Последний приют для девственниц

— Что я делаю? — мужчина усмехнулся, огромные руки его, выбрав, подняли нечто, более всего схожее с пневматическим молотом, с трудом удерживая его на весу, — То, что должен делать мужчина.

Покачиваясь, он направляется к широко распахнутому стальными распорками влагалищу и она следует за ним, стараясь не смотреть на болтающиеся между его ног темный морщинистый член и тестикулы, более всего похожие на проеденные червями высохшие яблоки.

Он входит в пространство между мясистыми губами, покрытыми крупными порами и останавливается перед преградой, розовой лоснящейся стеной, почти сплошной, если не считать девяти неровных темных дыр. Чуть выступающее отверстие уретры над ней и еще выше уродливый розовый утес клитора, нависающий, угрожающий невиданной расправой, что станет пугающим наслаждением и погубит все восхищающие сновидения, оставив вместо них беспокойную темноту.

Соединив один из кабелей с механизмом в своей руке, мужчина включает его и вибрация сотрясает все его тело. Трясутся его руки, жир на животе под фартуком, его мягкие целлюлитные ягодицы, напрягая все свои силы он вонзает трясущееся острие в плеву, налегает всем телом на рычащий аппарат. Ноги гигантской женщины трясутся, пытаясь вырваться, где-то вдалеке раздается приглушенный, сдавленный и, как думает Ирина, придушенный кляпом, крик боли, на который мужчина не обращает внимание. Снова и снова он, упираясь ногами, вонзается в непреодолимую преграду, пот течет по его телу, аппарат выплевывает струи пара, горячая мутная жидкость течет из него на пол, грохочущий рев почти скрывает в себе женские стоны.

Отбросив бесполезный механизм, загремевший по полу, оставивший в нем выбоины, он рукой вытирает пот со лба.

— Нужно слишком много усилий, чтобы лишить женщину девственности, — он садится на трехногий табурет, с обитым потертой кожей сиденьем, склоняется, положив локти на колени, качает головой, — Иногда мне кажется, что оно этого не стоит.

Закрыв ладонями лицо он плачет. Тонкая струйка крови течет там, куда вонзалось острие, но ничто не выдает более серьезных повреждений. Чувствуя себя смущенной, полагая, что присутствовала при том, что не должна была видеть, Ирина пятится, но уже через несколько шагов позволяет себе повернуться к мужчине спиной. Такой как он ни для кого не представляет опасности. Выпрямив спину, она идет к двери. Остановившись возле нее, она снимает туфли и несет их в руке весь обратный путь для палаты, где прячет в нижнем отделении тумбочки и, забравшись под холодное одеяло, быстро засыпает, чтобы увидеть во сне мертвых детей и смеющихся жаб.

3.

Дожидаясь приема, она сидела на красном кожаном диване и скучала, развлекая себя воспоминаниями и фантазиями, старательно и намеренно смешивая их, передавая им детали и подробности, события и краски, желая превратить их в нечто неотличимое друг от друга, не подозревая, что с самого своего появления они уже обладали свойством тем.

Обнимая себя руками, она старалась найти тепло в красном своем джемпере, сидя почти на самом краю, но откинувшись при этом на спинку, с тоской смотрела на лобок, скрытый под черной, грубой тканью джинсов, вспоминая о том, с каким неистовством ласкала себя ночью, проснувшись внезапно от жгучего напряжения в клиторе. Ей бы хотелось продолжить это удивительное занятие, тем более, что был пустым длинный коридор, по светло-зеленым стенам которого расползлись яркие маски, приличествующие разве что племени гомосексуальных каннибалов, причем тому, в котором не принято поедать особей противоположного пола. Но она боялась, что в самый желанный момент доктор позовет ее и потому сидела, то пряча ладони в рукавах, то помещая их в карманы и пытаясь из них добраться до сладкого места, почти неотрывно глядя на дверь из желтого дерева и находя золотистый блеск круглой ручки нестерпимо пошлым.

В это утро она немало времени провела перед зеркалом, тщательно расчесала свои волосы, взбила и рассекла пробором, обвела карандашом глаза, фиолетовые тени бросила на веки, черной помадой прикрыла губы и тайком повесила на соски маленькие зажимы в виде собачьих голов, купленные в одном интимном магазине случайно, перед самым уходом и только потому, что, случайно блеснув, показались красивыми и доставлявших сейчас болезненное наслаждение. Обычно их одних было достаточно для того, чтобы она заполучила оргазм, но сейчас, волнуясь перед встречей с доктором, он не спешил к ней, что злило и раздражало ее.

В то заведение она пришла вместе с подругой, старавшейся хоть как-то вернуть желание в своем незадачливом партнере, с которым лишь один раз в месяц имела пятиминутное сношение. Наивная, она полагала, что прозрачное или кожаное белье, плети или наручники имеют нужную ей волшебную силу. Не испытав ни одного оргазма, она считала, что это не мешает ей жить с мужчиной, чтобы только избежать одиночества и для этого ей был пригоден любой, первый попавшийся, независимо от качеств его и старания в постели.

Ирина, для которой боль и страдания, насилие и покорность почти неотличимы были от всего, что связывала между собой мужчин и женщин, всегда испытывала сладостную тягу к подобным магазинам, наследникам лавок мудрецов и алхимиков, чародеев и шарлатанов, обещавших немыслимые удовольствия из далеких заморских стран и рассказывавших истории, от которых напрягались соски и сжимались зрачки.

Ее подруга, похвалявшаяся, что купит нечто невообразимо пошлое, уходила из магазина с бельем, мало чем отличавшимся от обычного и, уже поднявшись на ступеньку перед дверью, шедшая за ней, возмущенная такой простотой Ирина краем глаза заметила стальное сияние.

Склонившись над витриной, лаская ее кончиками волос, она заворожено вглядывалась в эту изящную сталь и то, что изначально была та предназначена для воссоединившихся с наслаждением страданий привлекало более прочего. Не было у нее иного назначения, с трудом можно было вообразить иное использование да и выглядело бы оно предательским. Подобно тому, кто всю жизнь провел за музыкальным инструментом, они не были способны ни на что иное, кроме как дарить удовольствия, возбуждать и совращать и в этом она завидовала им, хотела сравниться с ними.

Они стоили довольно дорого, ей пришлось отказаться от похода в кинотеатр и книги для того, чтобы они принадлежали ей и потом, когда они лежали перед ней, поблескивая летним исковерканным солнцем, она, положив голову на прижавшиеся к столу ладони, рассматривала их с неуверенной улыбкой.

Использовать их было так просто, но она никак не решалась на то, опасаясь, что это сделает ее порочной и развратной. Она рассматривала свои соски, прикладывала к ним приобретения, но не решалась разжать их пасти и позволить клыкам вонзиться в плоть.

Ей нравилось смотреть на них и воображать себя танцовщицей в дешевом баре, отдающейся за мелочь грязным и пьяным мужчинам, представлять, как ею, связанной, скованной, неподвижной, наслаждаются скрытые под черной кожей мужчины, но после тех тихих фантазий она всегда убирала и прятала стальных собак, боясь, что мать может увидеть их и понять, что они представляют собой.

Слезы были в ее глазах от того, что ее опять пытались поцеловать и взволнованная, возбужденная, злящаяся на себя и свою пугливую слабость, не позволившую ей наслаждений, она скинула одежды, рывком открыла, едва не сломав, ящик стола и стальные клыки вонзились в ее соски, сначала в левый, а затем и в правый и через мгновение она уже лежала на черном ковре, нагая, разметавшая по нему светлые волосы свои, сотрясающаяся от следующих друг за другом нескончаемых оргазмов.

Щелкнув, открылся замок, ручка повернулась, дверь бесшумно открылась и тонкий юноша вышел из кабинета, закрывая его и почтительно кланяясь.

— Всего хорошего, доктор. — сказал он и, закрыв дверь, обратил на девушку взор настолько пристальный, что она смутилась, почувствовав себя кактусом, от которого по ошибке ждут яркого цветка.

— Доктор просил подождать. — он сел рядом с ней и она поспешно выдернула руки из карманов, сжала ладони между коленями. Этот юноша, должно быть, был очень болен, если ему требовалась помощь докторов. В черном поношенном джемпере, в выцветших синих джинсах, вытянувшихся на коленях и старых туфлях, он, тем не менее, выглядел довольно изящно и даже привлекательно. Ей понравились его широко открытые, напряженные, чуть лукавые темные глаза, неотрывно смотревшие на нее так, как будто она могла вскоре исчезнуть, ей показались интересными его мягкие большие губы с острыми очертаниями верхней, она хотела бы услышать от них несколько непристойных слов, ведь при этом движения их были бы столь расслабленно точны. Она подумала, что не отказалась бы от нескольких свиданий с ним. Она позволила бы ему, как и всем остальным, сводить ее в кинотеатр и ресторан, прогуляться с ней по сияющим скверам, подержать ее за руку и, быть может, в виде особого исключения, обнять и поцеловать. Быть может, она даже пригласила бы его к себе домой или пришла к нему, но, как только речь зашла бы о том, чтобы она обнажилась или позволила ему прикоснуться к себе, немедля исчезла, перестав подходить к телефону и не открывая дверь, хитро глядя в глазок на чужое испуганное разочарование.

— Тебе не стоит бояться доктора. — слушая его ласковый, вкрадчивый голос, она смотрела прямо перед собой, на маленькие плитки старого рассохшегося паркета, — Опасаться следует другого.

Он наклонился к ней достаточно, чтобы она почувствовала на своих волосах его дыхание. Это показалось ей неприятным, но она, прекратившая моргать в предвкушении тайны, позволила себе маленькое, игривое, золотистое отвращение. Тем более, что в сближении этом не смогла почувствовать ничего плотского, оно было подобно тому, как два призрака проходят один сквозь другого, что только в словесной игре и возможно назвать совокуплением. Он казался возбужденным, полным странных энергий, но причиной того могла она назвать или болезнь или те препараты, что должны были излечить его. Она знала, какими бывают мужчины, когда желают женщины, ей не один раз приходилось спасаться от них, от этого же юноши она не чувствовала никакой угрозы, словно девушки не интересовали его или в силу неких причин, быть может, из-за действия лекарств, он был временно или навсегда лишен мужской силы. На мгновение она даже усомнилась в его мужском поле, ей показалось, что рядом с ней сидит такая же, как она, и ей пришлось нарушить данный себе обет и бросить на него быстрый взгляд, что вызвало у самого юноши снисходительную улыбку.

— Все девушки попадают в эту больницу девственницами. — прошептал он, — Но ни одна не остается невинной, когда выходит отсюда.

Его губы двигались подобно гусеницам, пожирающим самый сочный и последний на дереве лист, его глаза казались нежной пустотой и когда она, наклонившись, смотрела вслед ему, быстро удаляющемуся, ей казалось, что в болезни его сокрыто великое переживание, чудовищное чувство, прекрасная катастрофа, какие, быть может, она желала бы и для себя самой.

— Милочка...-доктор стоял, открыв дверь и придерживая ее рукой, глядя на нее с добродушной настойчивостью.

Он только задавал вопросы. Здесь все доктора любили спрашивать и не причиняли боли, что удивляло ее и делало пребывание в клинике не столько приятным, сколько неожиданно, настораживающе спокойным. Только похотливые иглы причиняли страдание, но было оно скоротечным, быстро забывалось и само по себе казалось неуместным среди цветов на стенах, мягких уютных кресел и разговоров, где она могла все рассказать о себе.

Говорить она могла долго, обстоятельно и подробно отвечая на каждый вопрос, ничего не скрывая и отвлекаясь иногда на самые малозначительные детали. Доктор лишь улыбался, приглаживая седые волосы, поправлял очки в тонкой золотистой оправе и записывал что-то в свой маленький черный блокнот.

Он спросил ее и она ответила, что не была замужем и не собирается, ведь все мужчины кажутся ей отвратительными и грязными животными, которые только и хотят, что хватать и терзать ее, сжимать ее тело и впиваться в него, вонзаясь в ее жизнь с целью подчинить себе и уничтожить.

— Они все такие? — доктор улыбался так, как если бы слышал старый, но по прежнему забавляющий анекдот.

— Все, доктор.

— Даже я? — он хитро сощурил глаза, глядя на нее так, что она не могла промолчать и вынуждена была ответить.

— Думаю, что и вы, доктор. — но при этом она не смогла смотреть на него.

— Вам нравится у нас? — он закрыл блокнот и она поняла, что остальные вопросы интересуют его уже не потому, что она является больной и созданы скорее для того, чтобы стало ясно ей: здесь она пациент особый и внимание, уделяемое ей, ничего общего не имеет с тем, что можно было бы назвать ее болезнью.

Она кивнула, считая это достаточным признанием и он отпустил ее. Медсестра уже сидела на диване, поджидая девушку, чтобы отвести обратно в отделение.

Серое здание клиники, которое Ирина лишь мельком успела увидеть через затененные стекла автомобиля, прячущееся в грязных снегах как стареющая проститутка в искусственных ярких мехах, снаружи выглядело огромным, внутри же, превращаясь в переплетение коридоров, протянувшихся от здания к зданию поддерживаемых колоннами переходов с огромными окнами, возле которых мерзли в сухой земле растения с большими светлыми листьями, грохочущих лифтов со стенами цвета венозных страданий, пустующих палат со стальными суднами на зеленом линолеуме пола, столовых с недвижимыми, закруглившими углы столами, тренажерных залов, где редко можно увидеть мужчин и почти никогда — женщин, обретало черты наивной бесконечности, сопротивляющейся тому, что признаться себе в незавершенности своей, становилось потерявшим память лабиринтом, забывшим о том, какому правилу нужно следовать, чтобы выбраться из него.

Каждый раз, следуя за медсестрой по пахнущим ленивой чистотой коридорам, полы в которых нередко были такими мокрыми после уборки, что можно было поскользнуться, Ирина с любопытством рассматривала плакаты, картины и календари на стенах, царапины заплаты на креслах, обнаруживая, что они никогда не повторяются, как будто каждый раз либо другим путем вели ее, либо сами вещи становились другими или перемещались, чтобы запутать или разыграть ее.

И еще эти маски. Теперь на стенах везде висели маски, овальные и круглые, украшенные маленькими перьями и нанизанными на нити косточками, с яркими разноцветными линиями, фигурами и пятнами, неровными вырезами для глаз, а иногда и для рта, который чаще был представлен треугольными белыми клыками. Они казались ей хищными, она подозревала, что они хотят, что они могут съесть ее, если она не будет достаточно осторожной, она хотела принадлежать их племени и танцевать в блеклом, горячем солнце, больном кровоточивой лихорадкой, разрывая голыми руками тела привязанных к камням девочек, украшенных костями вымерших животных и кусочками дерева, впиваясь заточенными зубами в их визжащую плоть, умирая от жажды и проклиная летающие машины, что только могли быть посланниками демонов. Она хотела спросить, она должна была спросить, но все время забывала, а сама не могла вспомнить, были ли они здесь раньше и не могла понять, для чего они здесь, подозревая лишь, что могут они отпугивать злых духов болезней и служить таким образом на пользу ей.