Созерцающие путь

меня.

Я встал на правое колено, а первосвященник возложил руки

мне на темя и произнёс нараспев:

Будь благословен, сын мой,

Перед всевидящим оком Единого,

Ибо вставший на стезю Света и Истины

Исполнится благодати Его.

Эминь.

Потом сказал, глядя мне прямо в глаза:

— Иди с Богом, сын мой. Я буду неустанно молиться за всех нас.

* * *

Когда мы возвращались обратно, уже совершенно стемнело.

Галерея газовых фонарей призрачно освещала наш путь по бес—

конечным улицам. Частые ночные патрули, завидев королевский

эскорт, останавливались и брали "на караул". Окна в домах вокруг

светились теплом и уютом. Люди хоть и уставали на строительстве

оборонительных рубежей, но всё же готовились встретить празд—

ник. Приближался день рождения Мессии — всеми любимое свет—

лое торжество.

Готовились и на дворцовой площади: разноцветной мишу—

рой были обвешаны ажурная ограда дворца, фонари и деревья. Я

25

этот праздник любил с самого детства, даже не столько торжества,

сколько приготовления к ним. Меня всегда сладко томило предвку—

шение, ожидание его, как некого чуда, куда более значительного,

чем украшения, поздравления, подарки, праздничный пир. Но в

этот раз я только отметил для себя, что он совсем уже близко.

Мэринда, как всегда, встретила меня у дверей покоев и сразу

же прильнула ко мне всем телом. Одной ей было беспокойно. Это

ранимое и тонко чувствующее существо никому здесь, кроме меня,

не доверяло. Даже служанок и лакеев девушка сторонилась, и в

моё отсутствие могла целыми днями сидеть в спальной комнате.

Это, само собой, только добавляло сплетен и пересудов. Я же ста—

рался проводить с нею как можно больше времени, хорошо пони—

мая, что совершенно ей необходим.

— Милый, я так соскучилась! Почему тебя так долго не было?

Ты же обещал скоро вернуться. Опять дела? — Удручённая улыбка

скользнула по её лицу.

Я провёл рукой по шёлковым каштановым волосам, заглянул

ей в глаза и прошептал:

— Я люблю тебя, родная. Только ради тебя и живу.

Лицо её озарилось счастливой улыбкой, глаза заблестели.

— И я тебя люблю, Лэйдвиг. Всем сердцем люблю, всей душой.

Ты — всё, что у меня есть, что было и что будет.

Она положила голову мне на плечо, её волосы щекотно косну—

лись моей щеки. Я прижал любимую к себе сильней, и мы стояли

так некоторое время.

— Прости, Мэринда, но я жутко проголодался, — признался я. —

Надеюсь, на стол нам уже собрали. Давай поужинаем.

Трапезничали мы за небольшим столиком при свечах. Слуги,

подав блюда, удалились, оставив нас наедине. Я не любил газо—

вый свет, предпочитая уют, который создавал небольшой серебря—

ный подсвечник. Янтарное вино искрилось в неверном свете на—

шего маленького мирка. За его кругом сгущался мрак огромного

помещения. Тени, которые ещё в младенчестве будоражили моё

воображение и поднимали страх, нависали, копошились в углах

какими-то жуткими фигурами. Но сейчас я ничего этого не заме—

чал, наблюдая, как молодая женщина грациозно обгладывает кры—

лышко дичи. Тёрпкая влага кружила голову, а тело наполнялось

26

теплом и возбуждением, хотя я воздал должное всем блюдам: лю—

бимому сыру с благородной плесенью, трюфелям под пикантным

соусом по-гэллтонски, начинённым изюмом и орехами перепелам,

печёным моллюскам с рисом. Мэринда даже за едой умудрялась

беззаботно щебетать, выкладывая всё, что накопилось за часы вы—

нужденного молчания. Я же благостно слушал, упиваясь счастьем

нашего уединения.

После ужина мы прошли в спальню. Едва затворив дверь, я не

в силах больше сдерживаться, подхватил девушку на руки и понёс

свою прелестную ношу к ложу. Она засмеялась, забилась, притвор—

но противясь, но, не забывая при этом скинуть туфельки. Затащив

добычу в постель, я покрыл её собой, привычно разгадывая паль—

цами головоломки крючков, застёжек и шнуровок, стремясь поско—

рее добраться до жаркой плоти. Губы мои тыкались то в шею, то в

обнажённую грудь, то в щёку... Она же со страстным стоном рвала

на мне рубашку. Наконец, мы сорвали друг с друга последние ло—

скуты. В тусклом свете от огня камина я любовался трепетом обна—

жённого тела, исследовал рукой сыреющий низ женского живота,

вызывал её чувственные стоны. Мэринда развела бёдра, привлекая

меня, и я со всей страстью вошёл в неё. Она вскрикнула, но не

попыталась сдержать напор, а я по инерции буравил всё глубже и

глубже, проникал во влажную таинственность чрева. Крепкие ноги

обвились вокруг торса, и горячая глубина девичьего лона сладко

сжала меня. Я страстно мял девушку, вдавив в перины всем своим

весом и заходясь в сладостных ритмичных движениях, всё быстрее

и быстрее. Как же восхитительно было окунаться в омут любви,

постигать вершины счастья, соприкасаться с любимой всем сво—

им существом, сливаться плотью и душой! Мы стонали, вились в

любовном танце, наслаждались и дарили наслаждение, пока волна

экстаза не накрыла нас, растворив друг в друге.

* * *

Утомлённые, мы лежали на постели. Мэринда ласкалась ко

мне, прильнув всем телом. Я слегка смежил усталые веки. Сквозь

ресницы пробивался красноватый свет от камина. В полудрёме он

представлялся огненным сполохом пожаров, бушевавших на юге.

27

Даже сейчас тревога не покидала меня. Разум продолжал терзаться

сложившимися проблемами. Жалел ли я об опрометчивых делах и

решениях? Ставил ли в вину себе то, что уже свершилось? Мысли

путались, переплетались с наплывающими грёзами. Постепенно

те становились всё явственнее, приобретали значимость. В них

проступал определённый смысл, который не сочетался с логикой

реального мира, но, тем не менее, обнаруживал свою особую исти—

ну. Я спускался в кровяное зарево, туда: где горели мои города, где

над пепелищами кварталов реял кошмарный символ враждебной

империи — меднокрылый, дышащий пламенем дракон.

Со всех сторон вздымались горящие полуразрушенные зда—

ния. Я бродил по улицам среди обломков, среди мёртвых и сте—

нающих живых. Здесь я искал совета у мудрых, взывал к всеве—

дающим. Знал, что их можно встретить тут — в самом сердце моей

боли... Они сами нашли меня, обступили со всех сторон. (А может

всегда были рядом?) В их взглядах читалось участие. Окружённый

ими, я продолжал вопрошать. Несколько из них молча указали на

женщину невдалеке. Она рыдала, склонившись над телом погиб—

шего сына. Вглядевшись пристальней, почувствовал её невыра—

зимую скорбь, ощутил всепоглощающую пустоту внутри. Старые

проблемы, до сих пор мучившие меня, стали ничем. Ведь это мой

мальчик, весь испачканный кровью в изрубленной кирасе лежит

сейчас передо мной. Ведь это голова моего ребёнка прижата к вы—

сохшей груди, которой когда-то вскормила малютку. Он тогда был

такой маленький и беззащитный. Могла прикрыть собой от всех

бед и напастей. А теперь его тело бездыханно. И лишь вопль без—

ысходного горя рвётся наружу.

Вой одинокой волчицы разошёлся вокруг, среди вздымающих—

ся ввысь факелов пожаров. Кто виноват в этом?! Ярость, смешан—

ная с болью, клокотала внутри, готовилась взорваться, выплес—

нуться подобно вулкану. Где враг?! Огненный смерч вырвался,

наконец, на волю. Я поднял голову кверху, расправляя в языках

пламени гигантские крылья. Теперь мне ответят за всё! Широким

взмахом я рванулся в небо, поднимаясь над пожарищем. Из глотки

извергся яркий клуб огня...

...я стоял на высокой скале, взирая на раскинувшийся внизу

огромный город. Точнее, на его горящие руины, которые время от

28

времени заволакивал чёрный дым. Вся эта зловещая панорама ярко

освещалась зимним солнцем. На плечо мне с клёкотом опустилась

крылатая тварь. Её длинный чешуйчатый хвост обвился вокруг меня.

Я повернул голову. Красная драконья пасть осклабилась мне в лицо,

потом обратилась в сторону города и харкнула жёлтым пламенем.

— Это ты сделал? Там... внизу? — робея, спросил я монстра.

Тот переступил когтистыми лапами и опять повернулся ко

мне. Морда его расплывалась, меняла очертания, жутко пародируя

теперь наглую рожу приснопамятного вербовщика. На глумливой

личине отверзлась кошмарная щель полная острых зубов:

— А ты что?! Околеть здесь собрался от холода?

Чудище задёргалось, забило могучими крыльями, пытаясь

подняться со мной в воздух. Я через силу поднял голову и тупо

уставился на десятника, который яростно тряс меня за плечо.

— Очнись, сынок! Замёрзнешь! — гаркнул он мне прямо в ухо.

Я огляделся. Стемнело. С неба падали большие хлопья снега.

Ребят у костра не было. Да и костра не было тоже, под походным

котлом дотлевала кучка углей. На его крышке наросла уже замет—

ная снежная шапка. Выходило, что я довольно долго сидел в за—

бытьи на полене, уткнувшись подбородком в вещевой мешок. Я

попытался подняться, и только тогда ощутил, как здорово замёрз.

А мочевой пузырь настоятельно требовал, чтобы его опростали.

— Иди в шатёр, Школяр. Отогрейся и поспи, а то скоро сбор

протрубят, время уж к полночи подходит. — Старый ветеран помог

мне встать на задубевшие ноги, стряхнул рукой налипший на меня

снег. — Э-э, да ты совсем продрог. На-ка, выпей немного, — сказал он

и достал из сумки булькающую флягу. — Этот эликсир кого угодно

на ноги поставит: перегонное вино на меду с перцем. Сам делал.

Я припал дрожащими губами к костяному горлышку и едва

проглотил обжигающее пойло.

— Ну что? Лучше стало? — с улыбкой спросил командир, когда

я с благодарностью вернул ему фляжку. Он тоже сделал несколько

глотков, смачно крякнул и вытер губы ладонью. — Сам-то я недавно

вернулся. — Тут его глаз загадочно подмигнул. — И слава богам, что

вовремя тебя заметил. Сколько уж было таких случаев: с устатку

разомлеют и валятся замертво. А этим вон, — кивнул он в сторону

шатра, — похоже, всё по хрену.

29

Из-за полога явственно слышался храп отошедшей в страну

забвенья боевой единицы.

— Ну ладно, иди. Да, вот ещё... Нужду вон там справляют, — по—

казал он на темные пятна близ шатра, уже почти укрытые снегом.

Пошатываясь, я пошёл на указанное место, пытаясь едва гну—

щимися пальцами расшнуровать гульфик. Справился, наконец,

и опростался не без удовольствия, оросив при этом угол шатра.

Эликсир десятника оказался и вправду хорош: тепло быстро разли—

лось по жилам, в голове всё поплыло. Зашнуровываясь, я обалдело

таращился в пространство, хотя в темноте, да ещё при густом сне—

гопаде мало что можно было разглядеть. Наш шатёр стоял у самого

края лагеря, но костры, которые караульные разложили по пери—

метру, виделись лишь тусклыми красными пятнами, вроде углей,

рдеющих на серой золе. Город вдали угадывался только по редким

лучикам света из занавешенных окон домов и постоялых дворов. Я

повернулся, и направился к входу в наше пристанище.

За пологом меня обдало тёплой волной, а в ноздри ударил дух

давно не мытых тел и перевариваемых харчей. В углу краснела

поддувалом железная печурка. Тяга была хорошая, и весь дым ухо—

дил в трубу, просунутую сквозь специальное отверстие в шатре.

Ощупью, то и дело спотыкаясь о раскиданные панцири и ноги сон—

ных товарищей, я пробрался к своему месту. Снял шапку, потом

фуфайку, стянул сапоги и бросил всё рядом с доспехом. И, нако—

нец, забрался, слава богам, в спальный мешок.

* * *

Я долго лежал без сна, слушая храп и сопение. Вспомнился род—

ной дом, детство, то светлое время, когда ещё была жива мама. Как

её тёплые руки обнимали и гладили меня. А как чудесно она пела,

качая мою детскую кроватку. И хотя родные черты уже потускнели

в памяти, я всегда буду помнить мамину улыбку и ласковый взгляд,

её нежную любовь ко мне. Но счастье ребёнка не было долгим: же—

стокая болезнь и скоропостижная смерть разлучили меня с самым

дорогим и родным на свете существом. Осталась лишь боль вос—

поминаний и горечь выплаканных и невыплаканных слёз.

30

Мне не забыть, как мучительно она умирала, как сохла бук—

вально на глазах, как отец с хмурой маской на лице ходил из угла в

угол, как плакала на руках кормилицы полугодовалая сестрёнка, и

как лекари беспомощно разводили руками. Когда суета вокруг одра

прерывалась, я тихонечко пробирался к маме — посидеть рядом и

подержать в руках почти прозрачные пальцы. И хотя мне шёл лишь

седьмой год, я уже понимал, точнее, чувствовал, что конец близок

и неотвратим. Слезы застилали глаза, и комок стоял в горле, когда

я смотрел на её бледное, истощённое болезнью лицо.

"Не бойся ничего, — с нежной улыбкой тихо говорила она, пе—

ребарывая страдания. — Ведь что бы ни случилось, я всегда буду ря—

дом с тобой. Ты только старайся почувствовать моё присутствие...

и мою бессмертную любовь к тебе, маленький мой. Ладно?"

"Ладно, мама... Я буду стараться, — отвечал я, глотая слёзы.

— Я так люблю тебя! Пожалуйста, не уходи... не оставляй меня".

"Мне уже пора, сынок... — Иссохшая рука через силу подня—

лась, погладила мою мокрую щёку. — Слушайся отца, присматри—

вай за сестрёнкой... И помни: я тебя очень люблю".

Смерть пришла глубокой ночью. Я почувствовал это; резко

проснулся в своей комнате и ощутил немую муку родной души,

расстающейся с плотью, познал, как свою собственную. Слёзы

скатывались на подушку в безмолвном плаче, и тяжёлый ком тес—

нил грудь, всё существо наполнилось безысходной тоской. Хоте—

лось рыдать и выть во весь голос, как взвыл вдруг цепной дворо—

вый пёс, но я, лёжа в своей кроватке, не проронил ни звука.

На следующий день дом наполнился людьми. Весь первый

этаж заняли невесть откуда понаехавшие родственники и наёмные

плакальщицы. Я же старался не выходить из своей комнаты на вто—

ром этаже, тихонько плакал, забившись в уголок. Весь мой мир,

мир любви и счастья, лежал теперь в горестных руинах.

Отец так больше и не женился. Сделался замкнутым и раз—

дражительным, начал всё чаще прикладываться к кувшину. Хо—

зяйство он практически забросил, целиком положившись на хи—

трюгу управляющего. Дела с каждым годом шли хуже и хуже.

Нас с сестрёнкой воспитывали гувернантки, чья любовь к детям

соизмерялась с жалованьем. Средств же у отца становилось всё

меньше.

31

Я очень скучал по маме. Ложась спать, непременно думал о

ней. Шевеля в воздухе пальцами, мысленно плёл тонкую нить,

призванную вновь соединить нас. Взывал к ней в темноте комна—