— И долго ли этого ждать, сержант?
Он заметил, что глаза мальчика помрачнели. — Да, в том и вызов. Для вас обоих. Мы не можем ждать сколько следует. Так что уже сегодня начнем изучать необходимое. Только не думай, что будешь скакать более одной-двух лиг в день. Но ты будешь ее направлять, ухаживать за ней. Многие говорят, что кобылы плохо годятся в боевые скакуны. Но господин думает иначе. На деле он полагается на природные стадные наклонности животных — Драконус ездит на жеребце, хозяине табуна. Понимаешь его мысль?
Аратан кивнул.
— Ладно, ослабляй узду. Пора поработать.
Мальчик и зверь хорошо потрудились в тот полдень, сначала на поводу, а потом и без; даже со своего бревна Ферен видела пот на черной шкуре кобылы. Когда наконец страж ворот и сын лорда повернулись к лошади спиной, а кобыла спокойно пошла за Аратаном, Галак фыркнул и пробурчал: — Отлично сделано.
— Ворчливое одобрение, — заметил Виль. — Но, думаю, тебе пришлось что-то сломать внутри, чтобы сказать хоть это.
— Мундиры и сапоги с твердыми подошвами. Признаюсь, меня живущие в домах не особо поразили.
— Просто иной путь, — заметил Ринт. — Не лучше и не хуже, просто иной.
— В те дни, когда в лесу еще были кабаны...
— Когда еще был лес, — вставил Виль.
Галак продолжал: — Великие охоты, загонщики и псы. В квадрате леса, который можно объехать за три звона. Как будто кабану есть куда уйти. Как будто он не занят своими делами, выслеживая самку или еще...
— И что? — спросил как всегда немногословный Ринт.
— Ты сказал "иной путь, не лучше не хуже". Ты был слишком великодушен, а может, просто лжив. Подстилаешь коврик, чтобы они шли вперед и вперед. Я видел терефу, пришедшую пить из ручья среди рассветного тумана, и слезы покрыли мое лицо, потому что это была последняя тварь на лиги и лиги. Без самца. Просто одинокая жизнь и одинокая смерть под треск падающих деревьев.
Ферен прокашлялась, не сводя взгляда с мальчика — тот шел, а лошадь двигалась следом, как верная собака — и произнесла: — Путь войны оставляет пустыню. Мы видели это на границе, и здесь не иначе. Жар вздымается, словно загорелся торф. Никто не замечает. Пока не станет слишком поздно. И тогда — а как же? — некуда бежать.
Сержант прихрамывал, заводя подопечных во двор.
— Так она завела любовника, — проворчал Галак.
— Говорят, ее нынче окружает непроницаемая магия, — заметил Ринт. — Защита от любого света. Окружает ее, куда бы ни шла. Похоже, нашу королеву теперь не видит никто, кроме Драконуса.
— Интересно, к чему бы это? — спросил Галак.
Ферен фыркнула, и все, даже Галак, поддержали ее тихим, сухим смехом.
Миг спустя Ферен подобралась. — Мальчика терзает тревога, и можно ли удивляться? Как я слышала, до сего дня отец был невидим для сына, как его новая любовница в Цитадели.
— Полная бессмыслица, — кивнул Галак.
Ферен удивленно поглядела на него. — Полная осмысленность. Он наказывает мать мальчика.
Брат спросил, поднимая брови: — А ты знаешь, кто она?
— Я знаю, кто не она, и этого более чем достаточно.
— Ну, я уже не догоняю, — криво улыбнулся Виль.
— Галакова терефа лакает воду из ручья на заре дня. Но день загорелся для всех, не для нее одной. Ты знаешь, что она обречена, знаешь, что все кончено для этой сладкоглазой голубки. Кто убил ее самца? Стрелой или капканом? Кто-то.
— И если убийца вечно извивается в руках Хаоса, — прошипел Галак, — то заслуженно.
Виль хмуро бросил: — Как щедро, Галак. Мы охотимся каждый день. Мы убиваем, чтобы выжить. Как волки, как ястребы.
— Но мы отличаемся от ястребов и волков, Виль. Мы можем представить последствия того, что делаем, и это делает нас... не нахожу слова...
— Виноватыми? — предложил Ринт.
— Да, отлично подходит.
— Не полагайся на совесть, — сказала Ферен, не заботясь, что в голосе звучит горечь. — Она вечно кланяется необходимости.
— А необходимость зачастую — ложь, — добавил, кивая, Ринт.
Глаза Ферен устремились на всклокоченный торф, на грязь учебного поля. Насекомые вились и плясали над озерцами, оставленными конскими копытами, свет неспешно угасал. Из поросли за спинами раздавалась бесконечная, странно жалобная песня птицы. Ее почему-то подташнивало.
— Непроницаемая темнота, говоришь? — сказал Виль и покачал головой. — Вот странное дело.
— Почему? — услышала свой голос Ферен. — Ведь красота мертва.
Надвое разделенные рекой Дорсан Рил, земли Великого Дома Драконс состояли из череды голых холмов, двух десятков древних шахт, трех лесов, которые некогда были одной, хотя и не очень большой чащей; из единственной деревни с закабаленными жителями, ферм с низкими каменными стенами вокруг полей, нескольких прудов на месте карьеров, в которых выращивали различную рыбу... Общинные земли давали пищу черношерстным амридам и рогатому скоту, хотя травы вечно не хватало.
Эти земли отмечали северо-западную границу Куральд Галайна; добраться до них можно было по единственной, редко когда чинимой дороге и построенному Азатенаями мосту, тоже единственному, потому что почти все передвижение шло по реке Дорсан Рил, по берегам коей стояли лебедки и линии тросов — хотя во время весенних разливов эти приводимые в движение волами машины оставались без дела, ведь рев реки был отлично слышен даже в комнатах отстоявших на тысячу шагов Великих Покоев.
Холмы на запад и север от крепости были сложены по большей части из гранита ценной структуры, темной и мелкозернистой. Это и было единственным источником доходов Дома Драконс. Однако главной победой лорда — и, вероятно, главным источником зависти и тревог соседей до возвышения Консорта Матери Тьмы — была таинственная близость с Азатенаями. Пусть исконная архитектура Куральд Галайна смела и впечатляюща, чему доказательством ее венец, Цитадель, но каменщики Азатенаев несравненны — поглядеть только на Великий Мост Харкенаса, подаренный городу лично Лордом Драконусом.
Лучшие умы двора, те, что способны к тонким размышлениям, оценили символический смысл моста. Но даже это стало поводом для желчных упреков и обдуманных унижений. Зрелище обмена дарами отдает горечью, если тебе нечего дарить и нечего принимать. Вот мера положения, но его надолго не удержишь, и благодарность преходяща, как капли дождя на камнях, когда солнечное небо закрывает лишь крошечная тучка.
Если на камнях Великого Моста были высечены слова, то хорошо сокрытые. Возможно, коли кто-то остановил бы лодку под пролетом, используя одно из массивных каменных колец, что так ловко там размещены, и направил сияющий глаз фонаря вверх — увидел бы ряды и ряды азатенайских письмен. Но ведь, правду говоря, это одна фантазия. Живущие на реке Харкенаса не смешиваются со знатью, артистами, художниками и поэтами своего времени, и то, что они видят, остается при них.
Грезят ли они о мире, эти закопченные мужчины и женщины со странными говорами, скользя в лодчонках по бездонным черным водам? Там, где ходят они, за городом, где берега источены и вода черна от ила, поклоняются ли они поцелую земли и воды, страшатся ли грядущего времени?
И могли ли мы — о боги, могли ли — вообразить, сколько крови принесут они в жертву во имя наше?
И здесь будет мир.
ДВА
Свечи раскрасили воздух золотом, умягчили бледный солнечный свет, струившийся сквозь высокие, узкие окна. Десятка два свечей, укрепленных в разнообразных держателях — сколько смогли собрать из неиспользуемых комнат крепости; большая часть уже стала огарками, язычки пламени дрожали и посылали ввысь струйки черной копоти. Слуга стоял настороже, готовый заменить свечу, которая сдастся смерти.
— Зрите гения, погруженного в созерцание, — прошептал Хунн Раал чуть слышно, краем глаза улавливая осторожный кивок Оссерка. Было рискованно вообще что-то говорить. Мужчина, резкими движениями смешивавший краски на палитре и ударявший кистью по деревянной доске, отличался буйным темпераментом, а обстановка уже накалилась. Однако Хунн рассудил, что такой комментарий станет комплиментом, способным утишить возможное раздражение Кедаспелы от нежданного вмешательства.
Было очевидным, что Оссерк не решится даже на согласное бормотание. Вот что бывает, когда юноша не находит случая испытать свое мужество. Разумеется, в том нет вины самого Оссерка. Нет, упрек — и разве можно подобрать иное слово? — относится к отцу, неловко сидящему в изысканном уборе: одна сторона лица купается в свете свечей, вторую затянули густые, мрачные тени, соответствуя суровому его настроению.
Кедаспела может быть самым востребованным портретистом Куральд Галайна, знаменитым благодаря яркому таланту и печально знаменитым грубостью с клиентами, но даже ему не сравниться с мужем, сидящим в кресле черного дерева с высокой спинкой... если хрупкое терпение Веты Урусандера наконец лопнет. Парчовый мундир был новым изобретением, предназначенным для официальных визитов в Цитадель и прочих торжественных оказий, но в дни, когда Урусандер командовал легионами, его нельзя было отличить по облачению от обычного солдата из когорты. Легионы Куральда ныне называют Легионом Урусандера, и не без важной причины. Пусть рожденный в Младшем Доме, Урусандер быстро поднялся в чинах в первые жестокие месяцы Форулканской Войны, когда высшее командование проредили подлые покушения, а потом и череда поражений на полях брани.
Урусандер спас народ Тисте. Без него, отлично знал Хунн Раал, Куральд Галайн пал бы.
Последующая служба во время кампании по изгнанию Форулканов и погонь за Джералканами, приведших войска в глубь северо-западных земель, подняли Урусандера до статуса легенды, оправдывая запоздавший сеанс в верхних комнатах новой башни крепости, где каменная пыль еще летала на сквозняках. Присутствие Кедаспелы из Дома Энес — само по себе впечатляющее мерило возвышенного положения Урусандера. Копию портрета поместят на стену Внутренней Улицы Цитадели Харкенаса, туда, где висят образы высокорожденных Тисте, и живых, и давно ушедших.
Однако неуклюже усевшийся мужчина в кричаще роскошной форме со множеством медалей готов был разбить этот образ решительности и достоинства. Хунн Раал подавлял улыбку. Они с Оссерком уловили признаки, а вот Кедаспела работал, ничего не замечая, затерявшись в мирке яростной торопливости. Урусандер стал почти неподвижен — нет сомнений, художник увидел в этом, если он вообще о чем-то думал, триумф своей воли над непокорным объектом.
Хунн гадал, не заговорит ли Оссерк, чтобы спустить воду, прежде чем плотина прорвется — или спасует, как делал всю проведенную за надежными стенами жизнь, чтобы потом унижаться в попытках утешить обиженных отцовскими грубостями? Хунна так и подмывало подождать и поглядеть... но будет ли от того добро? Хуже всего, если Кедаспела оскорбится, сложит кисти и краски и уйдет, чтобы никогда не вернуться.
Присутствию Хунна Раала в комнате были причины. Не он ли едва не погиб, принимая грудью нацеленный в Урусандера нож убийцы? Что же, он готов снова ступить на кровавый путь.
Он кашлянул и начал: — Славный художник, свет дня гаснет...
Кедаспела — он был не намного старше Оссерка — взвился, глядя на старого солдата: — Проклятый глупец! Свет идеален! Именно этот миг — неужели не видишь?
— Пусть так, и я склоняюсь перед вашим мнением, сир. Однако вы должны понять, что Лорд Урусандер получил много ран за бытность в солдатах. Снова и снова он истекал кровью на защите Куральд Галайна, добывая мир, который мы считали само собой разумеющимся. Знаю, сам я не смог бы высидеть целый день...
— В сем, — фыркнул Кедаспела, — не сомневаюсь. Но твоя собачья морда никогда не украсит стену, разве что в качестве трофея.
Хунн Раал подавился смехом. — Отлично сказано, сир. Но это ничего не меняет. Лорду нужно разогнуть руки и ноги, вот в чем дело.
Круглое лицо живописца вдруг показалось маской, готовой сорваться с тела и налететь на Хунна; но он тут же отвернулся, раскидывая кисти: — Да что такое свет? Разве не достаточно, что Мать Тьма украла его у нас? К чему портреты на Улице? Они бесполезны! — Казалось, он говорит сам с собой. По множеству причин присутствующие в комнате, даже сам Урусандер, предпочли не прерывать его уединения.
Лорд выпрямился, глубоко вздохнул.
— Завтра, лорд Урусандер, — бросил Кедаспела тоном, за который можно получить по шее. — В это же время. А вы, слуги — больше свечей! Проклятие темноте, проклятие!
Хунн следил, как лорд молча выходит из комнаты в боковой проход, ведущий в личные покои. Солдат поймал взгляд Оссерка и кивнул, выходя по главной лестнице. Сын Урусандера шагал следом. Это крыло крепости еще нуждалось в обстановке; они проходили по пустым комнатам и гулким коридорам, достигнув главного вестибюля, и то, что казалось прежде роскошью, вдруг поразило Хунна своей потрепанностью, изношенностью: стены, драпировки и стойки с оружием были закопчены, испачканы сотней лет использования.
Мало что осталось от старинной крепости, некогда короновавшей холм в самом сердце городка Нерет Сорр; развалины по большей части были разобраны для постройки Нового Замка сто лет назад, а последние капли кровной линии, рода, некогда имевшего власть над селением и прилегающими землями, давно просочились в землю. Все верили, будто семья самого Урусандера присягнула в верности исчезнувшей знати, изначальным воителям — но именно Хунн Раал и старался распространять эту легенду. В истории столь много зияющих прорех, что их следует заполнять чем-то подходящим для сегодняшнего дня и, что важнее, для дней грядущих, когда плоды заботливо выращенных вымыслов и полуправд — если он преуспеет — дадут щедрый урожай.
Они вышли во двор, шагая в тени толстых, высоких стен. По одну сторону телега доставила глыбы сырого железа, подмастерья кузнеца деловито разбирали груз. Не обращая внимания на их усилия, возчик и замковый лекарь вытаскивали клеща из левого уха вола; упрямство насекомого было заметно по струйке крови, текущей по шее животины. Сам вол жалобно мычал, дергая кожей и напрягая мускулы.
— Куда мы идем? — спросил Оссерк, когда они пересекли двор, направившись к Высоким воротам.
— В город. Твой отец будет за столом в дурном настроении, если вообще покажется. Никогда не видел мужчины, более него жаждущего отложить меч ради сундука с форулканскими цилиндрами — хотя из них половина ломаные. Если у белолицых дураков и были достойные уважения мысли, они не очень-то помогли им против мщения Тисте.
Оссерк ответил не сразу. Когда они подошли к воротам, он сказал: — Он горит восхищением, Хунн. Законы правления. Устройство общества. Нам нужны реформы, чему доказательством готовые разразиться неприятности.
Хунн Раал хмыкнул и ощутил, что лицо исказилось гримасой: — Драконус. Неприятности, о которых ты говоришь, начинаются с этого выскочки и с ним кончатся.
Хунн продумал свой комментарий, ему не нужно было оборачиваться, чтобы ощутить удивленный взор Оссерка. Он просто продолжил: — Ни истории, ни прецедентов. Семья Драконс всегда была Младшим Домом. А теперь какой-то сомнительный наследник истончившейся крови стоит рядом с Матерью Тьмой. Вот угроза, и от нее не отделаешься реформой. Амбиции, Оссерк — это яд.
