Созерцающие путь

* * *

Утомлённые, мы лежали на постели. Мэринда ласкалась ко мне, прильнув всем телом. Я слегка смежил усталые веки. Сквозь ресницы пробивался красноватый свет от камина. В полудрёме он представлялся огненным сполохом пожаров, бушевавших на юге. Даже сейчас тревога не покидала меня. Разум продолжал терзаться сложившимися проблемами. Жалел ли я об опрометчивых делах и решениях? Ставил ли в вину себе то, что уже свершилось? Мысли путались, переплетались с наплывающими грёзами. Постепенно те становились всё явственнее, приобретали значимость. В них проступал определённый смысл, который не сочетался с логикой реального мира, но, тем не менее, обнаруживал свою особую истину. Я спускался в кровяное зарево, туда: где горели мои города, где над пепелищами кварталов реял кошмарный символ враждебной империи — меднокрылый, дышащий пламенем дракон.

Со всех сторон вздымались горящие полуразрушенные здания. Я бродил по улицам среди обломков, среди мёртвых и стенающих живых. Здесь я искал совета у мудрых, взывал к всеведающим. Знал, что их можно встретить тут — в самом сердце моей боли... Они сами нашли меня, обступили со всех сторон. (А может всегда были рядом?) В их взглядах читалось участие. Окружённый ими, я продолжал вопрошать. Несколько из них молча указали на женщину невдалеке. Она рыдала, склонившись над телом погибшего сына. Вглядевшись пристальней, почувствовал её невыразимую скорбь, ощутил всепоглощающую пустоту внутри. Старые проблемы, до сих пор мучившие меня, стали ничем. Ведь это мой мальчик, весь испачканный кровью в изрубленной кирасе лежит сейчас передо мной. Ведь это голова моего ребёнка прижата к высохшей груди, которой когда-то вскормила малютку. Он тогда был такой маленький и беззащитный. Могла прикрыть собой от всех бед и напастей. А теперь его тело бездыханно. И лишь вопль безысходного горя рвётся наружу.

Вой одинокой волчицы разошёлся вокруг, среди вздымающихся ввысь факелов пожаров. Кто виноват в этом?! Ярость, смешанная с болью, клокотала внутри, готовилась взорваться, выплеснуться подобно вулкану. Где враг?! Огненный смерч вырвался, наконец, на волю. Я поднял голову кверху, расправляя в языках пламени гигантские крылья. Теперь мне ответят за всё! Широким взмахом я рванулся в небо, поднимаясь над пожарищем. Из глотки извергся яркий клуб огня...

...я стоял на высокой скале, взирая на раскинувшийся внизу огромный город. Точнее, на его горящие руины, которые время от времени заволакивал чёрный дым. Вся эта зловещая панорама ярко освещалась зимним солнцем. На плечо мне с клёкотом опустилась крылатая тварь. Её длинный чешуйчатый хвост обвился вокруг меня. Я повернул голову. Красная драконья пасть осклабилась мне в лицо, потом обратилась в сторону города и харкнула жёлтым пламенем.

— Это ты сделал? Там... внизу? — робея, спросил я монстра.

Тот переступил когтистыми лапами и опять повернулся ко мне. Морда его расплывалась, меняла очертания, жутко пародируя теперь наглую рожу приснопамятного вербовщика. На глумливой личине отверзлась кошмарная щель полная острых зубов:

— А ты что?! Околеть здесь собрался от холода?

Чудище задёргалось, забило могучими крыльями, пытаясь подняться со мной в воздух. Я через силу поднял голову и тупо уставился на десятника, который яростно тряс меня за плечо.

— Очнись, сынок! Замёрзнешь! — гаркнул он мне прямо в ухо.

Я огляделся. Стемнело. С неба падали большие хлопья снега. Ребят у костра не было. Да и костра не было тоже, под походным котлом дотлевала кучка углей. На его крышке наросла уже заметная снежная шапка. Выходило, что я довольно долго сидел в забытьи на полене, уткнувшись подбородком в вещевой мешок. Я попытался подняться, и только тогда ощутил, как здорово замёрз. А мочевой пузырь настоятельно требовал, чтобы его опростали.

— Иди в шатёр, Школяр. Отогрейся и поспи, а то скоро сбор протрубят, время уж к полночи подходит. — Старый ветеран помог мне встать на задубевшие ноги, стряхнул рукой налипший на меня снег. — Э-э, да ты совсем продрог. На-ка, выпей немного, — сказал он и достал из сумки булькающую флягу. — Этот эликсир кого угодно на ноги поставит: перегонное вино на меду с перцем. Сам делал.

Я припал дрожащими губами к костяному горлышку и едва проглотил обжигающее пойло.

— Ну что? Лучше стало? — с улыбкой спросил командир, когда я с благодарностью вернул ему фляжку. Он тоже сделал несколько глотков, смачно крякнул и вытер губы ладонью. — Сам-то я недавно вернулся. — Тут его глаз загадочно подмигнул. — И слава богам, что вовремя тебя заметил. Сколько уж было таких случаев: с устатку разомлеют и валятся замертво. А этим вон, — кивнул он в сторону шатра, — похоже, всё по хрену.

Из-за полога явственно слышался храп отошедшей в страну забвенья боевой единицы.

— Ну ладно, иди. Да, вот ещё... Нужду вон там справляют, — показал он на темные пятна близ шатра, уже почти укрытые снегом.

Пошатываясь, я пошёл на указанное место, пытаясь едва гнущимися пальцами расшнуровать гульфик. Справился, наконец, и опростался не без удовольствия, оросив при этом угол шатра. Эликсир десятника оказался и вправду хорош: тепло быстро разлилось по жилам, в голове всё поплыло. Зашнуровываясь, я обалдело таращился в пространство, хотя в темноте, да ещё при густом снегопаде мало что можно было разглядеть. Наш шатёр стоял у самого края лагеря, но костры, которые караульные разложили по периметру, виделись лишь тусклыми красными пятнами, вроде углей, рдеющих на серой золе. Город вдали угадывался только по редким лучикам света из занавешенных окон домов и постоялых дворов. Я повернулся, и направился к входу в наше пристанище.

За пологом меня обдало тёплой волной, а в ноздри ударил дух давно не мытых тел и перевариваемых харчей. В углу краснела поддувалом железная печурка. Тяга была хорошая, и весь дым уходил в трубу, просунутую сквозь специальное отверстие в шатре. Ощупью, то и дело спотыкаясь о раскиданные панцири и ноги сонных товарищей, я пробрался к своему месту. Снял шапку, потом фуфайку, стянул сапоги и бросил всё рядом с доспехом. И, наконец, забрался, слава богам, в спальный мешок.

* * *

Я долго лежал без сна, слушая храп и сопение. Вспомнился родной дом, детство, то светлое время, когда ещё была жива мама. Как её тёплые руки об-нимали и гладили меня. А как чудесно она пела, качая мою детскую кроватку. И хотя родные черты уже потускнели в памяти, я всегда буду помнить мамину улыбку и ласковый взгляд, её нежную любовь ко мне. Но счастье ребёнка не было долгим: жестокая болезнь и скоропостижная смерть разлучили меня с самым дорогим и родным на свете существом. Осталась лишь боль воспоминаний и горечь выплаканных и невыплаканных слёз.

Мне не забыть, как мучительно она умирала, как сохла буквально на глазах, как отец с хмурой маской на лице ходил из угла в угол, как плакала на руках кормилицы полугодовалая сестрёнка, и как лекари беспомощно разводили руками. Когда суета вокруг одра прерывалась, я тихонечко пробирался к маме — посидеть рядом и подержать в руках почти прозрачные пальцы. И хотя мне шёл лишь седьмой год, я уже понимал, точнее, чувствовал, что конец близок и неотвратим. Слезы застилали глаза, и комок стоял в горле, когда я смотрел на её бледное, истощённое болезнью лицо.

'Не бойся ничего, — с нежной улыбкой тихо говорила она, перебарывая страдания. — Ведь что бы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой. Ты только старайся почувствовать моё присутствие... и мою бессмертную любовь к тебе, маленький мой. Ладно?'

'Ладно, мама... Я буду стараться, — отвечал я, глотая слёзы. — Я так люблю тебя! Пожалуйста, не уходи... не оставляй меня'.

'Мне уже пора, сынок... — Иссохшая рука через силу поднялась, погладила мою мокрую щёку. — Слушайся отца, присматривай за сестрёнкой... И помни: я тебя очень люблю'.

Смерть пришла глубокой ночью. Я почувствовал это; резко проснулся в своей комнате и ощутил немую муку родной души, расстающейся с плотью, познал, как свою собственную. Слёзы скатывались на подушку в безмолвном плаче, и тяжёлый ком теснил грудь, всё существо наполнилось безысходной тоской. Хотелось рыдать и выть во весь голос, как взвыл вдруг цепной дворовый пёс, но я, лёжа в своей кроватке, не проронил ни звука.

На следующий день дом наполнился людьми. Весь первый этаж заняли невесть откуда понаехавшие родственники и наёмные плакальщицы. Я же старался не выходить из своей комнаты на втором этаже, тихонько плакал, забившись в уголок. Весь мой мир, мир любви и счастья, лежал теперь в горестных руинах.

Отец так больше и не женился. Сделался замкнутым и раздражительным, начал всё чаще прикладываться к кувшину. Хозяйство он практически забросил, целиком положившись на хитрюгу управляющего. Дела с каждым годом шли хуже и хуже. Нас с сестрёнкой воспитывали гувернантки, чья любовь к детям соизмерялась с жалованьем. Средств же у отца становилось всё меньше.

Я очень скучал по маме. Ложась спать, непременно думал о ней. Шевеля в воздухе пальцами, мысленно плёл тонкую нить, призванную вновь соединить нас. Взывал к ней в темноте комнаты. Иногда сердце замирало: мне чудилось, будто незримая рука нежно касается моей, и её голос поёт колыбельную, а то и тёплые объятья, успокаивающие меня. В такие ночи я засыпал счастливым и умиротворённым.

Даже сейчас, через много лет, в походном шатре, я ощущал незримое присутствие матери. Оно утешало в минуты отчаяния, помогало одолеть любые трудности. Я с лёгкой душой отдавался на волю провидения, чувствуя, что она здесь, всегда рядом.

В конце концов, дрёма сморила меня, и почти тут же трубы заиграли по-будку.

* * *

Когда мы выбрались наружу, было ещё темно, но снегопад почти прекратился. Мы наспех подкреплялись остатками каши в котле — спасибо десятнику, успел подогреть — и порционными пайками, где были пшеничные сухари, полоски вяленого мяса и сухофрукты. Обжигаясь, запили всё это заваркой тонизирующих трав из дымящих кружек и бросились бегом относить свой скарб к обозу. Большой лагерь свернулся буквально на глазах, остался только гигантский квадрат вытоптанного снега с чёрными проплешинами там, где стояли шатры.

Строились в свете горящих вокруг костров, рассчитывались по десяткам, после чего унтер-офицеры доложили центурионам о готовности. Напротив нас тем временем полковой волхв возжигал благовония перед кумирней императорской династии. Многоликий идол в центре бывшего лагеря, чёрный и до блеска отполированный, таращился сразу во все стороны, словно следил из какой-то иной реальности за тем, что творится в мире живых. Из огромного, в восемнадцать локтей, бревна были вырезаны все обожествлённые Наместники Небес: и первые вожди, покорившие древнюю протоцивилизацию, и основатели Бабиллы — новой столицы молодой страны, и завоеватели окраинных королевств, собиравшие по крупицам осколки былого колосса, и монархи многовековой застойной эпохи, и реформаторы Новой эры, при которых держава встала на путь прогресса и процветания. Их лики по спирали восходили к навершию, откуда голова ныне здравствующего императора строго смотрела на тех, кто ему присягнул. Иметь собственную веру, молиться своим богам, какими бы они ни были, никому не возбранялось, но каждый подданный должен был воздавать подобающие почести олицетворению великой династии, воплощению того, что было на данный момент официальной религией Импе-рии.

Волхв, в своём лохматом полушубке более напоминающий бурого медведя, ревел не хуже косолапого, вознося хвалы божественным властителям. Он почасту раздувал в медной курильнице угли, сильно рискуя при этом своей длинной бородой. Судя по виду, она уже не раз примешивала к благовонным травам свой сомнительный аромат. Свя-щенный дым поднимался кверху, часто окутывая столб, как будто десятки деревянных носов жадно притягивали его к себе.

По знаку служителя все мы почтили кумира ритуальным жестом — ударили левыми руками по сгибам правых. 'Стоять вам вечно, о Великие!' — пророкотал строй, и эхо прокатилось по окрестностям. А волхв воздел руки и произнёс формулу, завершающую моление: 'Примите поклонение от недостойных, о Великие! Насладитесь подношением нашим! Прославьте стяги Девятого на все времена!'

Вскоре голову императора наверху охватила ловко накинутая петля, и двое солдат начали подкапывать столб. Когда с одной стороны образовалась изрядная яма, в дело вступили несколько отряженных десятков: одни толкали, другие тянули, третьи осторожно принимали на руки. Наконец тяжеленное бревно уложили на длинную телегу. Комель, обёрнутый просмолённой ветошью, тщательно очистили от земли, а сверху быстро натянули полог, ибо не должно показывать святыню лежащей.

* * *

Когда войско стронулось, до рассвета было ещё далеко. Дорога, скрытая под снегом, угадывалась лишь по едва заметной старой колее, да по чахлым голым кустикам на обочинах. Нашему десятку и ещё двум 'повезло': нас отрядили в голову колонны протаптывать путь. Десятки часто сменялись, зеркальные прожекторы светили вполне прилично, так что полк шёл без задержек.

Из-за туч глянуло желтушное око луны, осветив запорошенный белым мир. Северный ветер дул прямо в лицо, замела позёмка, начал ощутимо пробирать морозец. Я поднял голову и посмотрел на открывающееся впереди небо. Колючие холодные звезды мерцали в разрывах облаков, несущихся нам навстречу. Наш десяток как раз сменился и шёл по уже утоптанному пути. Рядом со мной шли Краб и десятник, сзади тащились Мясоед, Торба, Дубарь и Чернявый, а впереди маячили две широкие спины — Слона и Каравая. Сбоку от них притулился как-то не под стать невысокий ростом, щупловатый Сморчок. Рогатые шлемы отсвечивали лунными бликами... Такая уж была уставная экипировка; может, чтобы врага страшить, а может, и в насмешку над женатыми солдатами.

У нас здесь всем, кроме командиров, конечно, принято давать прозвища. Меня, например, прознав о моём недолгом студенчестве, нарекли Школяром, хотя при рождении я получил имя Юлиус. Отец дал мне его в честь великого воина и основателя династии властителей во времена протоцивилизации. Согласно семейному преданию, именно от них проистёк наш род. Не так уж давно, ещё при моём прадеде, дом Сезариусов был богат и весьма влиятелен в нашей провинции, но потом пришёл в упадок.

Необъятное поле простиралось до самого горизонта. По этому пространству были разбросаны редкие перелески. Да ещё деревушки, где нас встречал и провожал громкий собачий лай. До того, как забрезжил рассвет, мы ещё несколько раз успели смениться в голове колонны.

— Скоро выйдем к главному тракту, — объявил командир, заслышав отдалённый шум.

И верно: едва солнечные лучи брызнули из-за дальнего леса, как мы, обогнув очередную рощу, стали свидетелями удивительной картины. Шагах в пятистах от нас с юга на север тянулась широкая дорога. По ней, тускло блестя металлом, пёрла длинная колонна шестиногих машин. Дым, грохот, свист и шипенье пара... Всё это производило довольно жуткое впечатление. Самоходы вышагивали степенно, не спеша, чем-то напоминая гигантских обожравшихся тараканов. Сновавшие меж ними фигурки людей казались совсем мелкими. Группам сопровождения приходилось спешить, каждой за своим транспортом. Ведь ничего не стоило, замешкавшись, угодить под лапы идущего следом чудовища.