Лунный князь: Беглец (последняя редакция)

Необычного, неправильного, невероятного круга, где в каком-то безумии смешались знаки всех известных сфер.

А ведь, насколько было известно иерархам, император и его наставники работали над сферой Логоса, не более. Ионт должен был окончательно воплотить в близнецах не простую, но вполне посильную ему, Завоевателю, сущность — дарэйли власти.

Так зачем он применял в ту ночь чуждые Логосу элементы? Да еще и в одиночку проводил важнейший после призыва эйнеры* ритуал! Эта работа, требующая высшего напряжения духа и ювелирной точности, включала три почти единовременных действа и называлась 'Триадой раскрытия силы Сущего, отдания и запечатления даров'. Почему властный, но еще неопытный неофит никому не позволил контролировать такой сложный этап лепки 'сосуда даров духов' — дарейри**, нечеловеческого существа в человеческом теле?

## * Эйнера — буквально: 'нисшедший дух бога Эйне'. Существо из человеческой плоти, наполненное чужеродной сущностью, призванной жрецом в Подлунный мир. Под руками Гончара и воздействием плененной в теле силы Сущего плоть ('глина', из которой, как верят жрецы, создан человек Богом) перемешивается, преобразуется и становится материалом для лепки дарэйли, 'сосудов с дарами духов'.

## ** Дарейли — буквально: 'сосуд с дарами духов'. Воплощенные духи, полученные от преобразованной в эйнеру человеческой плоти. Дарэйли, вылепленные уже из 'очищенной духом глины', сохраняют нечеловеческую сущность эйнеры и ее свойства, но обретают долговечность в Подлунном мире. Сосуды всегда парные. Один из двух сосудов, полученных от эйнеры, Гончар обязан разбить (убить) — вернуть Сущему, дабы не иссякали дары Эйне. Нарушение принципа 'отдания дара' карается смертью жреца.

Верховный в тысячный раз перечитал строчку. 'Плотина, поставленная в болоте...'

Эта запись, и тот круг, и смерть жреца от его же ритуального ножа, не давали Сьенту покоя. Потому что созданный Ионтом дарэйли, один из двух принцев, исчез бесследно. А это невозможно, если не вмешалась третья сила. Чужая. И не в Лабиринте ли она таится до сих пор? И кто знает, что там еще может таиться еще со времен войны Трех миров? А если наложенная в древности защита Врат ослабла? Если чужой, враждебный мир высших магов уже топчется на пороге?

Сколько раз Сьент задавал себе и иерархам эти вопросы! Ответ они могли найти, только вернувшись в Нертаиль. И Верховный подозревал, что этот ответ им очень не понравится.

Но тут Мариэт, устав изображать оскорбленную статую, жалобно вздохнула:

— Ты ведь не прикажешь мне идти в тот проклятый Лабиринт, Сьент?

— Нет. Но я-то все равно туда спущусь.

— Не надо, пожалуйста.

— Мариэт, это бессмысленная просьба. Я обязан.

— Но я же не могу отпустить тебя одного!

— Отпустить? — насмешливо улыбнулся он. — Дорогая моя девочка, ты что-то путаешь.

Она взвилась, но... промолчала, к радости жреца. Горделиво вздернула подбородок и чеканным шагом отправилась за ширму.

Из-под ее босой ступни, нарочно задевшей скорбный ободок праха, выпорхнула пара оживших ночных бабочек и куча оголодавших еще в прошлой жизни москитов, тут же мстительно ринувшихся на Сьента. Он тихо посмеялся над этой мелкой пакостью.

Мариэт пойдет за ним куда угодно, можно даже не сомневаться. И не по принуждению, он не будет ей приказывать, как и обещал. Она пойдет из страха за его жизнь. Потому что, если он умрет, то его дарэйли станет Потерянной. И будет пылиться на тайных складах Гончаров среди десятков таких же забытых сущностей, оставшихся без хозяев, умевших с ними обращаться.

Интересно, сколько Потерянных спит в Лабиринте, и сможет ли Сьент откопать среди них что-нибудь такое же ценное, как Мариэт? И не найдется ли там исчезнувший дарэйли Ионта?

Мысли Сьента вернулись к записям императора, проигравшего и власть, и жизнь в чужих играх. 'Плотина, поставленная в болоте...'. Уж не Сферикал ли он подразумевал под болотом, утянувшим его с головой?

О том, чтобы у императора появился, наконец, достойный короны наследник, должны были позаботиться Гончары. И они тщательно заботились... о том, чтобы у Ионта, ставшего королем, а потом императором, не появилось ни одного ребенка, зачатого от обычной женщины. Жрецам Эйне нужен был особенный наследник — абсолютный раб, обладающий и врожденной харизмой Завоевателя, и нечеловеческой сущностью. Дарэйли.

Если Ионт прозрел, то не задумал ли он изощренную месть Гончарам? Он не был бы Завоевателем, если бы смирился с ролью марионетки. Начинающего философа в императорском венце вряд ли утешило то, что и эту номинальную власть он передал бы будущему сыну по достижению им семилетнего возраста, ибо одним из главных постулатов восточных служителей Эйне был отказ от высшей мирской власти ради высочайшей духовной.

Формальный отказ, разумеется. Власть над созданием императора должен был перехватить Верховный.

Сьент незаметно задремал уже под утро.

И почти сразу его разбудил один из его рабов, Парк:

— К тебе гонец из Нертаиля, хозяин.

— Пусть войдет.

В шатер ворвался бодрящий холодный ветер, вычистивший и комарье, и впитавшиеся в ткани запахи.

Но весть, услышанная от гонца, показалось Сьенту продолжением кошмарного сна.

Он трижды перечитал коротенькое послание, доставленное воздушным дарэйли от иерарха Авьела: 'Львенок вышел. Один. Пронтор убит. Требуется твоя немедленная помощь, Верховный'.

Всего две строчки, а будто бездна разверзлась.

И дело не только в том, что десяти лет достаточно для полной инициации нелюди, какова бы ни была его сущность. И даже не в подтвержденном теперь факте, что принц все-таки выжил в недрах Лабиринта Нертаиля, в опаснейшей близости от недоступных Врат.

Он был один! Над ним не было жреца! А значит, дарэйли свободен — вот что страшно.

Это могло стать началом катастрофы, грозившей если не повторением легендарной войны Трех миров, то чем-то очень близким к тому.

* * *

Ринхорт, исчезнув куда-то ночью, вернулся под утро, привел двух оседланных вороных и поднял меня ни свет, ни заря, сунув в руки меч.

— Владеть обучен? — насмешливо блеснули черные глаза.

Я пожал плечами. Проверил баланс. Меч как меч — не длинный, не тяжелый, с простой гладкой рукоятью, удобно лежавшей в руке. Такие обычно были на вооружении у городской имперской стражи, с такими же на меня напали в дворцовом архиве.

Мои руки, похоже, привыкли к оружию, потому как никакого неудобства не ощущалось. Наоборот, появилось чувство защищенности, словно до сих пор я ходил голым, не осознавая наготы.

Вот вороные были хороши, чувствовалась порода. Где Ринхорт добыл таких красавцев, я не стал выяснять. Хотя, напрасно: не зря же дарэйли так нервничал и торопился, что даже завтрак отложил, как потом оказалось, на ужин.

Пока я увязывал в узелок выданную нам краюху хлеба, козий сыр и пару луковиц, Ринхорт сказал паттеру, что из ближайшего храма Единого пришлют повозку забрать больного и смотрителя на смену. А о том, что говорить своим иерархам, а о чем умолчать, слуга Единого и сам разберется, но он должен знать, что среди его братьев немало тайных жрецов Эйне. И, чем выше иерарх, тем вернее окажется, что он поклоняется двум богам.

Паттер только укоризненно покачал головой.

Оставив увесистый кошель с деньгами в руках растерянного смотрителя, рыцарь направился к двери.

— Демоны всегда пытаются купить душу за металл, — проворчал старик ему вслед. — А ты не подумал, что если алчный кто увидит хоть один золотой в моих руках, то убьет калеку, возьмет грех на душу?

Ринхорт обернулся, нахмурившись:

— Тут серебро. Золото я оставил у надежного человека, он присмотрит за тем, чтобы ты получил хороший уход.

— Откуда у тебя, бывшего в рабстве, деньги? Ты взял их у мертвого жреца?

Ноздри рыцаря раздулись от гнева:

— Я не мародер! Я — дарэйли металла! Забыл? Не беспокойся, деньги не украдены ни у мертвых, ни у живых.

— Да не серчай ты так! Ты ведь темный, а темные не могут создавать, почитай, ничего, вот и спросил. Приму я твою помощь, — соблаговолил смотритель и покосился на меня, в нетерпении переминавшегося у двери. — Вот еще что, Ринхорт... Видал я всяких из ваших — и светленьких, и темненьких. Мальчишка-то этот не прост. Ты уж не оставляй его, несмышлен он еще.

Я возмущенно фыркнул и, вылетев за дверь, привалился к рассохшемуся косяку и сосредоточился на изучении древесного узора, удивляясь тонкой вязи. Сердце вдруг бухнуло у самого горла: в ином мире я отвык от таких простых вещей, как годовые кольца? Разве там не было деревьев?

— Не оставлю, — донесся голос Ринхорта. — Да, чуть не забыл... Как твое имя, благой паттер?

— Да на что тебе мое имя? Смотритель я усопшим. Поминальщик. А имя и сам давно забыл.

— Спасибо, что раны ему залечил, смотритель. Видел я шрамы.

— Вы и сами хорошо восстанавливаетесь, — возразил паттер.

— Но не так быстро.

— Так это мой пес ему помог. Хороший был пес, жаль его. Благодарствую, что привел замену.

— Пес? — засмеялся Ринхорт. — Тогда понятно. Ну, прощай, святой Кейен.

Едва вскочив в седла, мы помчались так, словно вот-вот на нас обрушатся вражьи орды, и вертевшийся на языке вопрос, почему это Ринхорт назвал какого-то кладбищенского сторожа святым, задать было невозможно.

Порадовало, что и к верховой езде (гонке, что уж там) мне не надо было привыкать: держался я в седле более чем сносно, и научиться этому я мог только в Линнерилле. Вот только... не было там лошадей — пришла уверенность. Было что-то другое и очень быстрое. Но в глазах помутилось, и я оставил попытку вспомнить.

Городское кладбище находилось не так далеко от столицы, как хотелось бы. Только через час бешеной скачки, когда признаки человеческого жилья растворились в лесах, через которые пролег довольно пустынный тракт, а меня уже изрядно мутило с непривычки, рыцарь соизволил сбавить темп и дать передышку вороным.

Вскоре Ринхорт непринужденно болтал, так и не объяснив причины поспешного бегства.

— Тогда святой Кейен отказался и от имени, — рассказывал он, — когда понял, что приписывают ему люди святость, которой, как он считает, может обладать только Единый. Он отказался помогать больным и хворым и покинул обитель, разжиревшую на подаяниях от паломников. За это люди, озлобившись, его прокляли, а иерархи отлучили его, как еретика.

— Он говорил, что у него был внук Лостер. Разве может быть внук у монаха, да еще и святого?

— Не спеши с выводами, Райтэ. На островном языке, откуда он родом, 'лостер' означает 'продолжатель'. У него все дети — Лостеры. Он бродит по миру, появляясь там, где помощь требуется, а в Нертаиле черная хворь уже месяц людей косит. Но Кейен никогда не оказывает помощь впрямую, вот и прячется. Его можно встретить в самых неожиданных местах.

У меня было совсем другое представление о целителях.

— А как тогда он лечит?

— Через птиц и зверей. Собак посылает, а собаки считаются у суеверов нечистыми животными, не каждый пустит. Тогда псы рядом где-нибудь шатаются, спят под забором, кости грызут, никто и не подумает, что посланники. Или кошек направляет страждущим, а то и птиц. Споет такая птичка под окном, и слепой прозреет.

— И все ради того, чтобы его самого не заподозрили в помощи?

— Да, самый правильный святой, я бы сказал.

— Что демоны понимают в святости? — фыркнул я.

Ринхорт засмеялся:

— Демоны-то как раз понимают.

— Ты потому его знака испугался и не убил?

— Я же все-таки не демон. Убил бы, если б мой жрец приказал, — жестко сложились губы рыцаря. — Потому и считают нас многие воплощенными демонами. Но грешен ли топор в том, что срубил дерево?

— Грешен. Мог бы и поломаться.

— Мы слишком прочные топоры.

— Тогда руку отрубить, его держащую, — кровожадно предложил я.

— Это только ты смог. Вовремя отрубил, когда твой жрец еще топор на топорище не успел насадить, первую инициацию провести до конца. Потом не слететь.

Он замолчал, стиснув зубы до скрипа, и я почувствовал ненависть его сердца — по эху, откликнувшемуся в груди.

Вскоре Ринхорт резко свернул с тропы и остановил коня на поляне в гуще леса. Вынул пару мечей из ножен.

— Слазь, Райтегор, разомнемся.

Где бы и у кого за выпавшие из памяти годы я ни учился биться на мечах, вынужден признать: плохо учился.

Я едва встал в стойку, но не успел даже глазом моргнуть, как мой меч вывернула из руки неодолимая сила, за спиной оказался ствол дерева, гостеприимно вонзивший между лопаток сломанный сучок, а к шее было приставлен кончик клинка.

Острые ощущения.

— Попробуем еще раз? — усмехнулся черноглазый дарэйли, отводя оружие.

На этот раз рыцарь двигался не так стремительно, но ни о какой моей контратаке и речи не могло быть — меч бы удержать. Мощные удары Ринхорта ломали мои блоки, я, как дурак, велся на обманные выпады, и через считанные мгновения несколько легких порезов позорно разукрасили мое тело, а рубаха напоминала порубленный капустный лист.

А потом началось и вовсе несусветное.

Я подумал, что этот треклятый дарэйли задумал меня убить, а перед этим издевательски погонять, как муравья соломинкой. Меч он у меня быстро выбил и не давал его поднять. Даже близко не подпускал. Никакого благородстваю

То и дело вспарывали воздух удары его клинка, ставшего почему-то куда длиннее, чем был в начале убийственной тренировки. Я не просил пощады — уворачивался, кувыркался, отпрыгивал или подныривал под летящий меч и, наконец, совсем озверел от гнева. Да как он смеет, этот предатель, убивать меня, доверившегося слову рыцаря?

Меня, Райтегора Энеарелли!

И тогда произошло непонятное: что-то подбросило меня в воздух и яростно обрушило на убийцу, испарив в алой вспышке сверкнувший в глаза меч рыцаря, сдунув его, как пушинку с одуванчика. Пользуясь тем, что противник ослеплен, я метнулся к своему мечу, подобрал с травы.

Ринхорт рухнул наземь, его доспехи накалились докрасна, и я испугался и отвел руку с мечом от горла поверженного:

— Эй, ты жив?

— Жив, — прохрипел рыцарь с улыбкой неземного счастья. — Ты знаешь, что сделал, Райтэ?

— Победил.

— Ну, да. Последние мгновенья я даже защищался, и без шуток. Но главное сейчас не в этом, — Ринхорт, морщась от боли, поднял руку. Его доспехи остывали медленно, на перчатке и налокотнике еще багровели жаркие узоры, но паленой человеческой плотью совсем не пахло. — Главное в том, как ты это сделал. А победил ты меня, как темный дарэйли металла. Вот это я и хотел узнать — породившую тебя сущность. Раскрыть ее можно в серьезной драке не на жизнь, а на смерть. Прости, что не предупредил. Нельзя было.

— Ладно, чего уж там, — как победитель, я великодушно простил. — Я уже понял, что ты связан с металлом, но объясни, как это проявляется? Я не чувствую в себе такой силы.

Ринхорт восстановился быстро, и никакие ожоги его, казалось, не беспокоили. Да и были ли они? Я вот тоже едва не сгорел во дворце, а на мне уже ни следа. Рыцарь сел, оперев локти о согнутые колени.