Картина будущего у российских фантастов

Итак, если антиутопия — это критика уже начавшейся реализовываться утопии, то какой же искаженный утопический образ будущего могла бы описывать классическая современная российская антиутопия, от какой утопии она могла бы отталкиваться? Пожалуй, для первой половины 90-х это могла быть только либеральная утопия перехода к образу жизни 'как на Западе' с его 'потребительским раем'. Рай напрямую увязывался со свободным рынком. Свобода, политические права и т.п. красивые лозунги — все это был привлекательный, но в общем-то второстепенный довесок. Характерна оговорка О.Смолина: 'Новейшая российская революция, среди прочего, проигрывает великим предшественницам и потому, что не выдвинула относительно продуктивной утопии, способной мобилизовать широкие слои народа'10. Не отрицается, что утопия у нас была, отрицается ее 'продуктивность'. Может быть поэтому в литературе 'непродуктивная' утопия не нашла воплощения: никто не вдохновился и не пожелал описывать сон какой-нибудь либеральной Веры Павловны, хотя политиков и публицистов, проповедующих либеральную утопию одно время хватало. Злые языки вроде Дмитрия Быкова утверждают, правда, что под этой нашей либеральной утопией крылось нечто не совсем либеральное: 'Ну, получите. Только не жалуйтесь, если вас возненавидят собственные дети. Произошла интересная вещь: в семидесятые для интеллигента нормально было ненавидеть насильственные попытки цивилизовать народы. Национальная республиканская интеллигенция отстаивала право на самоопределение и ненавидела большевистский интернационализм. Сельские прозаики абсолютизировали сельский труд и проклинали механизированную и праздную городскую жизнь. Интеллектуалы стремительно опрощались, уезжая в те самые деревни. Другие интеллектуалы писали убедительную фантастику о том, что всякое прогрессорство кончается огнем и мечом, и задача всякого настоящего человека — противостоять насильственному усовершенствованию его природы. И эта утопия осуществилась, и энтропия восторжествовала, и подпочвенные силы простоты и деградации вырвались наружу. И национализм стал править бал по всем российским окраинам, и эмэнэсы оказались без работы, и оборонка накрылась, и технократы разорились, а сельская жизнь стала первобытной в худшем смысле слова'11. Иными словами мы хотели утопии, суть которой — уклониться от истории в некую 'естественность'. И это тоже истинная правда: в 90-х либерализм и был именно такой утопией естественности и бегства от истории. Все есть, все придумано, надо только повторить это у себя. Рынок — это естественный порядок вещей, демократия — наилучший из возможных режим, ибо все остальные еще хуже и т.д. Все это скрывалось под либеральной фразеологией, было неотъемлемой частью нашей как бы либеральной утопии.

Постепенно все наши либеральные мечтания осуществились. Правда, по данным социологических опросов лишь около 17% граждан считают нынешний строй справедливым; стало быть остальные полагают, что мы живем в обществе несправедливом. Многими отмечается, что в России растет уровень агрессивности, страха, беспокойства за будущее и т.д. 'В сущности — пишет В.Соловей — мы живем в социальном аду, но именно в силу погруженности в него его не замечаем: социальная и культурная патология, насилие и жестокость стали нормой, особенно для поколения, социализировавшегося в постсоветскую эпоху и лишенного возможности исторических сравнений'12.

Но кто, положа руку на сердце, теперь может отрицать, что все требуемое мы так или иначе получили? После некоторых пертурбаций мы получили и рыночную экономику, и изобилие товаров на полках магазинов, и демократию. И когда нам почему-то показалось, что мы потеряли прежнее влияние на международные дела, утратили силу СССР, мы и за это получили компенсацию в виде статуса 'энергетической сверхдержавы'. Конечно, в 90-е многие из нас мечтали не совсем о том, что есть сегодня. Такое воплощение либеральной утопии им показалось бы антиутопией. 'Если бы нам в 1997 году кто-нибудь сказал, как будут проходить выборы через десять лет, то мы бы рассмеялись в лицо такому человеку, потому что при всей актуальности антиутопий — поверить, что такое может произойти уже через столь короткий срок, было невозможно. — иронически замечает О.Мансуров — Но ничего: жизнь развеяла иллюзии'13. Слово сказано: антиутопия. Пора, наконец, признать — мы живем в антиутопии. Или, по крайней мере, в такой реальности, которую описываем как антиутопию.

Потому что осуществление утопии 'не так, как мечталось', т.е. с искажениями — это и есть настоящая антиутопия, а привычное обитание в социальном аду — это явная картина бытия-в-антиутопии.

Но вернемся к собственно современной российской антиутопии, которая у нас могла быть и какая она есть на самом деле.

В свете сказанного выше, было бы очень логично предположить, что классическая антиутопия в России 90-х-2000-х описывала бы 'звериный оскал капитализма', гримасы западного (американского) образа жизни, в том случае если бы он укоренился у нас на долгие годы. Однако такого рода антиутопии не нашли у нас большого спроса, ибо не могли сказать нам ничего принципиально нового по сравнению с тем, что уже есть в реальности. Например, много ли добавила к известному нам из жизни антиутопия 'ближнего прицела' В.Рыбакова 'На будущий год в Москве', в которой Россия расчленена на ряд мелких государств и планомерно убиваются наука и культура? Ничего, кроме деталей — так уже почти было в середине 90-х. И это, пожалуй, единственная антилиберальная антиутопия исключительно 'на российском материале'. Антиутопия З.Оскотского 'Последняя башня Трои' посвящена уже отчетливо выраженной глобальной проблематике. В ней 'золотой миллиард', к которому присоединяются и русские, с помощью генетического оружия расправляется почти со всеми остальными жителями планеты — чтоб не мешали — и начинает благополучно загнивать в сытом 'обществе потребления'. Иными словами, у Оскотского русские присоединяются к чужой антиутопии, которую, впрочем, можно назвать и антилиберальной. 'Мародер' Аль Атоми посвящен вроде бы российской проблематике, в нем мы видим тот же образ расчлененной и одичавшей России, что и у В.Рыбакова. Но это скорее не антилиберальная, а 'геополитическая' антиутопия: слабая Россия оказывается неспособной противостоять внешнему давлению и превращается в жертву сопредельных государств. Показательно, что в самой, наверное, яркой антилиберальной антиутопии 2000-х ('Мечеть Парижской богоматери' Е.Чудиновой) действие происходит вовсе не в России, а во Франции. Вот до чего, дескать, доведут европейцев либеральная веротерпимость и пренебрежение собственной христианской культурой. Но у Чудиновой эта антиутопия разворачивается на фоне присутствующей где-то на заднем плане сильной христианской России — почти утопической России-катехона, удерживающей мир от сползания к апокалипсису. 'Война за 'Асгард' К.Бенедиктова, описывающая торжество страшного нового мирового порядка — это также антиутопия мирового масштаба; в ее основе лежит часто высказываемое по отношение к либеральному капитализму обвинение в том, что при опасности он превращается в фашизм и расизм. Конечно, бенедиктовская антиутопия своим хвостом задевает и Россию (да так, что ее вовсе не остается), но российская проблематика в ней совсем не главная. А точнее: здесь то же самое предостережение насчет опасности гибели России от внешней угрозы и внутренней слабости. 'Золотой миллиард' Г.Прашкевича вообще описывает будущее, столь отдаленное от наших реалий, что в нем вообще нет ни конкретных стран, ни особых народов, да и современные идеологии, вроде того же либерализма, значения не имеют. В целом, можно сказать, что проблематика наших собственно антиутопий, имевших место в последние годы — не либеральная и не антилиберальная, а скорее касающаяся вопроса о потере Россией культурной идентичности, ослабления и гибели. Да и в самом деле, если экстраполировать наличную антиутопию в будущее — ничего хорошего там ожидать нельзя.

С другой стороны в этот же период развернулся талант В.Пелевина — мастера описания духовно-культурных, психологических аспектов жизни в наличной антиутопии. Уже его первый культовый роман 'Generation 'П'', который вроде бы целиком про современность, называли именно антиутопией14. И действительно, ведь он был посвящен той же проблематике потребительского общества, манипуляции сознанием, тотальной несвободы и т.д., которая характерна для классических антиутопий. Не менее симптоматично, что Пелевина упрекали в алармизме, в то время как либеральная критика всячески ругала алармизм, усматривая в нем явную или скрытую апелляцию к коммунизму15. В сущности, Пелевина обвиняли в том, что он, описывая современность, не может найти иного языка и иных приемов, кроме тех, какие бы подходили для описания механизмов антиутопии. Что собственно и являлось завуалированным признанием: да, мы действительно живем в антиутопии, но зачем же об этом так прямо говорить? Пелевин 'поскреб' нашу реальность и первым обнаружил под ней особого рода антиутопию — антиутопию без творящего ее субъекта, без 'великого инквизитора'. Герой классической антиутопии мог хотя бы на допросе получить ответы на свои вопросы. Герои пелевинских дистопий не могут и этого, они могут получать только намеки, частичные ответы. Максимум, что доступно им — это освобождение от иллюзий.

Чем, собственно, являются книги Пелевина про криэйторов, а затем оборотней и вампиров? Рассказами про некие сообщества, которые, на первый взгляд, имеют возможность понять истинную подоплеку происходящего, что должно давать им привилегированное (в гносеологическом смысле) положение. Но в действительности это только иллюзия привилегированности, ибо она только усугубляет душевный дискомфорт. Гносеологически привилегированные герои Пелевина не счастливее персонажей классических антиутопий, узревших краешек истины из запрещенной книги или из разговора c 'великим инквизитором'. Они все равно остаются внутри антиутопии, не могут даже представить себе как из нее сбежать. Не менее замечательно, что у Пелевина постоянно присутствует сплав постмодернизма с марксизмом: эта прямая отсылка к одной из могущественных утопий почти прямо указывает на антиутопичность рисуемых автором картин. Возвращаясь к исходной проблематике нашей статьи, отметим, что в данном отношении Минаев, а тем более Доренко — не более чем эпигоны Пелевина: герои их произведений точно так же ощущают дискомфорт бытия-в-антиутопии, но даже и не пытаются приобрести гносеологически-привилегированного положения. Им остается только претерпевать и жаловаться на жизнь, а антиутопия их в итоге перемалывает.

Итак, в нашем случае реальность — антилиберальная (а на деле потребительско-рыночная) антиутопия. Но наш случай не уникален, не одни мы живем в антиутопии, были и до нас исторические прецеденты. Например, французы времен Наполеона и Реставрации также могли бы сказать, что живут в натуральной антиутопии: вроде бы что-то от лозунгов революционной утопии в жизни воплотилось, но от этого почему-то не очень весело. Примерно то же самое могли бы сказать пролетарии марксовых времен, к которым либерально-капиталистическая утопия оборачивалась чаще всего не лицом. Жизнь в капиталистическом обществе, доминирующей идеологией которого является либеральная, вообще очень часто склонна оборачиваться для среднего человека бытием в антиутопии. Потому что либеральная утопия обещает человеку много чего — от личных и политических свобод, до экономического процветания (вспомните начало 90-х!); но когда дело доходит до реализации, сразу находится масса ограничений социального и культурного характера. Когда жизнь в антиутопии становилась невыносимой, ответом служили как революционные (прогрессивные) так и реакционные утопии. В каком-то смысле тот же марксизм, равно как и современные ему социалистические утопии также были реакциями на антиутопию — либеральную, буржуазно-революционную и т.д. То же самое происходило и у нас. Как иронически выразился Д.Дондурей, сложилась ситуация, когда '... люди живут одной жизнью, а хотят, чтобы она куда-то делась. И начинают придумывать запрещенные Прохановым симулякры по поводу того, чтобы у нас было 500 сортов колбасы, но одновременно получать разрешение в райкоме на выезд в Болгарию'16.

Поэтому в 1990-2000-х годах у нас появились (преимущественно в форме фантастики) утопии, имеющие явственно левый или по крайней мере гуманистический оттенок. Однако, что характерно, эти утопии были преимущественно не про нас и 'не в этой жизни'. Как, например, творения В.Рыбакова ('Гравилет 'Цесаревич'), ордусский цикл Хольма Ван Зайчика, М.Ахманова ('Ливиец'), И.Эльтеррус ('Отзвуки серебряного ветра', А.Лазаревича ('Червь', 'Князь мира сего') и т.д. Такое неверие в утопию 'для нас' и 'при нашей жизни' в общем-то было неудивительно, если учесть, что в этот же период нам активно внушали невозможность всякой утопии (даже либеральной, поскольку, как мы отмечали выше, на деле она скрывала под собой стремление возврата к некоему естественному порядку вещей). Стоит вспомнить хотя бы то как многие наши фантасты измывались над всякого рода прогрессорами! Самый успешный из их числа, 'российский фантаст ?1' С.Лукьяненко, кажется всю силу своего таланта посвятил дискредитации любых утопий, проповедуемых любыми благодетелями человеческого рода. В 'Дозорах' и 'Звездной тени' Лукьяненко развенчал все утопии от религиозной до гуманистической и коммунистической. Но что стало закономерным результатом такой дискредитирующей утопии стратегии? В своей последней книге 'Черновик' Лукьяненко уже описывает наш мир как не более чем 'черновик' иного, лучшего мира*. Иными словами — как все ту же искаженную при воплощении утопию (причем чужую, не нашу!), т.е. — как антиутопию, с которой можно только смириться. Но принятие наличной реальности есть принятие бытия-в-антиутопии.

Свято место пусто не бывает — после тщательной дискредитации левого утопизма (социалистических, коммунистических и вообще прогрессистских утопий) в отечественной фантастике появились политические проекты отчетливо правого идеологического оттенка, которые могут быть названы 'реакционными утопиями'. Большинство из них имело откровенно реваншистский характер: главным было восстановление утраченного могущества России, чуть ли не любой ценой. Таковы произведения Ю.Никитина ('Ярость', 'Империя зла', 'Скифы'), Ю.Козенкова ('Крушение Америки'), В.Косенкова 'Новый порядок', Р.Злотникова ('Виват, империя!', 'Армагеддон' и т.д.), В.Михайлова ('Вариант И'), М.Юрьева ('Третья империя') и др. Наступил расцвет так называемой 'имперской' фантастики: многие авторы, которые даже и не ставили себе целью нарисовать какой-то утопический проект в имперском стиле, тем не менее в качестве сюжетного фона изображали какую-нибудь империю, нередко все ту же Российскую или даже советскую, пусть и возрожденную в далеком будущем или альтернативной реальности. Этот имперский фон встречается в книгах Д.Володихина ('Конкистадор' и др.), А.Зорича, ('Завтра война', 'Время московское'), А.Шубина ('Ведьмино кольцо. Советский союз XXI века'), И.Эльтеррус ('Безумие бардов' и др.) и т.д. Также появился примыкающий к данной тенденции ряд альтернативно-исторических произведений, в которых Россия достигает могущества, уничтожая и унижая своих исконных противников.