— Что ж… думаю, мне пора отправляться в кафе.
Он надеялся, что она пригласит его на кухню, но благожелательность старой сплетницы явно ограничилась комплиментами.
— Вкусная жареная курица, — напомнил Невинс. — Скажите Олли, что вы остановились у нас, он запишет все на ваш счет. Четвертая комната, — он протянул ключ. — Мы запираем входную дверь в десять тридцать.
— И ни минутой позже, — добавила Хильда.
Джон Партлоу взял ключ, положил его в карман своего белого пиджака и поблагодарил хозяев за гостеприимство. Затем он вышел из пансионата, представляя себе, как будут выглядеть лица Гровера и Хильды Невинс, если их наполовину съест раковая опухоль.
Он отправился на юг по улицам небольшого городка, который — как и большинство таких же — сильно пострадал от депрессии… впрочем, Партлоу сомневался, что Стоунфилд и до того, как банки начали закрываться, был привлекательным местом для переселенцев. Тем не менее, какая-то жизнь здесь копошилась: после захода солнца в небе с юго-западного направления вспыхивало заметное свечение, что свидетельствовало о том, что в городе наличествовала рабочая мельница или даже фабрика. Партлоу хорошо умел судить о таких городках: он проехал мимо множества таких с их сельскохозяйственными угодьями, пастбищами и хлопковыми полями, расположенными вдоль дороги, пока его «Окленд» не задохнулся и не умер.
Немного поразмыслив, Джон Партлоу посчитал, что этот район действительно мог оказаться для доктора Ханикатта и его острой на язык спутницы весьма плодородным полем, с учетом всех этих многочисленных близлежащих ферм.
Разговор о сексе. Чего уж там! — подумал он. — Хорошее небольшое прибыльное дельце, конечно, если его правильно организовать.
С наступлением вечера улицы Стоунфилда погрузились в тишину. Большая часть скудного небольшого центра города была закрыта, за исключением парикмахерской в начале следующего квартала. В первые дни августа на деревьях пронзительно трещали цикады, а воздух был насыщен влагой. Подойдя к парикмахерской, свет которой проливался на тротуар, Джон Партлоу увидел в ее витрине плакат выступления Ханикатта. На нем был изображен довольно грубо нарисованный Амур, который выпускал стрелу в сердце Святого Валентина. Над рисунком значилась тема выступления, которую упоминала Хильда Невинс: «Лучшее понимание правды жизни». Под рисунком значилось примечание: «Лекцию проводят доктор Уильям Ханикатт и его талантливая ассистентка Джинджер ЛаФранс. Не пропустите». В конце плаката, в самом низу, таким же портативным резиновым тиснением, но выделенное красными чернилами, было написано то, что Джон Партлоу и так хорошо знал: «Восемь часов вечера, четверг, 2 августа, аудитория Элкс-Лодж. Вход — двадцать пять центов».
Джон Партлоу слегка улыбнулся. Его талантливая ассистентка Джинджер ЛаФранс. Да это созовет сюда фермеров в радиусе многих миль вокруг! Но двадцать пять центов? Черт возьми, не слишком ли дорого они себя оценили?
Он снова зашагал на юг, в сторону кафе «Стоунфилд», и вскоре обнаружил, что оно располагается внутри старого красного служебного вагона, стоявшего на закрытой ветке железнодорожных путей, пересекавших центр города. Партлоу прошел через распашные двери мимо знака, который гласил «Только белые», расположился за столиком на жесткой деревянной скамье и принялся изучать доску с меню на стене, выбирая между главными блюдами: жареной курицей, жареным куриным филе и чем-то под названием «Мясной рулет Мини». Его появление привлекло к себе несколько любопытных взглядов: на него уставились шестеро мужчин и две женщины, которых уже обслужила коренастая курчавая официантка. Впрочем, местные поспешили отвести взгляды, вынеся свои суждения относительно чужака: скорее всего, они записали его в коммивояжеры, коих привыкли видеть в своем родном городе, хотя его белый костюм и бледно-желтая федора ставили его на разряд выше заезжих торговцев.
Игнорируя местных жителей, Партлоу снял шляпу, заказал пятидесятицентовую жареную курицу, спаржевую фасоль, листовую капусту, кусочек хлеба и стакан холодного чая.
— Настолько сладкого, насколько вы его сможете сделать, дорогая, — сказал он официантке и вдруг поймал себя на том, что смотрит на свое отражение в зеркале, что висело за прилавком.
Несколько недель назад он понял, что совершил опрометчивый поступок, вернувшись в дом Эдсонов. Его выходка ознаменовала для него потерю целого округа, пригодного для работы! Если бы вдова Эдсона обратилась к властям, они могли объявить его в розыск, и сразу узнали бы его машину. Так что пришлось вычеркнуть весь этот округ из списка.
Ну и черт с ним! — в сердцах подумал Партлоу, вспомнив о том, что с ним грубо обошлись в этом округе еще и в середине июля. Когда он добрался до жилища недавно умершего фермера в округе Берлесон и продемонстрировал Золотое Издание Библии (якобы заказанное ныне почившим старым Джоном), он получил твердый от ворот поворот в виде дробовика, направленного ему в лицо измученной вдовой. Женщина заявила, что он чертов никчемный мошенник, потому что она уже купила Библию, посланную ангелом, которую Джон заказал для нее в компании «Библия Пресвятого Сердца» в Хьюстоне.
Это воспоминание лишь укрепило его в намерении выбрать себе новую территорию. Итак… Восток или запад? Этот вопрос решила подброшенная монетка. Привет, Шривпорт и отель «Дикси-Гарден»!
Партлоу уплетал свой ужин и то и дело посматривал на часы, висящие на стене рядом с зеркалом. Еще один стакан сладкого ледяного чая и сигарета (или две), а потом… может быть, стоит немного прогуляться по городу, и оценить, что здесь к чему.
В который раз подозвав к себе официантку, он елейным голосом поинтересовался у нее, где находится Элкс-Лодж-Холл, и она одарила его таким многозначительным взглядом, что ему едва удалось подавить желание выбить ее выступающие передние зубы. Она сказала, что аудитория находится недалеко, в соседнем квартале к востоку отсюда, сразу за небольшим парком и статуей местного героя Конфедерации Самуэля Петри Бланкеншипа, «чьи глаза», — с гордостью рассказывала она, — «плакали кровавыми слезами каждый раз, когда мимо проходил негр».
Партлоу попросил официантку передать Олли, что он остановился у Невинсов, и поэтому ужин следует записать на его счет в пансионате. Затем, оставив ей чаевые на столе возле небольшой лужицы пролитого чая, он надел шляпу, поправил галстук и встал. Уже направившись к выходу, он вдруг ощутил, как по полу под его ногами проходит дрожь, а следом услышал вой железнодорожного пневматического гудка, который заставил оконные стекла в рамах содрогнуться. Выйдя через распашные двери, Партлоу увидел грузовой поезд, громыхавший прямо через город с терзающим слух бряцаньем, клацаньем, звонками, свистами, шипением и металлическим скрежетом. Проезжая прямо мимо кафе, эта махина поднимала вокруг себя вихри пыли и песка, разносящиеся по всей улице. Несколько собак преследовали паровоз, скаля зубы и яростно гавкая, но их лай нещадно поглощала какофония поезда.
Попав в поток воздуха от поезда, Джон Партлоу смахнул несколько соринок, осевших на его лацканах, и направился в сторону Элкс-Лодж.
Войдя в здание из красновато-коричневого песчаника на Четвертой улице, мужчина был буквально сражен внешностью светловолосой женщины, сидевшей за столом рядом с дверью в аудиторию. Она продавала билеты и складывала деньги в ящик для сигар. Рядом с ней на белой ткани, которой был задрапирован стол, лежало несколько брошюр «Правды жизни» Ханикатта. Перед ней выстроилась очередь из пяти человек различного телосложения, внешности и возраста для того, чтобы отдать свои с таким трудом заработанные монеты ради небольшой пикантной лекции. Что по-настоящему поразило Джона Партлоу в представшей перед ним картине, так это то, что женщина была одета в белый больничный халат. Длиной до пят, с длинным рукавом и застегнутый на все пуговицы до самого горла, он придавал ее образу налет скромности, что явно не соответствовало большому количеству плотного макияжа на ее лице и малиновой помаде на ее губах. На самом деле, казалось, что на ней была некая кукольная маска, которая скрывала абсолютно все эмоции, и это всерьез заинтриговало Джона Партлоу, потому что сама идея скрыть свою истинную личность — или истинное лицо — никогда не была чужда ему самому. Он занял очередь за местными жителями. Они переговаривались и смеялись слишком громко и держались с нервным предвкушением, ожидая прохладного взгляда женщины, как если бы она была из далекого и более искушенного мира — впрочем, именно таковой она и была. Когда подошла очередь Джона Партлоу, первым делом он заглянул в ящик для сигар, чтобы посмотреть, как обстоят дела у выступающих сегодня вечером, и, по его быстрой оценке, они продали от двадцати пяти до тридцати билетов.
— И мне, и мне, — сказал он, встретившись взглядом с женщиной.
Глаза цвета шампанского, — подумал он.
Внезапно ему показалось, что он и впрямь выпил бокал шампанского или даже несколько — достаточную дозу для того, чтобы закружилась голова. Женщина изучила его взглядом своих удивительных миндалевидных глаз сверху донизу, и на лице ее не отразилось никаких эмоций. Это еще больше привлекло Джона Партлоу, и он принялся почти с нескрываемым интересом изучать ее. У нее был курносый нос, широкий рот и, на его вкус, слишком высокий лоб, а подбородок — чересчур широкий. Назвать ее неописуемой красавицей было нельзя, но присутствовало в ее внешности что-то весьма — может, даже чересчур — привлекательное для Джона Партлоу. Эта женщина являла собой почти дикое, необузданное сочетание нежности и грубости. Загадка, которая манила к себе и пугала. И если внешность ее и впрямь навевала мысли о легком, поигрывающем кокетливыми пузырьками шампанском, то внутри эта женщина была горяча, как самогон! И это только на первый взгляд! Джон Партлоу был уверен, что свое истинное «я» незнакомка скрывает едва ли не тщательнее, чем он сам.
Обратившись к другим деталям ее внешности, Партлоу заметил, что у корней ее волос проступает натуральный темно-каштановый оттенок — стало быть, она окрасила волосы в блонд. Спереди выбеленные пряди были закручены в массивные тяжелые локоны, а на затылке были надежно закреплены черно-красными лакированными гребнями. Партлоу вдохнул аромат ее духов, которые пахли для него соблазнительным сладким мускусом и напоминали запах опаленных роз.
Никто из них не произнес ни слова в течение нескольких секунд. Наконец, он криво усмехнулся и сказал:
— На что ты смотришь?
— Слишком много хочешь знать, — ответила незнакомка безо всякого выражения. У нее был южный акцент, но звучал он вполне интеллигентно и, скорее, принадлежал владелице плантации, а не какой-нибудь захолустной Берте. Глаза ее чуть сузились, когда она увидела застежку для галстука в виде сложенных в молитве ладоней, белую рубашку плиссе и пиджак цвета ванильного крема. — А для кого ты так дорого разоделся?
— Для тебя, — ответил он, восстанавливая равновесие на этом скользком танцполе. — В самом деле, не слушать же мне лекцию о «правде жизни», будучи одетым, как бродяга. А тебе, что, не нравится?
Он применил к ней все свое обаяние, но на ее лице не дрогнул ни один мускул.
— Бродяга ты или нет — ты попадешь внутрь только за четвертак, как все, — она постучала по краю коробки для сигар указательным пальцем, полированный ноготь блеснул кроваво-красным.
Партлоу кивнул.
— Я из Шривпорта, остановился у Невинсов.
— Тебе повезло, — безразлично заметила женщина. — Но, где бы ты ни остановился, вход для всех платный, Золотко, — ее взгляд оторвался от него, потому что еще двое мужчин — по виду фермеры, разодетые в свои лучшие комбинезоны — только что вошли в Элкс-Лодж.
Она поторопила его:
— Выбирай: или входи, или уходи.
Внутри Джона Партлоу начала подниматься ярость. Он не привык к тому, чтобы его подгоняли — особенно какая-то там крашенная в блондинку тридцатилетняя домохозяйка, считающая себя неуязвимой. В другой раз он, скорее всего, пожал бы плечами, развернулся на каблуках и ушел, но это выступление заинтересовало его с профессиональной точки зрения. Он уронил четвертак в коробку и взял билет, который протянула эта наглая особа, после чего вошел в аудиторию и оставил ее сдержанно улыбаться деревенщинам.
Это был небольшой зал, рассчитанный примерно на пятьдесят человек. Места напоминали деревянные церковные скамьи, и все были обращены к сцене, ныне закрытой винно-красным занавесом. Стеклянные лампы на потолке освещали помещение слегка желтоватым светом. Прямо над сценой на стене висела чугунная голова огромного рогатого лося, почерневшая от времени. Завитки сигаретного дыма уже поднимались к крыше, их восхождение незначительно нарушал лишь один вентилятор, тщетно пытавшийся разогнать воздух. Джон Партлоу отметил, что фактически он был двадцать седьмым участником этого собрания униформ, галстуков-бабочек и табакерок — и это с учетом двух фермеров, которые зашли следом за ним. Получается семь долларов и двадцать пять центов, что было довольно-таки жалким уловом для любой аферы.
Партлоу подумал, что здесь скрыто нечто большее, чем может показаться на первый взгляд. Он сел на левую сторону зала, где было всего четыре человека, снял шляпу, положил ее рядом с собой на скамью и стал ждать начала шоу.
Вошло еще пять человек, доведя аудиторию до тридцати четырех зрителей. Примерно через пятнадцать минут после того, как Джон Партлоу занял свое место, блондинка-ассистентка в белом халате прошла по проходу, не глядя по сторонам, плавно и соблазнительно покачивая пышными бедрами. Она зашла в дверь с правой стороны от сцены, и зрителям снова пришлось сидеть и ждать. В это время сигареты догорели, табак был сплюнут в жестяные банки или вдохнут из табакерок, а у одного из пожилых мужчин начался сильный кашель, который звучал так, как будто его легкие были до отказа забиты пылью Луизианы.
Занавес, наконец, поднялся — тихо, без фанфар. Несколько человек захлопали в предвкушении, и Джон Партлоу, взглянув на ухмыляющиеся лица, пожелал, чтобы все они сдохли.
Блондинка стояла в центре сцены за трибуной. Вокруг нее клубился сигаретный дым. Справа от нее стоял стол с картонной коробкой, а слева — небольшая доска на колесах. И, ей-богу, в руках она держала указку, наподобие тех, которыми обычно пользовались учителя начальной школы, чтобы показывать тупоголовым ученикам, что дважды два — четыре, а слово «молоко» пишется с буквой «О». Надо думать, этот атрибут возбудил у многих присутствующих вполне явные грязные фантазии, но Джона Партлоу привлекло нечто иное: по тому, как эта женщина держала себя на сцене и каким взглядом окидывала аудиторию, слегка изогнув верхнюю губу, он понял, что вместо указки она пожелала бы держать в руках кнут.
