— Какой он, к Богу, помощник — так, одно прозвание; шлепнут придурка в первую же минуту... — пробормотал Курт уныло, смерив взглядом расстояние до почти не различимой уже за снежной сыпью стены деревьев, обернулся на подопечного и решительно кивнул: — Нет, все верно. Ты прав. И еще неизвестно, где сейчас будет опаснее... Бруно!

От тщательно убиваемой в себе тревоги окрик вышел недобрым, но на то, чтобы заботиться о соблюдении норм учтивого тона, сейчас нервов уже не хватало; почти невидимый за пеленой дождя и снега, тот приподнялся, и Курт повысил голос:

— Ползком — сюда. Живо!

— Ты ж сказал...

— Живо! — рявкнул он зло, и Ланц невесело усмехнулся, понимающе хлопнув его по плечу, явно намереваясь сказать нечто в утешение или, напротив, в насмешку, но лишь снова выругался, когда Курт откатился в сторону и в землю между ними, взбрызгивая темную грязь, впился очередной болт.

— Боюсь, буду прав, — заметил сослуживец уже без улыбки, — если скажу, что целят преимущественно в тебя.

— Надеешься, вас пожалеют? — буркнул Курт, привставая. — Судя по частоте — стрелков было двое, благодарствуя тебе — уже один; оружие однозарядное... Встал; бегом!

Бруно подчинился не сразу, промедлив на месте долгие два мгновения; добежав, неуклюже шлепнулся рядом, вцепившись пальцами в траву и щурясь от ветра и снега.

— Придется вспомнить все, чего успел нахвататься, — сообщил Курт хмуро. — Я остаюсь здесь, вы с Дитрихом — перебежкой к лесу; задача — навязать ближняк. До зарезу нужен живой — хоть один. Но наизнанку не выворачивайся, это пожелание главным образом не к тебе относится... Оружие держи наготове. Смотри за спину — себе и напарнику. И...

— Справлюсь, — оборвал Бруно. — У меня выбора нет.

— Стой. — Курт перехватил подопечного за локоть, не давая подняться, и, сдвинувшись чуть в сторону, всмотрелся в тусклую пелену впереди, раздраженно поджимая губы на бьющий в лицо острый снежный горох; выждав с полминуты, привстал, напрягшись каждым нервом, и на сей раз едва не упустил момент, когда надо было вновь упасть, пропуская короткую стрелу над собой.

— Что творишь!.. — прошипел Ланц; он отмахнулся и вскинул арбалет, припав на одно колено и готовясь выстрелить в первое же, что шевельнется в пределах этой гнусной видимости.

— У вас несколько секунд, — бросил он коротко. — Пошли.

Ланц сорвался с места первым, вздернув подопечного на ноги за воротник.

Когда оба скрылись за плотной стеной воды, снега и древесных стволов, Курт еще мгновение неподвижно смотрел поверх арбалетного ложа, чувствуя, что ладони и виски в испарине, несмотря на пронизывающий ветер, а губы пересохли, и сердце колотится дробно и часто, словно пчела в кувшине. Стрельба прекратилась, из чего следовало сделать вывод, что там, вне пределов его досягаемости, завязался бой, принять участие в котором он не мог и на исход которого не имел возможности повлиять никоим образом. Такое было впервые; работа в группе случалась и прежде, но — впервые главное проходило мимо, впервые последняя, основная часть расследования не подразумевала только его участия, впервые приходилось тревожиться не о себе, заботиться не о собственном выживании, беспокоиться о жизни кого-то другого, и это новое мерзкое, липкое чувство ему определенно не нравилось.

К останкам Крысолова Курт возвратился, поднявшись в полный рост, продолжая прислушиваться и всматриваться, понимая вместе с тем, что ни одной стрелы в его сторону сейчас не полетит — по крайней мере, пока. Пока живы эти двое.

* * *

Увернуться от болта на таком расстоянии (почти в упор!) было невозможно — но он это сделал; неведомо, непостижимо, как, но — тело извернулось само, на этот короткий миг словно позабыв и о ломоте в коленях, и о скрипящей пояснице, и о боли в плечах, и о без малого шести десятках лет за этими плечами. Тело извернулось, рука вскинулась — но стрела пробила пустоту и голый куст неподалеку, а только что стоявший прямо перед ним человек исчез, чтобы возникнуть за спиной и вызвать удивительно равнодушную мысль о том, что на сей раз вывернуться уже не успеть. Успел Хоффмайер; справедливости ради надо было отметить, что, невзирая на принужденную муштру, творимую Гессе на площадке меж двух башен, кою тот посещал с неудовольствием, в лучшем случае — безучастием, научился парень многому, и сейчас от удара под почку избавил лишь его клинок, вставший на пути невесть откуда взявшегося лезвия.

Сам же едва успел услышать, едва смог осознать, что позади вновь слышится движение, едва сумел развернуться лицом к противнику, краем глаза успев увидеть в пяти шагах слева скрючившийся у сосны труп со своей стрелой в шее (все ж таки и впрямь не закис еще на городской службе!); едва успел подставить дугу арбалета под удар и выиграть мгновение для того, чтобы, бросив его наземь, обнажить клинок.

Человек напротив отскочил назад, глядя на него с интересом, склонив набок голову, точно селезень, увидавший огромную муху на заборе над собою; на губах, тонких, будто бы стертых наполовину, блуждала даже не усмешка — улыбка, словно бы тот видел перед собою нечто до невозможного веселое. Противник был вооружен всего лишь коротким ножом, похожим на тот, что Гессе демонстрировал в начале этого безумного расследования как пример оружия его уличных приятелей, да и весь его вид не был видом бойца, и еще лет двадцать назад наверняка устремился бы без раздумий вперед, на этого обманчиво безобидного щуплого человечка. Сейчас же подступил опасливо, и не надеясь убить или даже просто зацепить с первого же удара, лишь прощупывая, приглядываясь — если ошибся, если притупился глаз, и он переосторожничал, прирезать остолопа с ножом всегда успеется.

Хоффмайер вскрикнул где-то в отдалении, в нескольких шагах позади, и неподконтрольное, рефлекторное движение обернуться подавил не сразу, на миг отведя глаза от своего противника. Тот скакнул вперед — не накинулся, а именно скакнул, точно уличный шут, выделывающий очередной фортель; в этих неестественных, бесполезных в бою движениях никакого смысла не было, эти ужимки не отвлекали внимания от оружия или самого бойца, не было даже нанесено ни единого удара, словно все это было проделано просто так, ради игры, просто, чтобы показать старому олуху, что не в его руках контроль над положением...

Позади захрустел кустарник, донесся скрип лезвий друг о друга — Хоффмайер, судя по всему, жив и все еще огрызается; но что творится сейчас у распотрошенной могилы хамельнского углежога, остается лишь гадать. И почему этот, с мерзкой раздражающей улыбкой, считает возможным тратить время на развлечение, коим полагает эту стычку? Почему не боится, что Гессе, оставшийся у флейты, эту флейту уничтожит, пока все они здесь, в леске?.. Значит, не все? Значит, высказанная им мысль верна — и к могиле Крысолова сейчас действительно устремлены главные силы?..

Значит, надо завершить все это; и — вернуться. Быстро.

* * *

Все вышло быстро — излишне быстро для того, чтобы как следует испугаться или измыслить достойный план; раньше не просто не приходилось действовать в команде в полном смысле — не приходилось действовать в этой команде, что важнее, и не было возможности отшлифовать слаженный механизм, где роль каждого продумана и все детали взвешены. Подопечный так и ушел в этот полуголый лес, навстречу неведомо кому, как был — тоже оставив данную ему в пользование Друденхаусской оружейной кольчугу на траве; Бруно — всего лишь подчиненный, и думать за него в подобной ситуации должен он, он должен был отдать приказ нацепить эту железяку. В спешке не сообразил. Теперь неизвестно, не занимает ли сейчас мысли Курта человек, уже не существующий на этой земле. И сама эта идея — остаться у могилы Фридриха Крюгера — при всей ее очевидной верности и оправданности на деле не столь уж хороша; хотя б по той причине, что ему же придется и поддерживать костер, уже начинающий затухать под напором дождя и снега. Уже сейчас следовало бы подбросить ветку потолще, пока огонь еще способен просушить и воспламенить ее, а не умереть под нею, однако при одной лишь мысли о подобном деянии руки начинали ныть, промерзшая под ветром спина покрывалась липким противным потом, а ноги прирастали к месту...

Вот уже минуту он бродил на почтительном расстоянии от упадающих языков пламени, стискивая в руках мокрый сосновый сук и пытаясь отыскать в себе силы на то, чтобы здравый смысл победил безрассудочный, лишенный логики страх, приводя многочисленные аргументы в защиту сдающего позиции разума.

— Кругом все в воде, — пробормотал Курт, в конце концов уже вслух. — Швырнуть эту хренову ветку поскорее нужно именно потому. Дитрих возился, как проклятый, чтобы поджечь хоть что-то. Я весь в мокрой грязи...

И это, в конце концов, глупо, додумал Курт с тоской, приближаясь к нежаркому, но словно бы уже жгущему пламени еще на два шага. Глупо все — как эти резоны, так и без того очевидный факт, что никакого вреда не причинит ни этот полуумерший костер, ни светильник на столе, которого он не коснулся ни разу за последние полтора года, ни что бы то ни было еще в том же духе; и глупо будет выглядеть он сам, когда, возвратившись, Ланц и подопечный обнаружат майстера инквизитора второго ранга сидящим в грязи у погасшего по его вине огня. Решаться надо было сейчас — через минуту-другую брошенная в костер ветвь затушит его...

— Да что же это такое, в самом деле! — зло прошипел Курт, вообразив вдруг, как он смотрится со стороны; к затухающему огню он прошагал быстро, отбросив прочь все свои доводы, попытавшись отбросить и страхи — попросту вытравив из головы все мысли до единой, чтобы не успеть струсить, не успеть подумать о том, что надо не успеть.

Сук упал в шаге от костра, и Курт, пребывая уже в тихой панике от того, что делает, подскочил к нему, направив сырую древесину в нутро пламени коротким пинком, взметя столб огненных искр. На то, чтобы отдышаться — тяжело, словно после долгой пробежки — ушло немало времени. Едва переведя дыхание и уняв подрагивающие руки, стараясь не дать натянувшимся нервам возможности вновь взять в осаду рассудок, он торопливо и не всякий раз метко напинал в костер побольше веток, понимая, что выглядит за этим занятием не менее глупо, нежели прежде, однако эта детская игра, увы, оказалась пределом его возможностей.

Сколько времени он провел в сражении с угасающим костром и собою самим, Курт сказать затруднялся — по его ощущениям, миновали едва ли не часы, если не сама вечность, равно как и не мог даже предположить, где сейчас Ланц и Бруно, что с ними происходит, следует ли вообще дожидаться их возвращения, или же эту странную и не во всем вразумительную операцию ему придется завершать в одиночестве.

Дождь больше не усиливался, однако снежная крошка стала крупнее, обращаясь почти уже в полноценные, крупные градины, бьющие довольно ощутимо по лицу и взбивающие угли в огне, а лежащая подле могилы флейта раздражала, пробуждая желание пнуть и ее следом за древесными ветвями. Жду пять минут, мысленно проговорил Курт, косясь в сторону скрытого за водно-снежной завесью леска. Большего времени то, что там происходит, не потребует — за пять минут одни убьют других, кто бы это ни был. Пять минут; и, если они не вернутся, бросить эту дудку в огонь, невзирая на возможные последствия. Если так пойдет и дальше, вполне может начаться настоящая буря, посему пора уже все заканчивать — и быстро.

* * *

Быстро; это было очень быстро, почти не видимо глазу — снова прыжок; вперед выбросилась рука с ножом, едва не повстречавшись на своем пути с человеческой плотью — на сей раз спасла кольчуга под дорожной курткой.

Сколько продолжалось это мелькание, он не понимал — странным образом время спуталось, то вытягиваясь, то замедляясь, то вдруг подвигаясь невнятными рывками, да и с самим пространством творилось необъяснимое, когда вдруг этот шут, ни сделавший ни шагу, внезапно оказывался за спиною и, как будто, разом на прежнем же месте. Хорошие бойцы встречались и прежде, это и прежде бывало — когда взгляд не успевает за движениями противника либо же поспевает едва-едва, но здесь — здесь было что-то иное. "Что-то дьявольское" — так, кажется, сказал свидетель Гессе, услышавший флейту на свалке?..

Сейчас флейты не было; была бессмысленная, смешная, но раздражающая деталь — шутовская погремушка на поясе этого вертлявого щуплого человечка. На поясе — на ремне с ножнами, словно оружие. Особое оружие; особый инструмент — играющий на нервах. Эта дрянь, вздрагивая и гремя при каждом шаге, сбивала с толку, сбивала с ритма, вынуждая входить в ритм противника, и бывало — на миг мерещилось, что и движения тоже не свои, не порожденные собственным разумом, а словно бы вселенные чьей-то молчаливой подсказкой, и сбросить это давящее чувство стоило усилий немалых, порою немыслимых. По временам проклятая погремушка стучала позади или в стороне, за пределами видимости; и пусть понимал разум, что это какой-то морок, лишь обман, лишь навеянная этим коротышкой волшба — взгляд сам собою метался прочь, на мгновение, долгое, драгоценное мгновение отвлекаясь от вооруженного человека впереди. И снова начинало мниться, что он — везде, и не иначе как чудом было то, что до сих пор не погиб, до сих пор не получил ни одной раны, хотя противник — это было уже явно — теперь не играл, давил, наступал, пробуждая греховную гордыню при мысли о том, что долгое сидение в городе и немалые годы все ж-таки не вытравили обретенных некогда умений. Мастерство, как сказал бы Густав, не пропьешь...

Нож ударил с такой силой, что, не будь кольчуги, вошел бы под перекрестье ребер по рукоять, смяв кости в щепу; дыхание перекрыло, словно кто-то взял в кулак оба легких и стиснул, не давая набрать воздуха в грудь, и не упасть коленями в мокрую траву, подставив врагу затылок, удалось едва-едва. Удалось даже ударить в ответ, не видя из-за темноты в глазах, чем увенчалась попытка; однако ощутилось, как рука пошла с натугой, скрипнуло, а на запястье между кромкой рукава и перчаткой плеснуло горячее, кипятком обжегшее кожу после ледяной воды и ветра. В тот же миг что-то стылое, похожее на острый кусок льда, полоснуло по ноге чуть выше колена, попав, кажется, по нерву, отчего нога подогнулась, но зато скованное дыхание вмиг возвратилось, а темнота в глазах рассеялась, позволив видеть небольшой порез на бедре и — шута с ножом, лежащего на земле у ног, зажавшего ладонью огромную кровоточащую рану в боку и глядящего на своего неприятеля с безграничным удивлением.

— Не ожидал, сукин сын? — хрипло от не до конца отошедшей боли в ребрах поинтересовался он, поднимаясь на ноги. — Потанцуй теперь. Ты у меня теперь долго танцевать будешь — над углями; знаешь, как восточные дервиши. Всегда мечтал посмотреть.

Вторая рука, все еще сжимавшая рукоять ножа, дернулась; он поспешно шагнул вперед, наступив на запястье, и, с хрустом вдавив его в землю, приставил острие клинка к открытой шее поверженного противника.