По дорожкам битого стекла

Иногда встречая знакомых по пути в магазин, Воронёнку казалось, что они напрочь утратили связь друг с другом.

— Как дела? — спрашивал кто-то из них.

— Я бы знал, если жил.

Она периодически объясняла общим друзьям, что дело в том, что эти два дурака упарываются ночами напролёт и пишут песни, которые очевидно никто не поймёт. Раз уж парни надеются стать рок-звёздами, то не стоит им мешать в этом начинании. Тем более, что осенью у Германа учёба и он всё же вылезет в реальный мир, так или иначе.

Реальность — это шоу уродов, воплощение гнилья и бессмысленного существования. Воздух отравлен ядом конформизма, тем временем как внутри стены распирает нигилизм и максимализм. Пока Воронёнок мнил себя богом, Макс не прекращал обгладывать себя до костей. Он сам был ненавистен себе больше чем прежде. Внешний мир, населённый людьми казался ему предельно нормальным и обречённым на будущее, тем временем, как он сам ощущал себя вырожденцем, опустившимся ниже плинтуса, которому больше нет дороги назад. Даже Герман, имея поддержку, может выплыть из этой утопии, чтобы вернуться к мирному существованию в благополучии и гармонии с собой и с миром. В этом и было их основное отличие, которое по мнению Макса, мешало им существовать дальше, мешало им творить... Но он не мог остановиться на полпути. Это вечное чувство вины перед миром не давало ему отступать дальше.

— Было бы лучше, если бы мы собрали полноценный состав, — сказал Макс как-то раз.

— Слишком рано. Они слишком ленивы, чтобы писать вместе с нами. Они хотят готовый материал. К тому же, ты не хочешь, чтобы по твоему миру топтались грязными ногами? Тогда доведи всё до конца. Музыканты — лишь бледные тени нас с тобой. Они ремесленники, а мы творцы. Не дай им себя замарать.

Макс задумался о том, что так или иначе нельзя быть единым со всем коллективом неизвестных людей. Он нашёл общий язык с Германом и мог его переносить, даже будучи трезвым. Не факт, что так выйдет с остальными. Они же всего лишь люди.

Глупость — скопление огромнейшей глупости и тщеславия. Макс ощущал эту ауру и она почти давила его, привыкшего к безнадёжности и пессимизму. Дурной настрой спасает от разочарований. А им предстоит ещё много разочарований в этой жизни, пока не настанет долгожданный конец. Жизнь похожа на скучный длинный фильм, снятый на айфон каким-то хипстером. Они называют это говно артхаусом. Макс с Германом оба презирали современное искусство. Воронёнок мог часами говорить обо всех технических промахах, допущенных создателями якобы специально. Максу же казалось, что он просто чего-то недопонимает в искусстве. Он был равнодушен к живописи, хотя мог с лёгкостью отличить хорошую картину от мазни арбатских художников. Кинематограф казался ему дурацкой заменой книг (за исключением особенно безумных шедевров). Электронная музыка напоминала халтуру, выполненную за час на китайском синтезаторе.

Современный мир навевал на Макса тоску своей упрощённостью. Потом он вспоминал о средневековье и окончательно успокаивался. В современном мире все идиоты? Церковь зомбирует население? Культурный уровень падает с каждым годом? Расслабьтесь, веке в одиннадцатом было гораздо хуже! Но если учитывать цикличность истории, то мир погружается в новые тёмные века.

А за окном снова барабанил дождь. Наступившая осень сразу сделала внешний мир неуютным и отменила ночные прогулки. Дурной звонок разорался раненой птицей. А она пошла открывать, хотя в такое время заходить совершенно некому и незачем. Но есть такие люди, что порой готовы вспомнить эту старую традицию хождения в гости без приглашения. Герман выполз из комнаты бледной тенью и отправился в коридор в надежде разведать обстановку. Что-то так и не дало выпроводить их обратно. Может быть, здравый смысл, который твердил, что пора заканчивать с этим затворничеством.

Для Макса они были просто людской безликой массой. В своём отстранении он не способен был запоминать имена и лица. Осталось только представиться и молча слушать их мирские разговоры. Они пили сухое вино. Макс же налил себе стакан только из приличия. Ему становилосьсь плохо от этого напитка, всё, что слабее виски вызывало у него похмелье. Было заметно, что девушке Ворона (или кто она там ему?) эти люди тоже не нравились. Она пила вино, сидя на подоконнике, сжимая в пальцах светло-синий бокал. В ней всегда жила некая самодостаточность, позволяющая существовать отдельно от людей, совершенно не мешая им.

Они говорили о музыке. Герман делился идеями, однако, наотрез отказываясь показать что-либо. В этом плане он оказался слишком суеверным, не желая светить сырым материалом даже в кругу своих. Макс вышел на кухню, ему хотелось немного тишины. В любых домах, где ему доводилось бывать, именно кухни всегда казались самыми безопасными и уютными местами.

Минуту спустя, вошла она. В её руках по-прежнему покоился бокал с вином. Она опустилась на тот же подоконник, что оккупировал Макс. Они молча сидели и смотрели на дождь, ведя ментальный разговор о погоде.

— Слушай, а как тебя зовут на самом деле? А то Герман всё время забывает и придумывает тебе новые имена.

Она рассмеялась и, убрав волосы за ухо, произнесла:

— Алиса. Лиса или Элис. Кому как нравится. А Герман просто любит поиграть в загадку.

— Ну да... разве у тебя могло быть другое имя?

Они молча соприкоснулись бокалами в тишине.

— А кто все эти люди? — спросил Макс.

— Вот тот высокий, это Пашка, они когда-то играли в одной группе. Тех двоих не очень гетеросексуально вида вида я вообще не помню, но пару раз видела. Вроде милые. Того чувака, что не снял шапку, я вообще не знаю. И среди них всех, как же я могла её упустить — госпожа Лукреция, старшая сестра Германа. Я зову её то Лушей, то Лукерьей.

— Да, они похожи.

— Это ещё не всё. Самое забавное, что он спит с ней. Как мне кажется, что его извращённая натура просто не может обойтись без инцеста. Скорее всего, это дань его нарциссизму, она так на него похожа, что у него складывается впечатление, что он трахает самого себя в её лице. Наверное, это мечта каждого, иметь столь похожего брата или сестру. Я не знаю. Она меня не переносит, считая, что Герман должен быть только её, но я как-то не претендую.

— Да уж, истории одна ахуительнее другой, — Макс сделал над собой усилие и выпил глоток отвратительного вина.

В горле встал привкус уксуса. "Нет, ну я не верю, что это вино стоит косарь. Дрянь как за сто рублей из пакета". Вино вместе с бокалом отправилось в раковину.

— У меня остался ещё коньяк, — сказала Алиса.

— Не отказался бы.

Они пили вдвоём почти в полной тишине, пока она вдруг не сказала:

— Если будет скучно — заходи.

И это прозвучало так пошло и двусмысленно, что Максу сразу стало не по себе. Где-то в глубине его сознания на Элис ещё стоял ярлык "не такая", развратная, но не такая. Даже после того, что у них было. Но с другой стороны эти слова прозвучали так просто и ненавязчиво, что стало понятно — перепихнуться, для неё как выдохнуть. Легко и ничего не значит.

— А у тебя есть девушка? — спросила она.

Этот пошлый и банальный вопрос, который задаёт каждая, кто мечтает занять вакантное место.

— Это просто любопытство? — спросил Макс.

— Да.

— Нет, и никогда не было... в плане отношений, разумеется.

Она слегка улыбнулась.

— Вы с Германом в этом похожи. Сторонники free love, которые просто боятся кому-то принадлежать.

— Скорее просто не хочу. Наше время диктует иные рамки: семья, любовь, борщ. А я стараюсь быть выше этого. Мне кажется, я слишком циничен для таких вещей.

В кухню ввалился Герман, его уже слегка шатало, но он просто светился радостью.

— Луш и этот чувак согласились с нами играть! — воскликнул он.

— А на чём простите будет играть Луш? На чужом чувстве прекрасного? — с сарказмом спросила Элис.

Герман проигнорировал её замечания, как бывало обычно.

— Лукреция — клавиши, а этот на басу.

— Осталось найти барабанщика или драм-машину, — подумал вслух Макс.

— Мне кажется драм-машина с нами сопьётся.

Он вернулся обратно в комнату, подчиняясь возгласам сестры. Макс и Элис налили ещё по стакану. Дождь закончился сменившись кромешным мраком. Послышался звук входной двери и топот в коридоре.

— Герман выгнал всех кроме Луши, — сказала Элис спустя какое-то время.

Она подвинулась ближе к Максу, так что её голова лежала у него на плече. А он только подумал о том, что от него наверное воняет потом и перегаром, но, похоже, её это не пугало.

— Они устроили трахадром за стенкой. Я слышу как скрипят пружины, — прошептала она.

Максу почему-то невольно представилось это зрелище: соитие почти одинаковых тел, почти близнецов, тех, что похожи во всём... кроме пола. Сплетение тонких белых рук и чёрных шёлковых волос. Ясно вырисовывалось как вздымается татуировка на плече Германа и чёрный ворон машет крыльями. Он помотал головой, чтобы прогнать видение. Ему самому стало стыдно за желание подглядывать и представлять. Инцест — одно из немногих извращений, которое казалось ему довольно жутким... до данного момента. Макс внезапно подумал о том, что вдруг у него дальше возникнет новое желание — присоединиться.

— Пошли в мою комнату, — сказала Элис, буквально утаскивая его за руку.

— Только осторожнее, тут везде краска, предупредила она в последний момент, когда Макс уже успел наступить во что-то босой ногой.

Эта комната была большой и светлой. В середине стояла большая кровать с балдахином из белого щелка. Пол оказался усеян палитрами с разведённой краской, открытыми тюбиками и другими рисовальными принадлежностями а порой и совсем странными вещами. На подоконнике имелся самый настоящий советский проигрыватель. Поймав заинтересованный взгляд Макса, Элис достала из ящика пластинку "The Doors". Проигрыватель заскрипел и через пару секунд запел голосом Моррисона.

— Травы не хочешь? — спросила Элис, покачиваясь в такт музыке.

— Ты ещё спрашиваешь?!

Она достала с полки красивый расписной бонг.

— Впервые через такой курю. Обычно либо через бутылку, либо из трубки, как Герман приучил.

— Эта штука эстетичнее.

Эта трава оказалась лёгкой и ласковой, как волны на море в солнечный полдень. Максу казалось, что он парит на надувном матрасе посреди открытого океана, а вокруг лишь приятная пустота. Губы Элис нашли его, выводя из временного ступора. Ничего не говоря, она повалила Макса прямо на свежую палитру. Он был слишком расслаблен, чтобы сопротивляться. В этот момент ему думалось совсем о другом: "Современное искусство — совершеннейшая дрянь, кровавый понос, наполненный глубинным смыслом. Музыка в России — говно. Я уже устал это хаять. Лучше просто быть лучше их всех". Макс пытался запомнить мысль и обязательно донести её до Германа завтра утром.

Мозг включился, когда они с Алисой занимались любовью на залитом краской полу. Хотелось что-то возразить, но было явно лень. А столько всего хотелось сказать о нелепой наигранности их слов и движений.

Глава 5.

Мёртвые вороны в сереющем небе над городом. Чёрные перья на коже асфальта. Разве у него есть кожа? Герман понимал, что его трясёт, что мысли его превратились в один сплошной поток из боли и смерти. Он не мог жить в своей голове. Ему хотелось пригласить туда всех, кто упрекает его в неправильности действий. Всех-всех-всех в собственную голову, как в камеру пыток или комнату страха. Сегодня нужно было притвориться нормальным, стать человеком, лицом без эмоций. Быть тем, кто просто сидит на заднем ряду за колонной. Универ нравился ему все прошлые годы, но к пятому курсу это выпотрошило его нутро настолько, что стало тошно смотреть в лица бывших друзей. Его физическое состояние оставляло желать лучшего. Прохожие на него пялились, но не так, как обычно. Словно на блаженного. Словно он произносил все свои мысли вслух. Так и есть — всё вслух шипящим несвязанным голосом. Холод сводил конечности. Он пошатнулся и упал в кучу листвы. Она мягко пружинила под телом, принимая его в свой плен, — всё бы ничего, если бы не резкий запах гнили. Прелесть... — это от слова "преть". Мёртвая ворона оказалась совсем рядом с его лицом: печально открытый клюв с тянущейся оттуда ниточкой неизвестно чего, бельмастые глаза в красном ореоле и свалявшиеся перья, пропитанные запёкшейся кровью. Герман и ворона ещё долго смотрели друг на друга, наслаждаясь упадком и чёрной дырой Москвы.

Наконец Герман встал, отряхнулся и пошёл домой пьяной походкой трезвого человека. Настроение было окончательно испорчено. В институт идти не хотелось, так что пришлось возвращаться домой, туда, где Макс спит и видит десятый сон. С наступлением осени тот решил устроиться на работу, но Герман сказал, что это бесполезно, потому что денег у него и так достаточно: компенсация за смерть отца и ежемесячные проценты от дохода его фирмы. Не так много, но жить можно. Ему не хотелось отпускать друга в плен работы.

"Ты станешь одним из бесполезных рабов, — говорил он. — Лишишься способности думать и соображать. Мне когда-то уже довелось работать от звонка до звонка на моего батю. Так я приходил домой и тупо ложился с пивом перед телевизором, потому что больше ничего не мог делать. Я несколько месяцев не прикасался к гитаре, не читал книг, я даже не мог слушать какую-то слишком сложную музыку. Мне просто хотелось заработать денег для моих увлечений, к которым я на тот момент уже начинал терять интерес. Я отмотал свой срок в офисном рабстве, благополучно выйдя на свободу. Теперь у меня есть репбаза на дому — мечта любого музыканта. Боже, сколько же я в неё угрохал?!"

Дома пришлось стерпеть железный взгляд Элис (со вчерашнего дня она попросила называть её так всегда). Она ничего не сказала, просто молча убивала его глазами. Герман невольно позавидовал Максу, который может хоть под мостом жить, но никто ему слова поперёк не скажет, потому что не ждёт от него вообще никаких перспектив. Скоро о прогулах Воронёнка узнает Лукреция, а затем уже и матушка, тогда и начнётся мозгодробительное воспитание. Он навсегда связан с музыкой, она стала ему словно петля, которая губит и душит, но жить без неё невозможно. Герман осознавал, что ему никто не верит, но никто ещё не знает, какое секретное оружие у него есть.

— Я хочу выступить уже на Хэллоуин, — сказал он спящему Максу, но тот ничего не ответил.

Они по-прежнему спали в одной кровати, только всегда между ними лежала гитара, как символ целомудренности, словно меч, что клали рыцари в свои постели, гарантируя тем самым неприкосновенность дамы.

Не раздеваясь, Герман рухнул на кровать, прислонившись щекой к холодному грифу гитары. "Хоть кто-то меня понимает".

— Почему ты никуда не пошёл? — спросил Макс, просыпаясь.

— Я вдруг упал посреди дороги и понял, что это нога судьбы отвесила мне пинка.

— Больно было?

— Не очень, просто судьбоносно.

Герман лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. Казалось, что он смотрит в ночное небо или изучает фигуры облаков, но уж точно не пялится в старую побелку. На его лице играли тени многих улыбок.