Светка даёт в табло

Он вдруг осёкся, сжал губы, словно сказал лишнего.

— Это ты сейчас серьёзно?

— Я предупреждал.

Вау, сколько надменности! Он предупреждал, что думает о великом, прочим суетливым мельтешащим вокруг людишкам не понять?

— Нет, ты чего, сейчас серьёзно? — Я невольно рассмеялась, и сама поняла, какой у меня вышел нервный смех. — Ты вообще слышишь, что несёшь?

И вот он... нет, не злится, а презрительно усмехается. Косится на мою толстовку и демонстративно складывает руки на груди.

— Ну-ну. А Летов, кстати, эту песню пел. Пел, слышала?

— Не помню такого.

— Ага, — говорит он. И столько многозначительности в это "ага" впихивает, что хочешь-не хочешь, из себя выйдешь. Ну, я и вышла.

Потом мне было за себя стыдно. Хотя... вру. Нет, стыдно не было, просто я удивлялась, что повела себя таким нетипичным образом. Я вскочила и так сильно повысила голос, что почти кричала.

— Да ты просто с жиру бесишься! Ты сам хоть слышишь, что несёшь? Со стороны послушай! Великие цели тебе подавай? Ты правда засел в этой замшелой дыре, потому что тебя съедает тоска по смутному будущему? Смысла нету в нашей жизни? Мы глупо тратим своё время? А сам-то, гляди, с айфончиком ходишь, музыку слушаешь. На ферму в навозе ковыряться не едешь. На стройку зимой и летом впахивать тоже не спешишь! Ну ты и придурок!

Кажется, я ещё что-то говорила, и вся суть моих претензий сводилась к тому, что некоторые слишком уж зажрались.

Он тоже вскочил, слушал внимательно, до самого конца, пока я совсем не выдохлась, а потом серьёзно спросил:

— Ты что, кричишь?

Я, конечно, тут же замолчала. Щёки покраснели от стыда. Не помню, когда в последний раз я повышала голос. В смысле, не продуманно, не специально, а потому что реально вышла из себя.

Он тем временем глянул на айфон и поцокал языком.

— Надо же, как уже поздно. Иди, а то тебя будут ругать.

Сегодня, насколько я знала, вместо кружков будет профилактическая беседа, на которую не стоит опаздывать. Привычным жестом я потянулась к карману, достать смартфон и посмотреть время, но вовремя вспомнила, что связи меня лишили. Лёва, однако, жест заметил и усмехнулся.

— Постой! А откуда у тебя телефон? — Как я сразу не поняла?

Он пожал плечами.

— Ну, говори! Ты разве здесь не на исправлении?

— На исправлении, конечно. Не на отдыхе же.

— Тогда почему у тебя телефон не отобрали?

Он сморщил нос.

— Ну так что?

— Не скажу.

Как бы его заставить? Странно, и не только это.

— И почему ты не бежишь к себе в корпус?

— Я не спешу.

— Почему? Тебя не накажут?

— А ты боишься, что тебя накажут?

И смотрит так знакомо. Провоцирует.

Первым делом хочется презрительно фыркнуть и доходчиво объяснить, что наказание — последнее, чего я боюсь. Но там Светка, а она если разволнуется, точно куда-нибудь влипнет. И я буду думать, что из-за меня.

Если она запаникует... Нужно идти, идти немедленно.

Я развернулась к двери, мысленно прикидывая, как быстро успею добежать. Сделала пару шагов.

И тогда он спросил:

— Завтра придёшь?

Никогда раньше я не спотыкалась на ровном месте, да так, что чуть не грохнулась на пол, чудом удержалась. Никогда прежде я не боялась оглянуться.

Ответить я не смогла, просто пожала плечами. Прямо так, на ходу.

В корпус удалось прибежать вовремя. Всю беседу, которую проводили вожатые и какой-то скучающий мужчина, как потом выяснилось, психолог, я улыбалась как полоумная. Или как счастливый человек — одно и то же. Мне даже замечание сделали, мол, нечего так явно демонстрировать насмешку, а то отхвачу наказание за неуважение к старшим.

Будто с помощью наказаний можно добиться у человека уважения. Самая большая ошибка этих так называемых воспитателей.

Но мне было всё равно, я думала о другом.

Я стала ходить на чердак каждый вечер.

* * *

Сложнее всего, как я думала, дастся разговор о пропаже таланта и о том, что он больше не рисует. И почему. Но на деле вышло легче лёгкого. Я спросила, что случилось, отчего он сидит вечерами перед пустым листом бумаги, злится и не пробует даже поднести карандаш к бумаге?

А он пожал плечами и сказал — не знаю.

— Но так не бывает! С чего всё началось? Что-то же случилось перед этим?

И снова ухмылка и прищуренные глаза, голос такой сладенький-сладенький:

— Угу, мне нанесли травму, и я не могу с ней смириться. На это намекал и психолог, и родители, и учителя. Что случилось? Наверняка тебя кто-то обидел? Не может быть такой стопор без причины. Значит, случилось непоправимая трагедия. Какая? Неужто такая страшная, что ты не можешь произнести о ней вслух? Настолько ужасное происшествие, что стыдно признаться? Скажи, ведь ты ни в чём не виноват! А я сказать не могу, потому что ничего не случилось. Только и думаю, что они так все забегали и засуетились в тот самый момент, когда я выиграл престижный конкурс. Мою конкурсную работу продали с аукциона за сорок семь тысяч евро.

— За сколько?!

— И всё ушло. — Он с досадой смотрел по сторонам, будто пытался найти где-то вокруг пропавшее вдохновение. — И ушло так незаметно. Мою работу высоко оценили, мне поступил заказ на следующую с оплатой больше сотри штук евро. Даже для моих родителей это ощутимые деньги. И вот... я как обычно включил музыку, подошёл к мольберту, собирался дописать то, что начал — речную заводь и яркое солнце над лесом — и не смог. Будто внутри что-то выключили.

Я даже никогда не слышала, что художник может заработать такие деньги. Но учитывая его стенания о бесполезности и бессмысленности существования нашего поколения...

— Может, ты решил, что продал его? В смысле, вдохновение? Ну, говорят некоторые творцы не могут продавать своё искусство. А тут на тебя неожиданно свалились такие деньги. Ты и застыдил сам себя. Об этом ты не думал?

— Думал. О чём я только не думал! Но не помогло. Да и деньги эти мне не достались — часть ушла организаторам, остальное на отцовский счёт. Вроде и не было их.

— Тебе их не отдали?

И чего я удивляюсь? Кто же добровольно расстанется с такими деньжищами?

— А, я не просил.

Мне бы так легко отмахиваться от десятка тысяч евро. Ну нет, я бы потребовала их себе и не успокоилась бы, пока не получила.

— Я могу что-нибудь сделать?

И он смотрит — долго, внимательно, прислушиваясь к мыслям, которые бродят в его голове.

— Мне бы не хотелось вешать на тебя такую жуткую обязанность. Давай не будем? Если пойму однажды в чём дело, если потребуется твоя помощь — скажу. Но сама не пытайся.

— Да вроде не собиралась.

Он фыркнул, улыбнулся:

— Пыталась, конечно. Это первое, что приходит на ум всяким дамочкам, когда они видят несчастного художника.

— Ах ты так!

Я и правда обиделась. Ишь ты! Всяким дамочкам? Да что этот мажорчик с тонкой душевной организацией себе позволяет? Вот уйду сейчас — и пусть страдает тут под завывания классической музыки да вспоминает своих "дамочек".

Честно, я даже вскочила, чтобы не передумать. Хоть и замялась на пару секунд, но точно знала — уйду!

Тогда он меня первый раз поцеловал. Встал, подошёл, обнял и поцеловал, уверенно, как будто так и принято заканчивать любые споры.

Вот уж не думала, что такой тщедушный на вид парень окажется настолько сильным и решительным. Первые пару секунд, пока я ещё от неожиданности пыталась вырваться, я почти всем весом опиралась на его руки — а он даже не шелохнулся. Вёл себя так, будто давно к моим взбрыкам привык. Ну, потом-то я уже не спешила уходить, подумала — буду считать это извинением. Мне даже показалось, он между поцелуями буркнул что-то типа: "Прости".

Конечно, наши вечера стали более приятными.

Если бы кто-то из окружающих узнал про это, сразу бы решил, что мы встречались на чердаке для траха. Но это неправда, ничего кроме поцелуев не было. Конечно, можно было бы исхитриться и устроиться в пыли, на стульях, найти способ заказать резинки, но разве это должно происходить так жалко?

Поэтому только поцелуи. Но зато такие, что голова кружилась до самого утра, и по дороге в комнату, и на работе, и во сне.

Большую часть времени мы просто болтали обо всём на свете. Никогда не думала, что у меня найдётся что-то общее с человеком, который ходит в строгих брюках, рубашках и галстуках. И что такой как он способен поступить плохо только для того, чтобы сбежать из дома. Да, да, Лёва специально сюда угодил, когда больше не смог находится с родителями. Устал от бесконечных допросов и попыток исправить его как "сломанную игрушку". Поджёг в коттеджном посёлке здание магазина. По его словам, родителям много пришлось выложить за ремонт, а его отец так разозлился, что отправил сына на перевоспитание в лагерь, о котором вовремя узнал из случайно подвернувшихся под руку проспектов. То есть сделал именно то, чего от него требовалось.

— Всё равно не понимаю, как тебе в голову пришло, — призналась я. — Тут же точно не рассчитаешь. А если бы кто-то пострадал? А если бы твой отец отреагировал не так? Мог полностью отмазать. Мог навсегда от тебя отказаться. Слишком большой риск.

— Ну как видишь, всё вышло, — равнодушно ответил Лёва. — Я не жалею. Я просто не мог больше слышать вопросов и причитаний о своём утерянном таланте. Не мог и всё.

Но о чём-то серьёзном мы говорили редко, чаще болтали о себе или просто молчали, переглядываясь и глупо улыбаясь. Лёва приносил чай в термосе и конфеты, я искала на его айфоне музыку и включала её, пытаясь вызвать интерес к моим любимым группам. Мы смеялись над новыми забавными роликами, которые появлялись в сети, и кажется, были совершенно счастливы.

Там, в мире за оградой лагеря, мы хоть и жили в одном городе, но довольно далеко друг от друга. Я — в северной части, он — в западной, причём в пригороде, в частном доме. Дорога от одного пункта к другому занимала больше часа. Когда мы вернёмся домой, видеться будет сложней. Ещё сложней — найти общий круг общения, ведь безо всякого сомнения я не понравлюсь ни его родителям, ни его друзьям, таким же замороченным мажорам. А он не придётся к месту в моей компании. Так и представила его в белоснежной рубашке во дворе, у гаражей, где собираются выпить пивка наши со Светкой друзья. У одного из них там гараж — дверь всегда открыта, валит сигаретный дым и несётся тяжёлый металл. Сидим мы кто на чём придётся: старое перевёрнутое ведро, дряхлый табурет и сложенные друг на друга автомобильные покрышки. Представила я там Лёву и рассмеялась.

Только вот ничего из этого не имело значения. Будет сложней, но ничего ведь не изменится.

В огромном водовороте счастья я ничего не замечала. Ни скудное питание в столовой, ни постельное бельё в пятнах, ни эпические дуры по соседству не выводили из себя.

Всю свою "одсидку" я теперь представляла в розовых тонах. Ванильно, воздушно, ватрушно.

Каждый вечер я возвращалась с зефирной улыбкой на губах и снисходительно смотрела вокруг, даже в ответ на подначки смеялась. Светка притихла и за всё время умудрилась подраться всего раз — с двумя новенькими, которые ещё не слыхали об её особенности. Когда я вернулась, инцидент уже закончился, никто толком не пострадал. Светка сидела в комнате, забравшись на кровать с ногами, спрятав лицо за волосами и вскинулась, когда я вошла.

— Где ты была? — Тихо спросила она, облизывая разбитую губу. Остальные синяки давно сошли и губа прямо бросалась в глаза.

Я пожала плечами. Врать не хотелось. Рассказывать? Боже упаси!

Она тоже не стала напирать с допросом, только головой покачала и снова спряталась в коленках. Ничего, отойдёт.

Отчего-то я была уверена, что поездка в лагерь станет самым спокойным моим летом, ну, начиная с сознательного возраста, ведь драки тут устраивать уже особо не с кем — все друг к другу притёрлись. Причин для бунта тоже нет — условия не райские, но жить можно. Всё хорошо.

Было. Пока однажды я не вернулась, а Светки в комнате нет.

Просто невероятно! Я сразу поняла — её нет ни в туалете, ни в душе, ни у соседок, куда любая другая на её месте могла бы зайти поболтать по-дружески. Светка не могла, чтобы она стала с кем-то болтать, должно пройти несколько месяцев, этот человек должен целиком и полностью оправдать её доверие — только тогда можно расслабиться.

— Где Светка?

Наша третья соседка Оля выглянула из-за раскрытого журнала. Её тонкие брови так и полезли на лоб.

— Светка? А ты чего, не знаешь? В карцере она.

— Где?

В ушах застучало. Перед глазами проносились причины, по которым подруга могла угодить в карцер. Это же может быть всё, что угодно. И очень серьёзное. А меня рядом не было.

Совесть не мучила, ведь я ничего не планировала специально, просто стало не по себе.

— За что? — Наконец, выдавила я.

— За что? — Она усмехнулась. — Поймали её. Лезла в мужское общежитие.

Пришлось даже сесть.

— За что?

Были сомнения, что послышалось. Не могло не послышаться.

— В общагу к пацанам лезла, говорю. Два дня карцера, начиная с сегодня. Полчаса как увели.

Значит, не обман слуха. Лезла в общагу? Зачем? Вот уж не поверю, что к какому-нибудь ловеласу. Что-то украсть? Кого-то убить? Ну прямо не знаю, что предположить!

Я бросилась к комнате вожатых, но ничего не добилась — те отсутствовали. Только охрана слонялась по вестибюлю, а после отбоя — по коридорам. Ответов у них, конечно, не было, а вот скрасить скуку и воспитать кого-нибудь они были бы не прочь. После пары выжидательных взглядов я развернулась и ушла — не до них.

В общем, только утром удалось добиться новостей. Наша воспитательница нехотя сказал, что Светка в карцере и посещать её нельзя, как и передавать что-либо. Звучало логично, иначе смысл какой в карцере? Но я всё равно жутко расстроилась. Мне проще самой было бы отсидеть в карцере, чем представлять там Светку. Как в тесной тёмной комнатушке она скрючилась с ногами на кровати, спрятала лицо в коленках и прислушивается к тишине.

К вечеру меня почти трясло. Лёва выслушал нашу со Светкой историю, потом молча обнял. Стало ещё хуже, проснулась совесть — я тут балдею в его объятьях, а Светка...

Конечно, следующим вечером я на чердак не пошла, а стояла у вдоха в помещение с карцерами и ждала. За мной два охранника, воспитательница и психолог, проследить и убедиться, что Светка вышла сама, целая и здоровая. Напишут потом отчёт, что никто её не обижал.

Скрежет засова, скрип шагов — здравствуй!

Светка походила на больную взъерошенную мышку. Она смотрела исподлобья и каждому становилось понятно — лучше не трогать. Даже на меня она так зыркнула.

Меня, правда, таким поведением не проймёшь. Тем более после того, как я потратила треть денег, присланных родителями на месяц, чтобы уговорить воспитательниц привезти мне из соседнего городка тортик. Теперь он лежал у меня на руках, оставить в комнате я не рискнула, сожрут и крайнего никогда не найдёшь, так что Светку я встретила во всеоружии — с улыбкой и угощением.

Вначале показалось, она что-то плохое скажет или сделает. Но упрямство быстро исчезло и она снова беззащитна. Всего на миг.