Технические аспекты бытовой магии

— Ты, Антоха, главное, помни! Никакой слабости перед бабой проявлять нельзя! Она как собака — добрая, послушная, ласковая, пока знает, что у нее есть хозяин. И ты расслабляешься, потому что начинаешь верить в эту доброту. И вот тут-то и происходит превращение домашней болонки в озверевшего бультерьера — она чувствует, что никаких вожжей на ней нет, а бывший хозяин перестал быть вожаком стаи. И тогда она набросится на тебя! А поскольку знает все твои слабые места — ты же их сам показал — тяпнет именно туда и будет тебе очень больно! — Между тостами Берг постоянно скатывался на одну тему. Видно, не отболело еще. — Все эти песни про "не уделял внимания, я достойна большего, ты меня не любишь, а я хочу любви..." — это все бабские способы тебя завиноватить. Навесить на тебя несуществующие грехи. Ведь все просто: вот он я! Либо люби меня, либо иди в задницу! Так? Таких как ты, дурра, на этой планете, слава Богу, больше трех миллиардов, выбор богатый! Так ради чего я буду за тобой, стерва, бегать? Хочешь любовника на четвертом десятке лет — да за милую душу! Но только не рассчитывай, что ваши с ним кувыркания я стану оплачивать! Я не буду рогатым кошельком ни для одной суки! Ну, так я говорю?

— Тихо, парни, — вдруг подобравшись, громко потребовал Прибытков, до этого благостно потягивавший свою трубку и почти не принимавший участия в нашем пьяном разговоре.

Мы замолчали, а он закрыл глаза и замер, то ли вслушиваясь, то ли вглядываясь в опустившуюся ночь.

— Сережа, Антон, берите Макса и уходите. — В его голосе отчетливо звякнул металл. — Здесь сейчас станет очень опасно. Потом все объясню.

Видимо, у Берга-старшего был нюх на неприятности, поскольку я вдруг оказался на ногах, вздернутый его крепкой рукой, а следом за мной он выдернул из-за стола и сына.

— Куда?

— За озера, Сережа, за озера, — Прибытков постучал трубкой о скамейку, избавляясь от тлеющего табака. — Через пару часов приходите. Думаю, все образуется.

Сергей стартанул очень резво, вцепившись в воротник максовой куртехи. Он бежал, буквально на весу неся сына, и приговаривал при этом:

— Говорил я тебе, Антоха, не чисто с этим Семенычем что-то! Говорил! Вот тебе и на!

Заслушавшись его откровениями, я не вовремя разинул рот и налетел на что-то валявшееся на земле — звезды мелькнули перед глазами и я очень чувствительно приложился лбом об открытую дверь сарая. По-видимому, в отключке я был недолго; когда я перевернулся на спину, сквозь марлевые стены все еще был различим силуэт Прибыткова. Он сидел ровно, выпрямив спину и сложив руки на столе. Я попытался встать, но в ноге что-то щелкнуло, и она подвернулась, надежно укладывая меня на землю. Я не успел даже выругаться, когда вдруг перед моими глазами буквально из воздуха материализовалась фигура человека. Он стоял ко мне спиной, но я чувствовал исходящую от него опасность. Такое чувство бывает, когда на вечерней прогулке вдруг натыкаешься на молоденькую девочку с каким-нибудь страшенным псом вроде добермана. Формально тварь под присмотром, но тебе понятно, что если эта зверюга вдруг пожелает тебя съесть — у ее хозяйки нет никаких шансов удержать бестию.

Не было в нем чего-то особенного — голубые джинсы, остроносые туфли, седые волосы, резинкой собранные в хвост на затылке. Вполне обычный дядька.

Он не оглянулся. Он стоял и смотрел на Прибыткова, а тот поднялся на ноги и сделал приглашающий жест. И в ту же секунду марлевый полог порывом ветра закинулся на крышу. На незнакомца это не произвело никакого впечатления, а я окаменел. Потому что этот порыв ветра был единственным за весь вечер! Очень к месту.

Дальнейшее происходило на моих глазах, и выглядело чертовски натурально, но к той действительности, к которой я уже успел привыкнуть за тридцать лет жизни — не имело ровно никакого отношения.

— Агриппа. — В голосе Прибыткова отчетливо слышалось удовлетворение, какое бывает у человека, вдруг нашедшего подтверждение своим смутным догадкам.

Агриппа шагнул к нашему столу, вокруг которого все еще витали непередаваемо аппетитные запахи, щекочущие ноздри и провоцирующие обильную слюну. Он не обратил ровно никакого внимания на наше небогатое, но содержательное застолье — одним неуловимым движением он воспарил над тарелками и ложками, и, беззвучно опустился на струганные доски. Я готов был бы поручиться, что кто-то вознес его вверх и плавно опустил на стол, но ничего и никого, что могло бы помочь ему рядом не наблюдалось.

— Лев, — мягкий баритон пришельца звучал совершенно не по-русски. Он уселся на корточки, сровнявшись по высоте с Семенычем.

Он сказал еще что-то, как мне показалось, на французском — отрывисто промяукал пару фраз и замер, вглядываясь в лицо моего знакомого.

Прибытков и Агриппа — на мой вкус совершенно дурацкое имя, но бывает и хуже — безмолвно смотрели друг на друга, а я на них, и эта сцена тянулась и тянулась. В воздухе пахнуло озоном и повеяло холодом. Выглядело это так, словно эти двое решили померяться взглядами — кто первый моргнет. Только какое-то смутное чувство подсказывало мне, что все гораздо сложнее и что на моих глазах сейчас происходит нечто такое, чему у меня нет разумного объяснения.

И вдруг Семеныч исчез, а на том месте, где он только что был, что-то вспыхнуло, разбилось на тысячи искр и раздался громкий хлопок, вызвавший прозрачный смерчик из травинок и мелкого мусора. А Прибытков обнаружился в пяти шагах по другую сторону стола — он опять неподвижно стоял и смотрел на своего гостя.

— Генрих, скажи мне, — Прибытков казался слегка рассеянным, — чего тебе не сидится мирно? Чего ты хочешь?

Генрих или Агриппа — я уже не был уверен, что четко расслышал первое его имя — широко улыбнулся и опять прощебетал что-то на французском. Может быть, Прибытков и понимал о чем разговор, но я-то слышал эту речь только в песнях Жана Ферра и Эдит Пиаф. Ну еще немножко от Дассена, Азнавура и Матье, но этого было явно мало для овладения языком.

— Нет, Корнелиус, — Господи, он когда-нибудь определится с именем своего знакомца?! — Я не брал твои рукописи. Возвращайся.

В этот раз Корнелиус-Агриппа-Генрих закатил пространный монолог на несколько минут, такой длинный, что я успел сесть удобно, опереться спиной на какую-то удобную жлыгу и вообще, почувствовал себя настоящим театралом, пред которым разворачивается неведомое действо. А Корнелиус все говорил и говорил и я вдруг заметил, что мне становится плохо видно беседующую парочку. Я посмотрел на лампочку — ее спираль едва-едва тлела красным. Мне стало так интересно, что же будет дальше, что я рискнул подобраться ближе.

На четвереньках, широко раскрыв глаза, чтобы ничего не упустить из виду, я потихоньку начал подбираться ближе.

Может быть, кого-то другого я и смог бы обмануть, но не собеседника нашего Семеныча — он обернулся, и мне показалось, что его глаза зажглись зелеными искрами — много-много-много борной кислоты и медного купороса. Едва уловимый жест рукой я все же различил, но мне это не помогло.

Что-то бесконечно сильное вдруг подняло меня в воздух, тряхнуло и шлепнуло о землю так умело и мощно, что я чуть было не заорал в голос. И я бы заорал, но в рот набились пыль и земля и все, что из меня вырвалось — невнятный хрип и немного грязной слюны.

— Генрих, не нужно так. Он вообще посторонний.

Лежа ничком я ощутил легкий порыв сквозняка, а подняв голову, увидел опускающиеся передо мной ноги в остроносых туфлях.

— Стой, Генрих!! — Это было последнее, что я услышал, потому что вдруг отключились все мои органы — слух, зрение, обоняние, осязание, да и все остальные чувства, коих, говорят, ровно тридцать три, включая чувство времени, равновесия и температуры, покинули мое сознание вслед за основными.

Я словно оказался мухой в янтаре — ни шевельнуться, ни сказать, ни вздохнуть. Сплошная серая марь вокруг и ничего более.

Глава 4. Шестов.

Если вам когда-нибудь доводилось просыпаться на лекции или на важном уроке после пяти минут чуткого и глубокого сна, то вы сможете понять то недоумение, что охватило меня, когда я вновь ощутил себя в сознании. Я все помнил: где я нахожусь, зачем я сюда приехал, что делал и к чему готовился. Помнил, но все равно не мог сориентироваться: окружающий меня пейзаж удивительным образом изменился, оставив постройки, пруды и рощу на прежних местах, но окрасив все странной смесью радужных цветов, никак не желающих сливаться в одно целое. Это сложно описать и совсем невероятно увидеть, но зрелище показалось мне завораживающим и волшебным.

Я, словно патентованный идиот, сидел на пятой точке и пускал слюни по подбородку, силясь запомнить буйство полыхающего света. Проще всего было бы сравнить происходящее с какой-нибудь картиной с намалеванным на полотне сельским пейзажем, помещенной в самый центр ночного клуба: блики огней, разноцветные прожектора, бьющие светом с самых неожиданных углов, странные тени и полутона, порой исчезающие в ритмичных вспышках стробоскопа — все это делало простенькую картинку яркой, разнообразной и фантастически неземной.

Прибытков уже не был за столом — он вместе с многоименным гостем обнаружился у синего (я знал, что он синий, хотя тогда не поручился бы за верность цветового определения) вагончика "администрации". Могло бы показаться, что между ними, отстоящими друг от друга на добрую дюжину шагов, идет какой-то напряженный разговор: они морщились, что-то выкрикивали, шипели друг на друга и иногда размахивали руками.

Я поднялся и неспешно побрел к ним — какая-то непонятная усталость навалилась на мои плечи и сковала ноги. Вроде бы не так много мы выпили за ухой, чтобы сказался эффект опьянения, но другого объяснения этой усталости я не нашел.

Шагов через двадцать до меня стали доноситься разборчивые звуки — Агриппа Корнелиус что-то вещал на латыни — одна из моих бывших подружек училась в мединституте, и звучание всех этих моминум-доминус-гибискусов были мне хорошо знакомо. А Аристарх Семеныч в тон оппоненту отвечал на какой-то странной версии немецкого — так сначала мне показалось, а в следующее мгновение я понял, что это идиш!

Никогда бы не взялся судить, о чем они так мило беседуют — в иных языках и интонации обманчивы, думаешь, что вот сейчас-сейчас тебе в морду дадут, а иностранец всего лишь выражает свое восхищение.

Однако в это время Прибытков как-то страшно захрипел и, если бы не оказавшаяся за спиной стенка синего вагона — он бы точно грохнулся на землю. И Агриппа это почувствовал! Он как-то неуловимо быстро оказался возле моего знакомца, подхватил его костлявой ладонью под подбородок и зашипел в самое лицо Семеныча.

Потом он оглянулся, показал Прибыткову на меня пальцем и встал. А со мной случилась странная, неприятная штука, как говорят пьяницы: "поднялась вдруг земля, да как даст мне по морде!". И опять какое-то время выпало из моей жизни.

— ... вставай, вставай, Антон, нам нужно ехать. — Бубнил над головой Прибытков, а по вискам и затылку сновали его твердые пальцы.

— Не-а, — мне хотелось спать и совсем не хотелось никуда ехать.

Но Прибытков считал иначе.

— Или ты встанешь сам, или мне придется тебя тащить за собой, Антон. Но пойдешь ты в любом случае. Только в последнем не рассчитывай на мое доброе к тебе отношение.

Не то чтобы я испугался, но сопротивляться ему в простой, в общем-то, просьбе, показалось мне глупым и каким-то детским выражением противоречия из принципа. Неконструктивно.

Я, с помощью Прибыткова, встал на ноги. Меня здорово мутило и тело сотрясала легкая дрожь, какая всегда преследовала меня в мою бытность студентом — перед экзаменами от недосыпания. Я осмотрелся, иногда встряхивая головой, чтобы вернуть на место текущий перед глазами слева на право знакомый пейзаж. В небе уже висела глубокая ночь, освещавшаяся звездами, ущербной луной и небольшим пожаром со стороны автостоянки. Мой КИА-Сид задорно потрескивал облезающей краской, распространяя вокруг себя смрад и густой черный дым. Я как-то не сразу осознал, что машины теперь у меня нет. Стоял и смотрел на дымящий остов своей любимицы, не соображая, что этот черный скелет и та серая красавица, на которой я сюда приехал — одно и то же. Но когда понимание свалилось на меня, я резко обернулся к Семенычу:

— А?

— Я компенсирую, Антон, — Прибытков был сама невозмутимость.

Как можно компенсировать такую потерю? Любая другая машина будет другая! А я привык к этой! Мысль о какой-то компенсации показалась мне вопиющей дикостью и средневековым бредом. Но что я мог сказать — хочу эту? Я, конечно, хочу эту, но я не психопат и не истеричка. Этой больше не будет.

Я покачал головой, выражая сомнение в полноте возможной компенсации:

— Это вряд ли. Если только не придумаете подарить мне какой-нибудь "Майбах" или "Бугатти" — чтоб крыша слетела всерьез и надолго.

— Я компенсирую, — повторил, загадочно усмехаясь, Прибытков. — Все будет хорошо.

Мы не попрощались с Бергом и его сыном. Они честно выполнили команду Прибыткова — ушли так далеко, что докричаться до них не удалось. Аристарх Семеныч положил на стол в своем домике четыре сотни баксов, и мы уехали, даже не собрав толком мои вещи, которых и осталось-то: три удочки, раскладная лопатка для добывания червей и куртка с документами — моими и на сгоревшую машину.

Мы уже ехали примерно полчаса, когда до меня дошло, что я не понимаю, зачем и куда мы едем. Я чувствовал себя уже достаточно хорошо и поэтому, собрав все накопившееся недоумение, спросил у деловито вертящего баранку Прибыткова:

— Аристарх Семеныч, куда мы мчимся?

— Что, Антон? — Он то ли не расслышал, то ли сделал вид, что сильно сосредоточен на ночной дороге.

— Я спрашиваю, куда мы едем? Почему в другую сторону от города?

— Вот ты о чем! Мы едем в Москву, Антон, там дальше. Куда, я пока еще не знаю.

Смешной человек. Зачем мне в Москву?

— Я не могу, Аристарх Семеныч. Мне на дежурство нужно выходить через три дня.

— Да брось. Какое дежурство? Теперь ты со мной побудешь.

Я решительно не понимал, чего от меня хотят. Зачем и почему? Тысячи вопросов скопились в мозгах и я терялся, не в силах выделить для озвучивания главный.

— Ты, наверное, хочешь знать, почему я решил, что ты согласишься со мной ехать? Почему не интересуюсь твоим мнением? — Невинно спросил меня Прибытков, сворачивая на обочину и плавно останавливаясь. Он посмотрел на светящиеся зелеными цифрами часы на приборной панели. — Что ж часок у нас есть. Кое-что я тебе расскажу, чтоб унять твое дерзкое юношеское любопытство.

Мы сидели в его "Ниссане" замершем на обочине, окруженные темным лесом, в котором чудилась какая-то мистическая жуть. Лицо Прибыткова, освещенное тусклым светом бортовых приборов и индикаторов, сделалось задумчивым.

— Ну, стало быть, Антон, для меня это все началось в двадцатом году. Тысяча девятьсот, разумеется. Я в тот год вместе с Аннушкой решил покинуть Киев. Мой путь лежал в Париж, где к тому времени собралось очень много прежних наших знакомцев по Петербургу, Москве, Киеву. Все, кто не принял новой власти и не считал возможным даже просто мирно жить с нею. Ребячество, конечно. Человек сам делает себе нужное и достойное его окружение, в котором живет при любой власти, при любых внешних обстоятельствах. И противостоять этому может тоже только сам человек. Но тогда такой побег казался единственно правильным и надежным способом найти свой мир, оказаться в том пруду, где живут одни караси и вовсе нет щук.