Тень кондотьера

— Ой, даже не знаю.

— Точно?

— Точно.

— А если хорошо подумать? — стал мягко, без нажима настаивать я. — А если вспомнить? Кто приходил? О чём говорил? Может, кто-то что-то произносил странное или вёл себя не совсем обычно? Или принёс что-то и позабыл забрать?

Я ещё договаривал, а Вероника уже отвечала:

— Нет-нет, Егор Владимирович. Я уже несколько раз прокручивала весь день в голове, час за часом прокручивала, минуту за минутой, только ничего из ряда вон выходящего не вспомнила. — Тут она запнулась на секунду и внезапно добавила: — И от этого, честно говоря, ещё страшнее.

— Сильно боитесь? — вовсе не из садистских побуждений, а исключительно из профессионального интереса полюбопытствовал я.

— Очень, — ответила девушка и посмотрела на меня в надежде увидеть сочувствие.

Напрасно. Исповедуя профессиональный к делу подход, я был до поры до времени холоден, словно бивень сидящего на льдине моржа. Ничем и никак не выразил своих эмоций, лишь покивал с умным видом: так-так, понимаю-понимаю. После чего спросил тоном участкового врача, отрабатывающего симптоматику гриппа:

— Чего-то конкретного боитесь? Или испытываете бессознательный страх?

— Ой, даже не знаю, — с трогательной непосредственностью приложив ладошку к щеке, покачала девушка головой. — Просто боюсь и всё. Больше всего за детей боюсь. Предчувствия какие-то у меня нехорошие. На сердце неспокойно. Понимаете?

— Понимаю. Очень даже понимаю. Поэтому и пришли?

— Поэтому и пришла... Хотя... На самом деле это Лера меня сюда привела. Я перепугалась, сильно перепугалась, не знала, что делать, с Лерой поделилась, а она говорит...

— Я лишь копия теней мною созданных, — оборвал я в верховье поток малополезной информации.

— Что? — растерялась Вероника.

— Да так, ничего. Скажите, а вы у детей-то спрашивали, чего это они вдруг?

— Конечно! Конечно, спрашивала. Как же было не спросить, когда тут такое. Спрашивала. Говорю, я вам что сказала рисовать, а вы что нарисовали. А они молчат. Только Павлик Ефимов, говорит, вы же нам, Вероника Алексеевна, сами сказали рисовать всё, что на ум придёт. Сами сказали, а сами теперь говорите.

После этих слов, девушка тяжело вздохнула и, забывшись, стала нервно покусывать ноготок мизинца.

Я же, вытаскивая суть из трясины с упорством дизельного тягача, задал новый вопрос:

— А такого не может быть, чтобы кто-нибудь один из них нарисовал, а другие собезьянничали? Дети всё-таки.

— Ой, даже не знаю, — пожала девушка плечами. — Может быть. А может, нет. Но если так, то странно как-то. Ведь уже второй день они вот это вот рисуют. Что-то уж больно сильно затянулась игра.

— Второй день, говорите? — удивился я.

— Ну да, второй. Разве я не сказала? Вон те, — Вероника показала на первую папку, — эти они позавчера, то есть в понедельник нарисовали. Тогда ещё всё нормально было. А эти, — махнула она в сторону второй папки, — эти они сегодня нарисовали. Но они ещё вчера такое начали рисовать. Только вчерашние рисунки Гертруда забрала... Гертруда Васильевна, заведующая наша. Я принесла ей показать, потому что действительно очень испугалась, а она забрала, спрятала в сейф и сказала родителям ни в коем случае не говорить. Я и не сказала. Только когда с Лерой созвонились вечером, не выдержала и поделилась. Лера сразу сказала, надо обязательно моему шефу обо всём рассказать, он разберётся. Но я чего-то как-то поначалу засомневалась. А сегодня они опять... Дети. Тут я совсем-совсем испугалась. Снова давай их расспрашивать, одного, другого, а они... Кто молчит, кто плакать сразу начинает, а Павлик Ефимов так тот вообще разозлился. Затопал ногами и говорит, да что ж вы к нам, Вероника Алексеевна, пристаёте с глупыми вопросами. К заведующей я больше не пошла, сразу Лере позвонила. Ну и вот.

Выслушав терпеливо все эти ахи-страхи и охи-вздохи, я с недоумением покачал головой:

— И как же это вас только угораздило-то?

— Вы о чём? — не поняла девушка. — Вы о рисунках?

— Да нет, я не о рисунках. Я не пойму, как это вас, милая моя Вероника, с детьми пойти работать угораздило.

— Мне вообще-то нравится, — как-то не очень уверенно призналась моя юная собеседница и опустила взгляд.

— Нравится? — провокационно переспросил я. — С детьми?

Она подняла глаза:

— А вы что, Егор Владимирович, детей не любите?

— Не то чтоб не люблю, просто... — Выдержав паузу, я стряхнул невидимые пылинки с полировки стола. — Боюсь я их.

— Боитесь?

— Конечно. А как их не бояться? Знаю две категории людей, которые не ведают разницы между злом и добром. Дети — первая. И по степени непредсказуемости самая опасная.

Целая гамма выражений сменилась на лице Вероники, прежде чем она спросила:

— Вы так считаете?

— Я так не считаю, милая моя Вероника, я в этом уверен. Не ведают они разницы. Собственно, понимание этой разницы и делает человека взрослым. Разве не так?

— Ой, что-то вы, Егор Владимирович, не то говорите, — тихо, но очень твёрдо сказала девушка после небольшого раздумья. — Они ведь плачут. Разве может плакать тот, кто не ведает зла?

Вопрос был задан, и это был такой вопрос, на который обязательно нужно отвечать.

— Звериная обида и физическая боль, — поведал я, — ещё не есть осознание зла. Дети, Вероника, они не злы и не добры, они стерильны. А если ребёнок начинает соотносить своё поведение с некими этическими нормами, то можно точно сказать: он больше не ребёнок, он уже маленький взрослый. Он уже изгнан из рая.

— Зря вы так, — возразила Вероника. — Дети они добрые, они часто за других переживают.

— Разумеется, переживают, — легко согласился я, но тут же сделал оговорку: — Только сознание в этом процессе не участвует. Это всего лишь инстинктивное подражание взрослым. Это имитация. Маугли подражал волкам, ваши дети — вам. И не убивают они друг друга украденными из отцовских столов вольтметрами лишь потому, что пока ещё срабатывает отфильтрованный эволюцией ген взаимного альтруизма. Без этого гена популяция просто не выжила бы.

В ответ на мою разоблачительную тираду, девушка качнула медленно головой из стороны в сторону и повторила с завидным упрямством:

— Нет, Егор Владимирович, что-то вы такое не то говорите.

— А вы, милая моя Вероника, подумайте как-нибудь об этом на досуге, — ничуть не смутившись, посоветовал я ей по-дружески. Но через секунду опомнился, назвал себя мысленно старым дурнем и начал отговаривать: — Впрочем, знаете что, вы лучше об этом не думайте. Никогда. Там, честно говоря, такая бездна, что просто жуть. Пропадёте чего доброго без опытного проводника.

Девушка посмотрела на меня так, как будто только что меня увидела, потом провела взглядом по старинным гравюрам, висящим на стенах кабинета, глянула на книжные шкафы, забитые переплетёнными в тиснёную кожу томами, вновь посмотрела на меня и задумчиво протянула:

— Да, Лера говорила мне, что вы философ.

Отреагировав на столь обидную диффамацию нервным ха-ха, я поспешил заявить:

— Уж не ведаю по какой причине она наговаривает на меня, но на самом деле я, Вероника, вовсе не философ. Философ — это учёный чудак, который настолько лишён понимания заурядных вещей, что заново изобретает их в своей голове. А я не таков. Я не мыслю с нуля, чтоб придти к очевидному. Нет-нет, никакой я на самом деле не философ, скорее уж — натуралист.

Пока я так вот красиво распинался-выделывался, бедная девушка смотрела на меня словно кролик на удава. И не знаю, о чём она в это время думала, но когда я замолчал, вдруг спросила ни к селу ни к городу:

— А кто, Егор Владимирович, входит во вторую категорию?

— Вы это о чём? — не сразу сообразил я.

Она напомнила:

— Вы сказали, что дети входят в первую категорий людей, которые не разбирают, где добро, а где зло. А кто входит во вторую?

Маги, ставшие великими, ответил я ей мысленно. Эти ребята уже настолько взрослые, что всякие там нравственные, а уж тем более моральные категории им до одного места. Вот почему так часто и кажутся стороннему наблюдателю чудаками, впавшими в детство. Крайности же, они, как известно, смыкаются.

Вслух ничего такого говорить, разумеется, не стал, хлопнул по столешнице ладонью:

— Что-то мы отвлеклись от главного. — После чего решительно заявил: — Значит так, Вероника. Дело меня ваше заинтересовало, и я, пожалуй, им займусь.

— Спасибо, — произнесла девушка с искренней благодарностью, после чего, скукожившись от невероятного смущения, спросила: — Егор Владимирович, а сколько я вам за это буду должна?

— Нисколько, — ответил я с той степенью категоричности, которая казалась бы, в зародыше должна убивать всяческие прекословия.

Однако на Веронику это почему-то не подействовало.

— Нет, я так не могу, — произнесла она с достоинством английской королевы — У меня вот тут есть колечко бабушкино, оно мне до...

— Прекратите, пожалуйста, — оборвал я её на полуслове. — Честно говоря, меня не волнует, можете вы там что-то, милая моя Вероника, или не можешь. Дело ведь не в вас, дело в детях, а они, как утверждают, чужими не бывают. — Выдал ей такое и, не давая возможности вставить ни единого словечка, стал переводить дело в практическое русло: — Когда мне лучше к вам на работу подъехать? Я хотел бы осмотреться на месте. Ну и с воспитанниками вашими было бы неплохо переговорить.

Наморщив лоб, Вероника стала прикидывать вслух:

— После обеда до полчетвертого у нас сон-час. Потом полдник. Потом на прогулку выйдем, если дождя не будет. На прогулке, пожалуй, будет удобнее всего.

— Ну вот и отлично, — отозвался я. — Значит, подъёду к пяти. Хорошо?

— Лучше чуть раньше, — посоветовала девушка. — А то с пяти родители уже начинают детей разбирать.

— Ладно, подъеду пораньше. Договорились?

— Договорились, только...

— Что?

Она не ответила и стала нервно покусывать нижнюю губу.

— Ну? — поторопил я.

— Не знаю, как сказать...

— Как есть, так говорите, не стесняйтесь, я понятливый.

— Дело в том, что... Понимаете, Гертруда Васильевна, она...

До меня моментом дошла вся тонкость ситуации.

— Можете не продолжать, Вероника, я всё понял. Не волнуйтесь, я вас не выдам. А если вдруг встречу эту вашу горгону, что-нибудь наплету ей такого этакого. Теперь всё?

— Теперь всё, — облегчённо вздохнув, кивнула девушка.

— Тогда вот ещё что хочу сказать, прежде чем вы уйдёте. Ничего, Вероника, не бойтесь, вы теперь не одна. И запомните: всё будет хорошо. Я обещаю.

На лице девушки впервые за всё время разговора появилась улыбка, и эта была дружеская улыбка.

Есть тысяча способов сделать кого-то своим врагом и только один способ превратить его в друга. Способ этот прост. Нужно заверить человека, что ты на его стороне, и сделать это таким образом, чтобы он тебе поверил. А поверит он тебе только в одном случае — если ты сделаешь это искренне.

Где-то минуты через три после того, как я проводил Веронику, в кабинет влетела Лера.

— Ну что, шеф? — спросила она сходу.

— Ты о чём? — вопросом на вопрос ответил я.

— Как о чём? Об этом деле. Ужас, правда? Или ужас-ужас?

— Ну, как тебе сказать. Пока не знаю. Я бы, подруга, с выводами не стал торопиться. Вполне может быть, что тревога ложная.

— Как так ложная? — удивилась Лера. — Рисунки же вон они. И в них явно таится зло.

— Уверена?

— А разве нет?

Я пожал плечами:

— Кто его знает. Может, детишки шутят. Может, розыгрыш чей-то глупый. Может, ещё что. Съезди, посмотрим, решим.

Лера осторожно-осторожно, словно ядовитую змею, вытащила один рисунок из папки и долго в него вглядывалась. Потом брезгливо кинула на стол и спросила:

— А что это за знак, шеф?

— Пантакль, — коротко ответил я.

— А что такое пантакль?

— Графическое выражение воли мага... ну или колдуна.

И всё, больше ничего я ей на этот счёт не сказал. Хотя, конечно, мог бы многое порассказать. Будучи давно практикующим магом, знаю о пантаклях если не всё, то почти всё.

Прежде всего, знаю, что бывает они двух типов. Первый представляет собой простую металлическую бляху с гравировкой, передающую в каббалистических символах и именах цель создания пантакля. При её изготовлении исходные параметры определяются по малой таблице планет и таблице часов. Общий принцип изготовления незамысловат, но строго последователен: в день и час планеты-покровительницы задуманного деяния из металла, подчинённого той же планете, вырезается идеальный круг, на который наносится освящённым резцом рисунок и стих сакрального текста. В последнюю очередь гравируются имена ангелов или демонов. По окончании пантакль окуривают в благовониях и заворачивают в ткань, изготовленную из какого-нибудь натурального материала, лучше из шёлка.

Помимо обычных пантаклей бывают ещё так называемые эрзац-пантакли. Эрзац-пантакль — это активированная копия изначального пантакля (протопантакля), нанесённая на произвольный, то есть выбранный магом по своему желанию, носитель. Часто так бывает, что у мага нет времени на розыск необходимого металла или нет возможности дождаться верного срока, а без этих вещей о создании пантакля и речи идти не может, вот зубры магических наук и придумали, как в таком случае выйти из положения с помощью суррогата. Чаще всего эрзац-пантакль исполняют в виде медальона, предназначенного для ношения на цепочке или шнурке. К эрзац-пантаклям также относятся перстни, кольца и браслеты с соответствующей гравировкой, настенное граффити, татуировки и тому подобное. Для того чтобы эрзац-пантакль обрёл силу пантакля, в стандартный рисунок помимо основных нужно обязательно добавить символы, выуженные магом из собственного подсознания в состоянии неистовства. Разумеется, тут помимо сноровки, необходим творческий подход, на который горазд далеко не всякий маг. Начинающие маги или маги-традиционалисты активный эрзац-пантакль создать не могут даже при большом желании.

Зная всё это, я понимал: если детские рисунки из второй папки имеют какое-либо отношение к практической магии, то они являются эрзац-пантаклями. Вернее, заготовками для эрзац-пантаклей, то есть полуфабрикатами, поскольку, в них при наличии всех стандартных элементов, отсутствовали какие-либо персональные. Да и Силой от этих рисунков не веяло, что означало только одно: ритуал пробуждения ещё не проводился.

Делиться с Лерой профессиональными секретами я, повторяюсь, не стал — спички детям не игрушка. Впрочем, она и сама на подробностях не настаивала. Ахнула, услышав про волю колдуна, и спросила озабочено:

— Значит, детей околдовали?

— Пока не знаю, — ответил я. — Говорю же, будем разбираться.

— Ой, а вдруг их, как и меня в прошлом году? — заволновалась Лера.

— Не каркай, — категорично потребовал я. И, чувствуя, что это необходимо, постарался успокоить: — Знаешь, хотя и не считаю нужным расслабляться, ничего зловещего пока не вижу. И давай, подруга, не будем зазря волноваться. Будет день, будет и пища. Скажи-ка лучше, чего это ты сегодня так вырядилась?