждое слово отдается в ушах и по всему тело ударами кузнечного молота. — Но прозвучит последнее слово, и я спущу гончих. Хочешь ли ты по-прежнему купить ее жизнь?

  — Да.

  На губах соленый вкус и липкая влага. Похоже, кровь носом пошла. Я даже не знаю имени убийцы. Откуда она? И какие там поют песни? Долго ли она сможет терпеть дикую мощь, льющуюся из его глаз? И захочет ли...

  — Да будет так! — роняет он тяжело. — Пой, женщина!

  Рву застежку плаща, скидывая мокрую кожу на пол. Плевать на дождь, если лишний фунт веса может меня убить. Прямо через голову тяну кольчужную рубаху. Безмолвие. Вязкая тишина, хоть ножом режь. Давит, лезет в уши. И тихий, медленно крепнущий грудной голос:

  К двум сёстрам в терем над водой

  Биннори, о Биннори,

  Приехал рыцарь молодой,

  У славных мельниц Биннори...

  Рвётся граница круга. Выскакиваю мимо огромной фигуры в ночь, ледяную круговерть клыков, когтей, бьющих по воздуху копыт и горящих глаз. Замираю на крыльце. Впереди — клубятся вихри, секут небо ветви молний, глухо порыкивает далекий гром. Вся поляна залита густой мглой. Но вспышка — и глаз выхватывает чёрные лоснящиеся шкуры, серебристые гривы, бледные огни копыт. Всадники — чёрные силуэты, чернее самой ночи, лишь светятся мертвым блеском глаза из-под капюшонов. Позади — гаснет светляк. И тёплый женский голос медленно и чётко выводит каждое слово:

  Колечко старшей подарил,

  Биннори, о Биннори,

  Но больше младшую любил,

  У славных мельниц Биннори...

  Я знаю эту балладу. Губы мгновенно леденеют, когда спрыгиваю с крыльца в седло храпящего и прижимающего уши Уголька. Не понес бы... Поляну пересечь — легко. Но до дороги миля лесной тропы, темной, скользкой... Балладу о Биннори пела моя мать. У неё был красивый голос, даже лучше, чем у вдовы Бринара. Только пела она редко. Но сейчас у меня в ушах звучит, отсчитывая время:

  И зависть старшую взяла,

  Биннори, о Биннори,

  Что другу младшая мила,

  У славных мельниц Биннори...

  Вдали от беснующейся Охоты конь успокаивается. Дрожит, фыркает, запрокидывает голову и нервно тянет поводья. Но идёт ровно. Молодец, хороший мальчик... У меня всего несколько минут. Сумку с тяжелыми стеклянными колбами — прочь. Другую, с овсом — тоже. Мгновение поколебавшись, роняю в кусты у дороги меч. Быстрее! Только не споткнись, дружок. Только не споткнись... Коня не нужно понукать. Он и сам чует, что надо убраться подальше. Хорошо, успел отдохнуть. И остыть успел. А меня уже пробирает озноб. Наклоняюсь пониже, чтобы не зацепиться за случайную ветку. Сверху, с листвы, капает вода, и тонкой шерстяной куртке недолго оставаться сухой.

  Вот рано-рано поутру,

  Биннори, о Биннори,

  Сестра зовёт гулять сестру

  У славных мельниц Биннори.

  — Вставай, сестрица, мой дружок,

  Биннори, о Биннори,

  Пойдём со мной на бережок,

  У славных мельниц Биннори...

  Медленно. Как же медленно! Стискиваю зубы. Холод. Страх. Не жалуйся, Грель. И коли сам сварил пиво — сам его и пей, как говорил отец. Правда, тогда я был не некромантом Грелем, отродьем Тьмы, а сыном благородного рыцаря, наследником замка и земель. Миль десять отсюда — развалины моего замка. Пятнадцать поколений Энидвейтов хранили Воронье гнездо, а оно берегло их. Я — шестнадцатый, не вступивший в права. А семнадцатого уже не будет. Впереди, между деревьями, просвет. Уголек ржёт, вытягивает шею. Темнота давит на плечи, дождь лезет ледяными пальцами под куртку и рубашку. Ненавижу холод. За спиной тихо. Значит, она ещё поет. Почему не выбрала балладу покороче? Неужели не догадалась? Или испугалась, что тогда Охота вернётся за ней? Конь спотыкается, но выравнивает шаг...

  Над речкой младшая сидит,

  Биннори, о Биннори,

  На волны быстрые глядит

  У славных мельниц Биннори.

  А старшая подкралась к ней,

  Биннори, о Биннори,

  И в омут сбросила с камней,

  У славных мельниц Биннори...

  Маленьким, я любил сидеть у ног матери, пока она шила шёлком очередную икону для монастыря, и слушать негромкий голос. Когда она пела, как младшая сестра умоляет старшую о пощаде, а та зло и надменно торжествует, слезы начинали течь сами собой. Заметив, мать переставала петь, обнимала меня, прижимая к мягкому надушенному платью, перебирала жёсткие, лохматящиеся, как ни стриги, волосы, и начинала что-нибудь другое, веселое. Но я быстро научился не плакать. Мне хотелось, чтобы песня прозвучала до конца и убийца получила по заслугам.

  А потом она стала петь все реже и реже. Жизнь в глуши тяготила дочь марсийского графа, против воли родителей вышедшую замуж за лихого, но бедного рыцаря. Когда одна за другой родились мои сестры — песни и вовсе прекратились. Разве что колыбельные звучали иногда, и я, уже выросший, ловил эти редкие минуты украдкой, стыдясь болезненной нежности к ее холодным рукам, бледной коже с просвечивающими синевой жилками, грустному взгляду. Теплый грудной голос тускнел, как гобелен, вытканный из дешёвых ниток и висящий на ярком солнце. Зато все ярче вечерами цвели розовые пятна на прозрачной коже щек. А рядом с шитьём всегда лежал платок, в который она, кашляя, прятала губы...

  Хватит! Не хочу вспоминать. Может, потом, добравшись до дома, открыв бутылку вина покрепче... А песня уже должна подходить к концу. Тело девушки прибило к берегу, бродячий певец срезал прядь золотых волос на струны для своей арфы и пошел во дворец... Лес заканчивается! Ветер немедленно бросает мне в лицо пригоршни дождя, рвёт с плеч куртку. Сколько до переправы? Лиг пять. По мосту ближе, но мне к мосту нельзя. Мост — дорога для фейри. А вот текущую воду Охота может пересечь, только пока не спустится на землю. Сияющие во тьме копыта уже, верно, истоптали всю поляну у часовни. Им придётся объезжать по мосту. А мне — нет. И до брода всего мили две...

  Прости, Уголёк! Еще ниже, как только могу, прижавшись к тёплой конской шее, даю коню шпоры. Зло и обиженно всхрапнув, он летит по пустой дороге. Стук копыт и моего сердца несутся наперегонки.