Тракт. Дивье дитя

— Ай, не птички? Так белки?

Симка закатился совсем.

— Белки!

— Так они ж, чай, в лесу — белки?

— Белка!

— Да, Симка, белки — они такие. В лесу-то...

Симка хохотал, сгибаясь пополам и обнимая кошку, когда Егор услышал, как хлопнула дверь и зашуршали в сенях.

— Симка, — окликнул гнусавый женский голос, — ты чего это?

Симка, с трудом удерживая смех, сказал Егору:

— Мамка.

Егор как-то внутренне напрягся. Ему не понравился голос, но когда женщина вошла в горницу, ее лицо понравилось Егорке еще меньше.

Ее переносица провалилась, ноздри задрались вверх, выглядели двумя черными дырками между впалыми щеками в сетке воспаленных сосудов. Мутные глаза выражали туповатое удивление. Лохмы цвета пакли с заметной проседью торчали клочьями из-под полинявшего платка, когда-то алого, нынче — рыжего, а расплывшаяся фигура была закутана в застиранную рвань неопределенного цвета... Она поставила на грязный стол деревянную солонку с крупной желтой солью, которую принесла с собой.

И тем ужасней Егору было смотреть на нее, что хранили ее лицо и ее тело следы четкой, строгой северной красоты. Чистой красоты, редкостной...

— Ой... — женщина остановилась и принялась, сощурившись, рассматривать Егора. — А ты-то кто ж? Ко мне, чай?

— Нет, — сказал Егор. — Я к Симке твоему. Егором меня звать. У Силыча остановился.

Женщина усмехнулась, показав мелкие и белые, еще яркие зубы.

— А... музыкант? Цыган рыжий... Мне Савельиха сказывала. К Симке?

Егор кивнул согласно, и Симка, прислонившийся к нему плечом, как котенок, тоже кивнул.

— Утешеньице мое веселишь? Что, музыкант, чудный сынок-то у меня? — сказала женщина с неожиданной нежностью, и, когда Егорка улыбнулся в ответ, добавила: — ишь ты... Понимаешь, что к чему...

— Понимаю. Сколь лет-то ему?

— А тринадцатый. Ты не думай, Егорка, что он дурачок — деревенские, они без понятия болтают. Блаженный он у меня, это не без того, а разумения-то у него на пятерых нашенских хватит...

— А отец-то ему кто? — спросил Егорка, смутившись.

Симкина мать мечтательно усмехнулась.

— Вот, отец... А монашек один. Божий человек, издалека шел, видение, сказывал, было ему...

"Не монах, — подумал Егор. — Не помнит она. Без мужа живет. Гулящая она", — и почувствовал такую же тоскливую боль в душе, как при виде раненого зверя.

— Ты, грил, Мотря, мне верь, — продолжала женщина тем же тоном, каким рассказывают сказки. — Мне, грил, старец явился весь в светах, стоочитый, и велел, значит, к первой встречной бабе идти — а тута, значит, ты, грит, и попалась... Я в молодках красавица была...

Егор слушал ее рассказ, который лился точно и плавно, потому что был пересказан уже бесчисленное множество раз, и перебирал влажные Симкины волосы. Он уже знал, что его собственные предчувствия его не обманули.

— В нем, в Симке-то, смысл особый, — говорила Матрена, а Симка, склонив голову набок, смотрел на нее с лукавой полуулыбкой, — Грехов на нем нет, на блаженненьком, страха в нем нет — только сердечком за всех болеет. К мельникову Рябчику, уж на что тот злющий пес да лютый, чуть не в будку забирался. Устинова быка, как тот взбунтовался, на веревочке из стада привел, как овечку какую. Любую тварь привечает, любого гада — разве вот людей сторонится. Обижают его. Не жилец он тут. Чудно, что тебя этак признал.

— Чудный он у тебя, Матрена, — сказал Егор тихо. — Ты береги его. Он нынче под дождем в одной рубахе котят хоронил — озяб...

Матрена всплеснула руками и издала странный звук между смешком и сочувственным аханьем.

— А я-то гляжу: у забора, никак, могилки накопаны! Симк, а Симк, а крестики-то пошто поставил? Православные, нешто, они, котята-то твои?

Лицо Симки снова стало страдальчески сосредоточенным, будто, готовясь объясняться с кем-то, он заранее ждал, что его не поймут. Он беспомощно взглянул на Егора.

— Они ж не крестились в церкви, котята-то, — сказал Егор.

— Так ведь... крест, он... туда... — Симка облизал губы и поднял глаза к потолку. — Там, знаешь...

— Дорогу на небо он хотел показать котятам, — перевел Егор серьезно. — Не знает, как иначе-то...

Матрена усмехнулась.

— Чему ж на небо-то попадать? Чай, у котят-то твоих души нет — только пар...

Симка мотнул головой и глаза у него снова сделались влажными.

— Ты, Матрена, не говори так, — сказал Егор, положив Симке руку на плечо. — Ты ж, небось, не знаешь, у кого какая душа, а Симка твой знает. Сама говоришь — блаженный он, стало быть, от Бога ему открыто. Ты его таким вещам не учи — он бы сам научил, коли понимали б его.

— Чудак ты человек, — сказала Матрена. — Вроде парнишка еще молодой, а рассуждаешь, как старик, да складно так... Ты из староверов, что ль?

Егорка пожал плечами.

— А тебе на что? Ну хоть бы и из староверов. Да не в том дело, — он наклонился к Симке. — Слышь, Серафим, идти мне надо. Мамка твоя проводит меня, а ты за мной не ходи. Хорошо?

Симка посмотрел на него с тихой укоризной.

— Да ты не грусти, ничего, — сказал Егор. — Я теперь в Прогонной жить буду. Еще приду вскорости. Надоесть успею тебе.

Симка коротко рассмеялся и качнул головой.

— А нет, так и лучше. Ну так ты сейчас отпусти меня, а потом я снова приду.

Симка только вздохнул. Секунду подумал, скинул тулуп, набросил на плечи Егора, взял кошку поудобнее и отошел к окошку.

Егор вышел из избы. Матрена пошла за ним, и вид у нее был недоумевающий.

— Зачем звал-то меня? — спросила она насмешливо, когда Егор остановился в огороде. — Девка я тебе, провожать-то тебя?

Егор пожал плечами и вытащил тот самый четвертной билет, что получил вчера от рваного мужика в трактире. Матрена тихо ахнула, глядя во все глаза.

— Точно, отдаю, Матрена. Гляди, не тебе даю — Симке. Чай, на какую-никакую корову хватит, а сено-то дешево нынче, двугривенный — воз... Вот и молоко... Да ты сахара-то купи ему — жалел, он, что сахара нет у вас...

Сунул бумажку в Матренину руку и сам сжал ее руку в кулак, повернулся и вышел на дорогу...

Федор проснулся довольно поздно.

С тех пор, как он обосновался в Прогонной, ему отчего-то стало тяжело спать. Если прежде он засыпал моментально и просыпался с петухами, то теперь сон долго не приходил, дразнил тяжелой мутной дремотой, и отпускал неохотно. Вот и этой ночью сны мелькали пестрые и странные, как горячечный бред: то рысь с голубыми девичьими глазами, из которых катились крупные слезы, то молоденькая, худенькая, совершенно нагая девчонка со спутанными волосами и диким лицом, вырастающая белым телом из березового ствола... то столбики золотых монет, выползающие из мокрой земли, извиваясь, как дождевые черви...

Немудрено, что Федор рявкнул на Игната, который сунулся его будить, и встал с постели уже близко к полудню, с больной головой. Чуть не швырнул сапог в хрипучие ходики. Вяло плеснул холодной водой в лицо, неохотно вышел к столу, через силу что-то съел, не разобрав вкуса, долго сидел, свесив руки меж коленей, глядя в пол — пытаясь прийти в себя.

— Проветриться тебе надо, — сказал Игнат, глядя на него. — Голову освежить. Фетинья, дура еловая, угару вчера напустила — сам чуть живой хожу. На воздух надо.

— И то, — Федор мотнул головой и скривился от неожиданной боли. — На вырубку съездить...

Игнат оседлал вороного.

Федору не хотелось выезжать в пасмур и хмарь, но на тракте действительно стало легче. На ветру прояснились мысли, сырой воздух показался сладким и терпким. Чудесно пахло лесом, дождем и дымом — и вкусно показалось дышать полной грудью. Настроение Федора так исправилось, что он даже завернул в трактир Силыча, справиться о новостях.

Ничего интересного, однако ж за ночь не случилось. Трактирщик утреннему гостю разулыбался, предложил свежего ситного с изюмом, чаю с медом — но никаких новостей не сообщил. Интересные гости не останавливались. Федор проговорил с Устином не больше пяти минут, отказался от чаю и вышел, а выйдя, увидал довольно необычную картину.

Около привязанного к изгороди вороного стояла девка и кормила коня кусочками сдобного кренделя. Вороной пофыркивал, но брал крендель у нее из рук, а она оглаживала его, называла ласковыми именами — и вообще обращалась с ним весьма уверенно, как человек, привыкший иметь дело с лошадьми.

Федор подошел.

— А вот кренделем его кормить — это баловство, — сказал он.

— Сама знаю, — усмехнулась девка, бросив на него косой взгляд. — Хороший жеребчик.

Федор успел оглядеть девку с головы до ног. Овчинный тулупчик нараспашку был накинут поверх синего ситцевого платья, голубая косынка едва прикрывала волосы — фигурка плотная, гибкая и сильная, а лицо... Вроде бы ничего особенного нет в лице — северяночка, курносая и скуластая, глаза длинные и серые, губы четкие и яркие, толстенная коса цвета ржаной соломы — но общий вид неописуем и незабываем. Насмешливая складка губ. В глазах холодный острый огонек, разум, лукавство, дикое веселье. Ласка, куница, горностайка — маленький, ловкий, гибкий хищник...

Не попадались Федору такие девки.

— Будь ты парень, — сказал он, отвязывая повод, — я б решил, что лошадь свести хочешь.

— А может и хочу, — рассмеялась девка. — Забоялся?

— Звать-то тебя как?

— Кто назвал, тот и знал.

— Экая ты скрытная. Для здешних что-то больно храбрая... Ты что, не в Прогонной живешь?

— Ну и не в Прогонной. На выселках.

— Это где ж?

— Где? Да на ржавом гвозде, с третьей полки, где дохлые волки!

Девка рассмеялась. Федор был озадачен.

— Небось, волки от языка твоего передохли, не иначе?

Девка снова коротко рассмеялась, откровенно показав яркие зубы с еле заметной щербинкой между передними резцами.

— Нет, голубчик. Волки-то в наших краях все больше по дурости своей дохнут. Все суются, болезные, куда их не просят...

— Да Бог с ними...

— С ними-то Бог, а тебе-то, гляди-ка, и до порога недалеко.

Девка протянула вороному последний ломтик кренделя, отряхнула ладошки и пошла прочь.

— Эй! — Федор едва вернул дар речи. — До свиданьица, краса неописанная!

Девка обернулась и бросила через плечо с великолепным насмешливым превосходством петербургской аристократки:

— Разлакомился, сокол ясный! Коль не говорю — стало быть не желаю свиданьица-то!

И не спеша, направилась по тракту к околице. Федор проводил ее взглядом.

"Вот... дикарка... — думал он, рассматривая удаляющуюся девичью фигурку с удовольствием и досадой одновременно. — Змейка, да еще и ядовитая... Такая, похоже, если... вечерок коротать... особенно стесняться не будет. Дым с копотью... Интересно. Только как к такой подступишься — нахалка..."

Минуту помедлив, Федор вернулся в трактир.

Устин Силыч, надев очки, проверял счета, но тут же отложил в сторону толстенную засаленную тетрадь.

— Никак, забыли что, Федор Карпыч?!

Федор ухмыльнулся.

— Скажи-ка мне, Устин, такую вещь... Тут к тебе сейчас девчонка не заходила? В голубой косынке, шустрая такая?

— Об Оленке говорить изволите, Федор Карпыч?

— Оленка... ишь ты... Что за Оленка?

— Известно, ваше степенство. Гришки Рваного, конокрада подлого, младшая сестричка.

Федор сел.

— Неужто?

— В голубой косынке, изволите говорить? В синем платьишке в белый горох, полушубок новенький, сапожки желтые, опять же новые? В глаза прямо смотрит? Она самая, не извольте сомневаться, ваше степенство. Гришка с выселок ее за полдиковинкой послал — похмельем, вишь, мается, как вчерашнего дня гулял...

Федор глубоко задумался.

— Оленка... ишь ты... — бормотал еле слышно. — Брательника же Бог послал... А что, Устин, Гришка-то...

— А что Гришка... — Силыч снял очки и принялся протирать стекла тряпочкой. — Гришка, Федор Карпыч, прощения просим, мальчик фартовый. Все окрестные про него в курсах, урядник все грозится — а только поделать ничего нельзя. Не пойман — не вор. Такие дела. Вот и живет, как бирюк в берлоге — ото всего обчества отдельно. С маткой да с Оленкой. А отец у них от винища уж давно помер. Теперь там, в берлоге ихней, весь лихой люд бывает. Не приведи господь, Федор Карпыч...

— И как только девка там... выжила...

— А что ей не выжить! Ее кто только пальцем тронь — Гришка того на ремешки порежет. А она, Федор Карпыч, как будто и не балует. Нрава прямого, строгого, себя блюдет — только однова пропадать ей с этакой родней... и подумать грустно...

Федор кивнул. Его глаза сузились, а смущенная ухмылка превратилась... в весьма сложную мину... и, пожалуй, жестокую.

— Однова, пропадать, говоришь? Ну спасибо, Устин. Спасибо.

Расставшись с Матреной, Егорка прошелся по тракту до околицы. Выбрал момент, когда вокруг было совсем безлюдно, и сошел с проезжей дороги в лес.

Погода совсем испортилась. Дождь летел наискосок, ветер гулял между деревьев, и лес стонал тяжелым, мерным, несмолкающим гулом. Под ногами, во мху, хлюпала вода, пахло болотной сыростью, жухлой хвоей, осенним тлением. Егор привычно обратился душой к лесному народу, но все живое попряталось и молчало, только сорока — верный вестник — коротко чокнула с лиственничной ветки и тут же унеслась по ветру, будто спешила или испугалась. Егор не успел ее понять. Пронзительный ветер нес сырой холод с Хоры, и все вокруг будто съежилось от озноба. Лес казался неуютным, нежилым и совершенно чужим... и Егор вдруг понял, почему.

Холодная дрожь прошила тело вдоль спины. Добрая встреча. Не тот, с кем хотелось бы поговорить... но может, оно и к лучшему, как знать?

Пасмурный полумрак свернулся в грозовую темень. Белесое небо потемнело. Удары копыт пали громовыми раскатами. Конь из дымного клубящегося сумрака встал рядом с Егором, как вкопанный. Всадник — мрачная тень — обрел плоть, спешился, трепанул коня по холке, усмехнулся настолько дружелюбно, насколько позволяло его угрюмое лицо.

— Здорово, лешак.

— Здорово, охотник, — сказал Егор грустно. — Не ждал встретить тебя здесь в эту пору, Мартын.

— Угодья осматриваю, — сказал Мартын, поправив самострел за плечом. — Чего не ждал? Ведь сказано все, пересказано...

— До весны далеконько еще.

— До весны! — в голосе Мартына зазвучала глухая угроза. — Что за Охота весной? Ведь на май назначено, на май! Куда годится? Вот по холодам — февраль, март — любехонько бы... — его рука опять потянулась к самострелу.

— Чем заряжать-то станете?

— А не знаю пока. Коли февралем бы — так дифтерит, а май... даже не знаю. Холера, сыпняк, кровавый понос... Поглядим.

У Егора заныло в груди.

— Не жаль их тебе?

— А они кого жалеют? — отрезал Мартын жестко. — На них, кроме Охоты, и управы-то нет. Им дай волю — расплодятся, как тараканы, все кругом пожрут, все умертвят, все под себя подомнут и новое место искать станут, где гадить. Не знаешь разве?

Егор вздохнул.

— Знаю. Но ты все одно не спеши собирать своих... душегубцев, — проговорил он чуть слышно. — Ты знай — тут, в деревне, кроме купчины и псов его, дивье дитя, братишка наш.