Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

И вот отчетливое воспоминание: белая длинная лапа, вся в грязи и крови. Когти, темные со стальным блеском, пропахали борозды в земле, выбили искры из камня, располовинили его...

За мгновение до того, как выползка прикончили, толпа отхлынула, раздалась — и я увидела его голову, совсем человечью. Лицо было сплошь покрыто грязью, сквозь которую вдруг прорезались, распахнулись из-под век, глаза. Светлые — и полные тьмы! Выползок посмотрел на меня. Взгляд был усталый, обреченный... спокойный. Взгляд был — колодец! Он постепенно, углублялся... делался бездонным, полным смертной тьмы!

С тех пор взгляд выползка — мой ночной кошмар.

Недавно я была готова выложить Якову даже это. Я бы не остановилась, начав говорить. Я бы сперва шептала, а после кричала в голос! Потому что день смурной, и хуже — птицы мечутся над лесом... Я видела такую же стаю, когда убили выползка. Видела, помню и никогда не смогу забыть! В миг смерти выползка с неба пала тень, я подняла голову... и рухнула без сознания. Невозможно было перетерпеть, перемочь сводящее с ума зрелище хоровода черных птиц в сером киселе облаков.

Корни моей душевной маеты — они и поныне там, в незабвенном черном дне. Корни не сохнут с годами, а растут... сперва тьма проникала лишь в сны, после стала затеняться дневная явь, а недавно добавились ощущения ветра, мороза на коже и — как сегодня — взгляда в спину. Взгляд давит, изливает тень, окутывает ею, как туманом.

Мне бы полагалось бояться тени — панически... но все несколько иначе. В основе не страх, а стыд. Тот день мою душу пронзил именно стыд. Его иглы были, как нити паутинки: незримые и вездесущие. Я бы так и сказала Якову: страх можно перемочь, а вот стыд — нельзя. Его посильно затоптать вместе с совестью — или удалить, исправив ошибку. Но эта ошибка толпы непоправима, увы... Люди в тот день утратили всё человеческое. Толпа выла чудовищем, и я ощущала этот вой: я была плотно впрессована в массу людского безумия.

Выползок все это видел... и понимал. Во взгляде не было ответной ненависти, только боль и досада. Бездушные беси, жаждущие крови, так не смотрят. И почему на меня? На меня одну... Или я выдумала? Мне было шесть, разве могу я помнить? Спросить бы хоть у кого! Но я молчу тринадцать лет, чтобы не попасть на беседу к врачам, храмовым попечителям душ или еще к кому пострашнее. Ведь не просто так пишут в газетах о злодеяниях выползков. Кто станет искать их — бесей, без оплаты, неустанно, если сам не напуган до полусмерти?

И вот что я спросила бы у Якова, он же умный: если выползков ищут все, кто настоящий заказчик поиска? Живые выползки ему нужны — или мертвые?

— Кгм... барышня-а!

Я вздрогнула и вернулась в день сегодняшний. Голос Якова звучал странно: начал фразу энергично, а к концу распевно потянул "я-аа". По-северному, по-селянски. Что за причуда? Пришлось выкопаться из пледа, перебраться на переднюю скамью: со дна шарабана Якова не было видно.

Оказывается, пока я молча страдала, Снежок добрёл до поляны, был выпряжен и отпущен на выпас. А Яков напялил грибок войлочной серо-бурой шапки, добавил к этой сельской экзотике безрукавку того же бесцветия, источенную молью в художественное кружево. В маскарадном виде "налётчик" и мялся шагах в десяти от шарабана. Сопел, вытирал нос рукавом. Чемодан верным псом жался к ноге.

— Что за балаган на выезде? — взбодрилась я.

— Ну, я эта... в попутчики, значится, жалаю попроситьси-и, — отвесив поклон, гундосо затянул Яков. — Барышня-а, на работы я иду. А токмо ноги сбил, да и ручка у чемодана, извольте глянуть... Беда у меня, барышня-а. Слезно молю, пособите. Звать можна-а, — Яков уставился в зенит, словно мог прочесть там ответ. Шумно втянул носом, — А-аа... Яном. Человек я перехожий, тама потружусь, тута пригожусь. Вот так вота-а.

— Знаешь что, Ян перехожий, позови-ка братца Якова, — посоветовала я, невольно хихикнув. — Он поумнее будет.

— Дык вы с ним навроде в ссоре, барышня-а, — скорбно вздохнул новоиспечённый селянин. Уж точно он был не налетчик, да и "пианину" в жизни не выдывал...

— Позови-позови, — настояла я.

Войлочная шапка оказалась мигом убрана за спину. Злодей, бессердечно отпихнув верный чемодан, подкрался ближе, на его лице образовался прищур ушлого горожанина.

— А чего-то среднего между Яковом и Яном в запасе нет? — быстро уточнила я. — От вашей двуликости голова кружится, мирные злодеи.

— Я не хочу, чтобы ты молчала всю дорогу, затем высадила меня и подумала с облегчением, что наконец-то отделалась, — нормальным тоном сказал пианист-налётчик. Облокотился на борт. — Допустим, я чересчур легко схожусь с людями, и барышни, если они по-настоящему милые, полагают меня пронырой. Но я не так плох, хотя по мере сил использую людей. Вот честное слово Яна и зуб Якова в заклад: не со зла. — Он украдкой глянул на зажатую в руке шапку. — Поправочка: зуб с Яна. С меня только слово.

— Прав Мергель. Вы развесистые фрукты, — злиться стало невозможно.

— Не надо на меня так слезно молчать, — попросил Яков. — Да, я не гость, не грузчик и не налетчик. Но пойми мою беду: даже если в какой-нибудь беседке обнаружится бесхозный рояль... для кого мне сыграть? Другие барышни слушать не станут. А я неплохо играю, правда.

— Н-ну! Отчего ж я не слышала ни разу о роялях "Стентон"? Упомянул бы хоть дом Ин Ролье, ведь якобы из-за них и название инструмента возникло. Или мастеров с историей вроде "Тоссер и Куфф"...

— Ореховый "Стентон", знаешь ли, несравним ни с чем, — Яков возмутился, но сразу сник. — Я был честен. Сто лет назад мастер этой маленькой фирмы создал ореховую серию, из-за которой с ума сходят ценители. Но их мало. Роялей. И они все... а, не важно. Откуда б тебе знать.

— Ты очень странный налетчик. Но сердиться на тебя стало сложнее, я тебе верю.

— Вот! — Яков расплылся в улыбке. — Давай мириться. Со мной легко: не хочешь рассказывать, не надо. Ума не приложу, чем огорчил. Да, легко схожусь с людьми, но в душу не лезу. Не убиваю никого просто так, даже бью редко. А что делать, если лезут отнимать мои деньги?

— Зачем коня выпряг?

— А, это? — он прищурился совсем нахально и сообщил полушепотом: — Набьюсь в попутчики, как конюх. Милые барышни вряд ли умеют запрягать. И хомут тяжелый.

— Все же ты отпетый злодей.

— Все же мы опять разговариваем, — хмыкнул отпетый злодей.

Метнулся за чемоданом, кошкой вспрыгнул в шарабан. Уложил коричневого кожаного монстра на лавку, распахнул его пасть и смело сунул руку в щель меж двумя клыками-замками. Добыв жестяную коробку, захлопнул эту пасть со стуком. Я успела заметить, что чемодан почти пустой... А Яков тем временем высыпал прямо на темную потертую кожу сало, хлеб, соленый сыр.

— Давай отпразднуем мировую, барышня-а! Сальце домашнее, на вишневых веточках сам коптил-старалси...

— Зуб Яна не сломай сгоряча. Хотя знаешь... ты, кажется, обычный бродячий кот, — предположила я. Вздохнула и заверила себя: — вроде и не бешеный? Эй, погоди, разве можно резать сало на крышке чемодана? Она грязная, а еще она будет поперчена.

— Можно, — отмахнулся Яков.

Откуда взялся нож, не видела. Но, странное дело, меня это больше не беспокоило. Яков прав, мы ничем не обязаны друг другу. Попутчики — удобная дистанция для общения. Меня всё устраивает, пока он придерживается самим же им придуманных правил игры. Хотя... разве коты придерживаются хоть каких-то правил?

— Сыр не трогай, он плесневый, бери сало, я срезал пыльный край, — позаботился обо мне Яков. Вкрадчиво добавил: — Готов спорить, ты жалеешь выползков. По лицу было видно, чуть не сболтнула сгоряча, но поостереглась. Зря, и так понятно, у тебя наивный склад души, ты не веришь в беспросветное злодейство. Я другой. Но я наблюдал храмовую охоту вблизи. Еще трижды бывал на месте, где селяне давили выползков. Беси безразличны мне. Они чужаки. Но то, во что люди с перепугу превращают себя... Я спросил о выползках, потому что знал, ты наплетешь занятного. Как о душе, живках и деньгах. У меня копится огромнейшая куча вопросов, к которым требуются твои непрямые ответы. Я готов говорить о самом разном и даже простеньком: городовых, пансионе, жизни в стольном граде Трежале и за его пределами. Давай уговоримся: не годен вопрос — скажи "следующий". Я понятливый... когда Яков. Зато Яном я нелюбопытный и душевный.

Яков вмиг съел сыр, покосился на меня — сыта — и запихнул в рот всё оставшееся сало! Его щеки раздулись по-хомячьи. Это тоже была игра, Яков принялся жевать, тем исключив возможность дальнейшей болтовни. Спрыгнул из шарабана и направился к Снежку, чавкая нарочито звучно. В нем и правда жили два человека, селянин Ян и горожанин Яков. Или, точнее, он был на самом деле кто-то третий, а цветастых парней надевал, как иные надевают одежду. Он позволил мне узнать такое о себе — и это следовало ценить. Пусть даже он умен и уже понял, что я не болтливая. Все равно — доверился.

— Трудно быть пианистом в кабаке? — спросила я, пока он впрягал Снежка.

— М-мм, — Яков торопливо дожевал сало, с заметным усилием проглотил и вздохнул. Подмигнул мне, отмечая, что разговор продолжается по моей инициативе. — Устроиться просто. Дотянуть на объедках до первой выплаты еще проще. Настроить инструмент и играть, не страдая по поводу звука, невозможно. Получить обещанные хозяином денежки, да еще сберечь чаевые... совсем вообще никак невозможно! — Яков растер скулу, сжал кулак и внимательно изучил костяшки пальцев. — Но у меня своя метода. Держу нос по ветру и очень быстро бегаю. Юна, не делай такое лицо, разозлюсь! Никто и ничто не заставляет меня жить подобным образом. Это сознательное решение.

Дальше мы ехали мирно, говорили мало, зато молчали без напряжения. Почти. Яков, конечно, заметил это "почти", но сделал вид, что глух и глуп. То есть терпеливо ждал, пока устрица Юна приоткроет створки и выглянет добровольно... Неужели я такая ценная, что меня нельзя вскрывать силой? Настораживающее подозрение.

У ворот "хибарки" Мергеля Яков прищурился с особенной, уже знакомой мне злостью, изучая выбеленную помесь избы и особняка: оруще-алый узор лепнины под крышей, отделанные перламутром петушино-зеленые резные ставни, толстенные колонны по сторонам крыльца.

— Бездна вкуса, — с придыханием сообщил он, почесал в затылке и нехотя убрал шляпу-грибок. — Яну бы тут... пондравилося.

— В доме есть пианино, хапнутое у кого-то за долги. Пылится ненастроенное, — на прощание я выдала налетчику утешительный приз. — Добро пожаловать в рабство, перехожие братья, не знаю сколько вас, но всех зовут на "Я", конечно же.

— С разгрузкой тебе помогут? Точно?

— Разбойная душа, не лезь в святые.

— Тогда я пошел, дело-то ясное, по тропочке и прямо в ад, — он кивнул и опять не смог отвернуться. — Все ж спасибо, подвезла. Все ж прими совет: не сажай кого ни попадя в шарабан, если ехать — лесом. Все ж переписывай документы злодеев. И главное: въехав в лес, не показывай, что тебе страшно. Уж...

— Рина Паисьевна! — заверещала я как можно пронзительнее. — Муж ваш, добрая душа, нанял вам помощника, и ведь на целую неделю!

Ставни крайнего окна — всего их на фасаде налеплено два десятка — с хрустом раздались. Из сумерек поперло на свет белесое тесто: морда, подбородки, плечи... пространство окна оказалось залеплено целиком. Я подобрала вожжи и мельком подумала, что выползки и на самых запоминающихся рисунках не так страшны!

Шарабан поплыл мимо кованого забора с танцующими львами, неотличимыми от облезлых кошек. Я старалась не смотреть на "хибарку", чтобы не наблюдать лишний раз её хозяйку, пробкой застрявшую в окне. Вот же подобралась парочка! Тощий, как горелая елка, Мергель — и эта квашня из квашней. Живут душа в душу: он тащит в дом, она распихивает, трамбует по углам...

Обычно я подобного о людях не думаю. Мергель — он с чудью, а только есть в нем что-то занятное, и ко мне он относится неплохо. Взять хоть историю с помойкой... то есть с разгромленной по весне оранжереей полузаброшенного особняка Кряжевых. Мергель дал мне охрану и нанял работников, и уж я спасла из холода все, что было можно! Мергель и дом, у кого-то отнятый за долги, выделил — под временную оранжерею. Хотя все это не бескорыстно, я ж пришла и с порога сообщила, что имеется пион, тот самый. Мечта тараканская...

Нет, Мергель — он не злодеище, он просто человек иного склада, не как я. Он сродни Якову. Но постарше, половчее... хотя куда уж ловчее! Да, определенно: затененный день и разговор с Яковом наслоились. Я невольно примеряю прищур налетчика, и мир вижу искаженным. Голова побаливает. Мысли перещелкиваются вроде косточек счётов в такт копытам Снежка... пока одна не застревает накрепко: иньесская скальная горка! По весне, помнится, Мергель углядел такую в парке Кряжевых. И началось! Камней натащили всевозможные должники. Можжевельник для пригорка выписал местный судья — и он грешен? Ирисы и серебряный мох приволокла на той неделе "матушка" Мергеля, породившая квашню. А я-то свою часть хлопот отложила и забыла! Мне и без Мергеля с его прихотями дел хватало во всякий день! Ох, пора вспомнить и что-то сделать. Пора. Но — не сегодня.

Снежок свернул к поселковому двору имения Дюбо, не дожидаясь указаний бестолочи-возницы. Верно, часть груза можно оставить здесь, люди Кира Силыча вмиг освободят шарабан. Им любая вещь семьи Дюбо — не чужая, а хозяйская.

Не понимаю таких богатеев, как Дюбо или Кряжевы. Они во многих своих имениях не оказываются ни разу за всю жизнь! А где бывают, видят от силы сотую часть владений. О подсобных "дворах", то есть складах, расположенных в поселке, в десяти верстах от имения, и не знают, пожалуй. Зачем жить сложно и хлопотно, если все насущное помещается в полупустом чемодане? Единственный плед из того чемодана можно отдать незнакомой барышне, просто так. А возьми я плед в имении Дюбо, один из тысячи, — это назовут воровством...

Пока я молча обсуждала вопросы собственности сама с собой, Снежок добрел до привычного места разгрузки, встал и задремал. Два крепких мужика распахнули воротину и принялись перекидывать груз в сарай. Они уже знали мои тюки и мешки, только иногда уточняли, какие следует перевезти в имение до заката, а какие можно отправить завтра или на той неделе. Я указала на то немногое, что отвезу сама, и побежала через двор.

Зал секретарей — особенное место, которое, полагаю, отличает приказы Дюбо от любых иных. В зале свои телеграф и даже телефон — хотя в Луговой пока лишь две линии и три десятка аппаратов. Еще у Дюбо своя служба вестовых. Отношение этой семьи к информации сродни священному трепету.

— Сводка погоды, отчеты по запросам на цветы и отделку, — было сказано, не успела я перешагнуть порог.

Выделенный для работы по теме "Первоцвета" секретарь заметил меня еще во дворе. Как обычно, документы готовы, сложены в кожаную папку, перетянуты лентой.

— Отчеты по расходам прошлой недели.

Я отдала такую же папку и неловко замерла. Каждый раз спина потеет! Воровать не умею, но пытка отчетом для меня — кошмарнейшая. Так и кажется, ошиблась или истратила сверх нормы. Хотя есть и худший грех: купить дешевку. Мне дважды высказывали порицание за выбор товара, который не соответствует статусу дома Дюбо.